Бор.
Шел восемьдесят пятый год, похожий на прежние и отличный от остальных. Падали самолеты, на Ближнем Востоке велась резня, США вводили и отменяли санкции, а прогресс двигался семимильными шагами навстречу цифровой диктатуре. Воевали в Афганистане. Всерьез мечтали о межзвездных полетах в обозримые десятилетия. Конечно, если хохмач Рейган всего лишь шутил1.
Московская Олимпиада, а затем и видеосалоны с заграничными фильмами напрокат размотали уютный советский кокон, развеяли дымом образ капиталистических бездушных чудовищ и ослепили заморским благополучием. Уже разрешили смотреть на Запад, но нельзя было трогать. Можно думать, но нельзя говорить. Оттого начинали петь.
Борис, в годы юности просто Бор, учился в Ленинграде на четвертом курсе экономического факультета. Политэкономию он не любил, сюда его запихнул отец, да и мать твердила, что так будет правильно. Будущее расписано: окончит с красным дипломом, а дальше бухгалтером в партийную организацию, к уважению и благополучию. Но зима восемьдесят пятого разрушила эти нехитрые планы.
Бор завидовал жадности, с которой Максим уплетал посиневший картофельный труп и целлюлозную котлету – аппетит отбила вонь грязной тряпки, которой протерли столешницу.
– Есть будешь? – с полным ртом спросил приятель.
Бор покачал головой, и друг, просияв, забрал у него тарелку.
– Да это… мне еще столько пахать, что кусок в горло не лезет. Рассчитать оптимальное расходование ресурсов… Я в этих математических моделях с трудом соображаю. У вас на юрфаке практики меньше, языком только мелете.
– Мне бы твои проблемы, Шиканов! Лето кончилось, теперь не подзаработать нормально. Рвануть бы сейчас в стройотряд…
Максим, как обычно, драматизировал. Стипендии хватало, чтобы относительно безбедно существовать, но Макс любил пожить на широкую ногу: раз в месяц после получки шикануть по полной программе. Деньги уходили от него в тот же миг, что и приходили – Макс служил им идеальным посредником.
– У меня в шкафу третий год одни и те же брюки, – жаловался он. – Даже ем за твой счет. Тебя хоть мамка денег подкидывает. Если бы не ваш уговор с отцом, ты бы жил как король. Не надоело играть в автономию?
– Ты это… прекращай. Не хочу я от него ничего, – ответил Бор. – Мы так решили: я живу самостоятельно, он не вмешивается. Как по мне, надо позволять детям набивать шишки.
– При этом от помощи мамочки не отказываешься, – усмехнулся Максим.
– Вот поэтому юристов никто не любит: всё переврете так, что кругом виноват останешься.
– Ладно треплешься. Куда уж нам, простым смертным?
– Иди ты.
В университетскую столовую ворвался звонкий смех.
– Шик и блеск… – пробормотал Бор, не сводя глаз с девчонок.
– А, эти? Ничего такие. Первокурочки, – Максим расплылся в плутоватой улыбке.
– Та, что слева, не встречал ее раньше.
– Лена? Она с геологического. Живет, кстати, с нами, во втором корпусе. Странно, что ты ее не видел. Приехала с Камчатки. Знаешь, как я ее называю? Дикарка.
Бор фыркнул.
– Сам приглядись.
Прозвище и впрямь подходящее. Студентка словно несла в себе обещание волшебства. В глазах девушки плескались волны океана, а от взгляда дрожала земля под ногами. Далекий полуостров пел через нее свою дикую песню.
Девчонка-геолог отличалась и от самоуверенных москвичек, и от жеманных питерских девиц, и уж точно от прибывших из других провинциальных закоулков первокурсниц. С мужским полом Дикарка общалась на равных. Причём на такие острые темы, от которых у иной девушки вспыхнут уши. При этом не забывала о женственности: каблуки, помада, туго затянутые платья, в которых ее осиная талия сводила с ума всех от мала до велика. Говорили, у нее был краткосрочный роман с седовласым доцентом кафедры истории и права. Правда ли это, так и осталось тайной, но их точно видели вместе на выпускном балу у историков в облике Наташи Ростовой.
Характер девушка имела взрывоопасный, но тем заманчивей казалось ее завоевание.
После появления Дикарки всё пошло наперекосяк.
Нравилась она обоим приятелям – и тесная дружба дала трещину. А ведь полтора года назад, убедившись в нерушимости союза, они полоснули ладони осколком стекла и скрепили братство рукопожатием – изрядно выпили накануне, но потом ни о чем не жалели. Тогда это казалось посвящением в таинство, сокровенным обрядом инициации. Обмен кровью – высшая форма доверия. На ладони Бориса остался тонкий, почти незаметный шрам, чуть ниже линии ума.
Максим оказался проворнее, и Бор стискивал зубы, когда видел приятеля с сумкой Лены в руках или с копеечными цветами из перехода. Дикарка, казалось ему, достойна большего. Макс не отличался оригинальностью, зато брал напором. Было в нем то, что народ прозвал животным магнетизмом: крепкий, поджарый брюнет с глубоким звонким голосом, чувством юмора и харизмой оратора – Бор так и представлял его народным судьей. Даже двигался он упруго, с грацией льва, и возвышался над Борисом, как кипарис над плакучей ивой. Максим любил с размахом потратиться, не жалел последней рубахи ради приятелей, даже малознакомых – Бор же считал его щедрость бессмысленным расточительством. Конечно, из них двоих девчонки предпочитали Макса. Сам же Бор испытывал непонятную робость перед женским полом и потому проигрывал по всем фронтам: духу не хватало пригласить девушку прогуляться или проводить до двери.
С Дикаркой было и того хуже: Бор терялся, нес чушь, заикался и чувствовал себя полнейшим кретином. Проще было вообще не показываться ей на глаза.
Однажды ему все-таки довелось остаться с Леной наедине, и тот момент он бережно сохранил в памяти.
Бор встретил ее случайно на окраине Летнего сада. Лена сидела на корточках у скамейки в мокрой прошлогодней листве и разглядывала булыжник размером с маленькую девичью ладонь. Бор не ожидал встретить ее и, смутившись, ускорил шаг.
– Борис? – позвала Дикарка.
Уходить было невежливо, и Бор изобразил удивление.
– Ты это… Привет. Что делаешь? – спросил он, кивнув на булыжник.
– Правда, похоже на кусок торта?
На взгляд Бора, камень не имел с тортом ничего общего, но из вежливости он кивнул.
– Вот эта светлая часть – песчаник. Осадочным породам Ладоги и Финского залива примерно полмиллиарда лет. Темная – гранит, осколок Балтийского щита, здесь порода залегает близко к поверхности.
– А это что за красноватые бляшки? – спросил Бор.
«Словно кровь запеклась», – подумал.
Лена поскребла одну из них ногтем.
– Хм. Похоже на альмандин. Интересно, как этот кусок сюда попал? – задумчиво проговорила она и повернулась к Бору. – Тебе правда интересно?
– Да, отчего нет.
– Мало с кем можно о таком поговорить. Максим, например, сразу меняет тему, стоит мне коснуться геологии. – она улыбнулась, как показалось Бору, с мечтательным блеском в глазах. Интересно, сколько времени они проводят наедине? – Представляешь, нас на курсе одни парни.
– А ты почему пошла на геолога? – задал Бор давно назревший вопрос.
Дикарка немного подумала.
– Ищу себя у себя под ногами.
Большего она не сказала: понимай как хочешь.
– В детстве с отцом я изучила весь полуостров. – видимо, речь шла о Камчатке. – Камни хранят историю мира, у них много секретов, о которых мы даже не догадываемся. А здесь, в окрестностях Ленинграда, весьма любопытное место – с геологической точки зрения.
– Странно, я думал, интереснее Сахалина с Камчаткой ничего нет. Вулканы и это… Прочее… Как на другой планете.
– Да, пожалуй, – ответила Лена и замолкла.
Бор растерялся и в панике искал, что сказать. Но Лена сама его выручила.
– Знаешь, о чем я мечтаю? – спросила она. – Побывать в Греции, на Пелопоннесе. Там есть река Мавронери – говорят, это тот самый Стикс: у его истока вход в Преисподнюю. Если испить воды из реки, то непременно умрешь.
Бор удивился: странно, геолог, а верит в древние мифы.
– Надеюсь, ты не собираешься…?
Лена рассмеялась.
– Конечно, нет. Просто хочу узнать, что там.
– Что, если ничего?
Она покачала головой.
– Такого не может быть. В любом случае поездка будет иметь смысл: истина дороже незнания, так ведь?
Бор осторожно кивнул и размял спину. Сидеть на корточках стало утомительно.
Проходившая мимо старушка, подумав невесть что, разразилась воспитательной тирадой. Наверняка со стороны ситуация выходила за рамки приличия. Они сели по-человечески, и Лена спрятала осколок породы в черную тряпичную сумку с ремешком через плечо и надписью «Москва-80».
– Жаль, я не смогу поехать. Разве что удастся попасть в экспедицию, но я всего лишь первокурсница, кому я нужна? Да и выехать из страны – целое приключение. А ты был за границей?
– Да, с родителями. В Болгарии, Италии, на Кубе…
Бору вдруг стало стыдно за то, что ему повезло больше, в чем не было его личной заслуги.
– Но после Сеульского Боинга наших за границей не очень-то жалуют2, – поспешил добавить он, – так что лучше переждать, пока всё уляжется.
– Да, – пробормотала Лена. – Наверное, твои мечты должны быть поинтереснее моих.
– Ну это… Как-то даже не задумывался.
– Ничего, скоро ты поймешь чего хочешь.
С Дикаркой было так тепло и просто, Бор наслаждался каждой секундой, проведенной в беседе с ней.
– Что ж, тогда меня не удержишь, – он хохотнул, но Лена отчего-то помрачнела.
Разговор мало что изменил – разве что, Бор стал смелее в присутствии Лены, а она ловила его взгляд в толпе и салютовала ладошкой. Но та маленькая беседа зародила в душе Бора настойчивую, не дающую покоя надежду. Тем более, Дикарка явно не отдавала никому предпочтения.
Определенность ударила под дых неожиданно и жестоко.
Однажды Бор увидел, как она скрылась в комнате Максима, и этот гаденыш повесил на дверь красный галстук. Тот самый галстук, служивший предметом домыслов и пересудов: Макс надевал его, когда хотел произвести впечатление на девчонок, с которыми наверняка что-то будет, но Бор знал, что эта тряпка скрывает – насквозь фальшивую натуру Максима. Бор долго не мог сдвинуться с места, всё глядел на проклятый кусок ткани и сжимал кулаки.
Поначалу он решил не думать о девушке, но в тесном студенческом мирке это было непросто. Толкотня возле аудиторий, узкие коридоры общаги – и вот взгляд снова упирается во влюбленную парочку. Они уже не скрывали чувств: держались за руки, ускользали вдвоем в темные закоулки, чтобы до беспамятства целоваться, а Бор прижимался лбом к ледяному стеклу, оставляя сальный отпечаток в форме булыжника с альмандинами.
Дикарка приветливо здоровалась, даже не подозревая, насколько сильно сдвинула пласты его души. Внутри Бора бушевал древний тоскливый докембрий: сталкивались литосферные глыбы, извергались потоки магмы, взмывали ввысь облака серного газа – и ничего живого.
Однажды вечером в дверь комнаты постучали.
Красные глаза, влажные щеки. От Дикарки не осталось и следа – девочку Лену хотелось затащить внутрь и укрыть от невзгод под своим одеялом.
– Что случилось?
У нее отобрали сумку с деньгами и зачеткой отличницы. Могло быть и хуже. Чудом вырвавшись из крепкой мужской хватки, она стремглав бросилась в людное место. Макса с ней не было, не было его и в общежитии. Вечер пятницы, Максим с остальными зависли на чьей-то квартире, а ей к зачету готовиться.
В чашку плеснул кипяток, и Дикарка одернула пальцы. Бор принялся дуть – от усердия чайная лава потекла по рукам, но кожа не ощущала ни боли, ни жара.
Дикарка не знала, к кому пойти, одной было страшно. Тогда подумала о Боре. Да уж, он всегда в зоне доступа: с головой погрузился в учебу и покидает комнату только ради лекций и походов в гастроном за углом.
Всхлипывая, девушка говорила, а Бор заворожено смотрел на свою мечту. Совсем рядом, протяни руку и дотронься. Но он не смел, будто Максим огородил подругу колючей проволокой и пустил ток.
– Спасибо, что не оставил меня одну. – Лена подняла заплаканные глаза с черными лунами зрачков.
– Как же иначе? – ответил Бор. – Я для тебя все сделаю. Убью, если хочешь того урода, что напал на тебя. И неважно, что вы с Максимом… – чертов язык выдал его с головой. – Прости, зря я это сказал. Будьте счастливы вместе.
Дикарка слушала не дыша.
И тут в общежитии вырубило пробки. Февральский вечер ворвался в комнату. Свет фонарей отражался от снега – желтый, больной. Стены и потолок цвета сепии, словно на старом снимке.
Она сама обняла его, прижалась к груди, ладони скользнули под майку. Прикосновение окатило упругими волнами. Что вдруг на них нашло, – быть может, прорвалась наружу долго сдерживаемая потаенная тяга либо от пережитого страха девушке захотелось тепла – так и осталось загадкой. Бор притянул Лену к себе и осыпал жадными поцелуями соленые щеки и губы с ускользающим вкусом дешевого вина. Она не противилась и прикрыла глаза. Вулканы взрывались жаром, под кожей текла раскаленная магма. В прорези блузки мелькнул сосок – выстрелил, убил наповал, тогда Бор совсем поплыл и потерял равновесие…
Когда Максим объявился, Бор не промолвил ни слова: что ни скажи, прозвучит оправданием. Девушку Макс отправил за дверь, а Бор получил от бывшего друга по челюсти. Они помахали кулаками неуклюже, как школьники: для обоих драка стала крещением. В полном молчании вцепились друг в друга, катались по полу клубком ревности, раздавали пинки, царапали костяшки об зубы, хватали за горло и душили, пока не разняли примчавшиеся на шум соседи.
Бор долго терпел насмешки. Теперь он предатель, а Дикарка растеряла достоинство, ошибочно приписываемое девушкам без богатого послужного списка. Нажила обидчиков из бывших завистниц, стала пропускать занятия, избегать с ним встреч. Но самым невыносимым было лицо Максима, когда сшибались их с Бором взгляды, – его сочащаяся ядом ненависть.
Бор почти решился забрать документы. Отец бы, конечно, не простил. Суровый тучный мужчина, заведующий текстильной фабрикой и подпольным цехом, где шили американскую «монтану» из контрабандной дерьмовой ткани, любил повторять, склоняясь к лицу сына так близко, что тот чувствовал мятный запах его рта: «НЕ НАДЕЙСЯ, ЧТО БУДЕШЬ СИДЕТЬ У МЕНЯ НА ШЕЕ».
К счастью, благоразумие его не оставило. Бор решил подзаработать, подарить Дикарке ее мечту и вообще стать уважаемым человеком. Но к отцу на поклон не пошел бы, даже если бы от этого зависела его жизнь.