Глава II. Лесные девочки
Светлое платье Марьи Андреевны исчезло за дверью, а девочки все еще не расходились по своим местам, а стояли оживленной группой посреди большой светлой комнаты, называемой классной. Здесь они и занимались, и проводили свободное от занятий время.
Обстановка классной была незамысловатой. Большой стол занимал середину комнаты. Вокруг стола стояло двенадцать стульев. Столько же маленьких шкафчиков ютилось вдоль стен. Здесь, в этих шкафчиках, прятались тетради, книжки и игрушки воспитанниц приюта.
– Девочки, – подала голос старшая из «лесных девочек», как их прозвали окрестные крестьяне и помещики, черненькая, худенькая, высокая Липа Стручкина, десяти или одиннадцати лет, – мы должны сделать что-нибудь приятное для новенькой, приготовить ей какой-нибудь сюрприз, чтобы облегчить ей переезд в чужое место, к незнакомым людям! Вы слышали, что сказала Марья Андреевна? Она – круглая сиротка.
– Да! Да! Ей, должно быть, нелегко, бедняжке. Папа ее, моряк, утонул год тому назад в море, как вчера говорила мама Валя. Матери своей новенькая и не помнит даже, а тот старичок-родственник, друг ее папы, у которого она жила этот год, больше не может держать ее у себя, потому что он сам небогат и к тому же обременен большой семьей. И вот бедную девочку привезут сюда, к нам, – добавила рыженькая Софочка – бойкая, шаловливая девочка, с глазами, похожими на горящие угольки, – и обвела подруг быстрым взглядом. – Что касается меня, то я непременно скажу ей блестящую речь при встрече! – неожиданно заключила она.
– Девочки! – крикнула своим звонким голоском Наташа Чижова, белокурая восьмилетняя девчурка с голубыми глазенками, – давайте попросим завтра утром Марью Андреевну сходить с нами в чащу леса, чтобы нарвать для новенькой незабудок!
– Да! Да! И поднесем ей завтра большой букет! – подхватила Ляля, шестилетняя крошка, самая маленькая пансионерка с коротко остриженной головкой, похожей на круглый шарик, общая любимица, баловень всего Убежища и закадычная подруга Наташи.
Высокая тоненькая Вера, горячая, вспыльчивая, но добрая девочка, нервно перебила подруг:
– Нет! Нет! Цветы – это слишком мало. Я предлагаю другое. Когда нам за ужином подадут нашу порцию пастилы, пусть каждая отложит свою пастилку для новенькой. Я соберу их, уложу в большую коробку, перевяжу ее ленточкой, и мы все вместе поднесем коробку новенькой. Кто согласен – подними руку!
Двенадцать ручонок, чистеньких и грязных, закапанных чернилами, с кляксами на ладонях и с царапинами на пальцах, одинаково дружно поднялись и замахали над белокурыми, русыми и черненькими головками.
Ганя Сидоркина, тихая маленькая девочка, дочь ушедшего из деревни в соседний город на заработки мужичка, подобранная год тому назад Валерией Сергеевной с сильным воспалением легких в сыром углу подвала, – эта самая Ганя Сидоркина произнесла приятным голоском:
– Мне нечего подарить бедной сиротке, но зато я буду застилать ее постель каждое утро и каждый вечер, обметать пыль с шкафчика и вытирать мокрой щеткой пол около кроватки, чтобы ей не пришлось самой этого делать.
– А я ей буду рассказывать сказки! – весело крикнула смугленькая Наля, умевшая выдумывать чудесные волшебные рассказы, которыми она забавляла подруг.
– А я научу ее воспитывать куклу и приучать ее к порядку, – и Саша Кудряшова, или Саша-растеряша, как прозвали все эту девятилетнюю, всегда все забывающую и рассеянную девочку, выступила вперед.
Все остальные при этих словах Саши громко рассмеялись.
– Саша-растеряша научит порядку! Как же!
Оля и Катя Хмуровы, две сестрички, восьми и десяти лет, очень похожие одна на другую, неразлучные, как два маленьких попугайчика, присоединились к своим подругам.
– Я ей наберу земляники в лесу, – сказала старшая, Оля.
– А я поймаю для нее зеленого кузнечика и посажу его в банку, – вторила ее младшая сестрица Катенька.
– А он тебе, кузнечик твой, сядет на нос и нос отъест! – засмеялась бойкая Софочка, отлично знавшая, как и все остальные, слабость Кати: она трусила, боялась каждого пустяка и часто плакала от страха.
Катя скорчила плачущую рожицу и сквозь слезы проронила:
– Кхи… Кхи… Кхи! Неправду ты говоришь, не отъест мне носа кузнечик!
– Кхи… Кхи… Кхи! – передразнила подругу Софочка. – Только оттого и не отъест, что примет его за еловую шишку! Видишь, какой он у тебя большой?
– И вовсе не большой! – запищала Катя, в то же время ощупывая пальцами свой носик. – О-оля, скажи-и, чтобы она не смела меня обижа-ать! – плаксиво затянула она, обращаясь к старшей сестре.
– Не смей ее обижать! – коротко и строго остановила Софочку Оля.
– Не смей обижать, изволь молчать! – подхватила Софочка. – Не хочу молчать, хочу сказать! Катенька-плаксушка, глупая девчушка, перестань реветь, будем песни петь, будем цветики рвать, ими новенькую встречать! – затараторила шалунья, имевшая слабость говорить в рифму, стишками – к великому удовольствию всех остальных девочек.
Все тотчас же окружили Софочку тесной толпой, требуя продолжения шутки:
– А дальше, а дальше как?
– А дальше дома нет! Господин «А дальше» ушел на обед! – давясь смехом, продолжала озорница. – А когда придет домой, тут вопрос уже другой! – заключила она самой высокой ноткой и неожиданно волчком завертелась по комнате.
Протиснулась вперед маленькая девятилетняя Сара Блюм – болезненная, бледная, совсем прозрачная девочка с печальными глазами и голубыми жилками на висках, дочь бедного еврея-башмачника, имевшего свою лавочку в соседнем городе, куда Сару возили каждую субботу повидаться с ее больным отцом.
– Мне папа всегда дает мятные пряники и карамельки, – застенчиво промолвила Сара, – и вот… И вот я с этого дня не буду их кушать, чтобы накопить их для новенькой. У меня уже припрятано немножко в моем шкафчике.
– Это хорошо, – согласилась Наля-сказочница и, помолчав с минуту, прибавила: – А какое у нее странное и красивое имя, у этой новой девочки! Кодя, Конкордия… В следующей моей сказке я назову так одну заколдованную принцессу, – неожиданно решила она.
– Ее папа утонул в Черном море во время бури. Ах, как это ужасно – потерять и отца и мать! Не правда ли, девочки? – и Наташа Чижова, побледнев, закрыла свои чудесные голубые глазки.
– Мы будем крепко любить ее! – как бы в утешение ей прозвучал звонкий голосок малютки Ляли.
– Она, должно быть, очень тихонькая и грустная, бедняжка, – шепнула Липа.
– Всегда печальная, – вторила ей Сара, которая сама редко смеялась, озабоченная болезнью отца.
– И плачет, верно, часто-часто, бедненькая, – подхватили сестрички.
Но вот внезапно отделилась от толпы десятилетняя Маня Кузьмина и с испуганно-встревоженным лицом громко воскликнула:
– Что же это такое, девочки?! Этого нельзя! Никак невозможно! Не годится поступать в Убежище тринадцатой девочке. Подумайте! Ведь она будет – тринадцатая!
– Ну да, тринадцатая, – подхватили дети, – что же из того, что тринадцатая?
– Да ведь число тринадцать – нехорошее число, – с жаром продолжала Маня. – Говорят, оно всегда приносит какое-нибудь несчастье! В тринадцатое число каждого месяца никакого дела предпринимать нельзя; тринадцати человекам нельзя за стол садиться, а то непременно кто-нибудь да умрет. И, стало быть, девочка, тринадцатая по счету…
– Стыдись, Маня, какие ты глупости говоришь! – прервала подругу Большая Липа, считавшаяся самой разумной из девочек. – Не объясняла ли нам сама Марья Андреевна, что у Господа Бога все дни одинаково равны? Верить в какие-то несчастные числа – это, прости, пожалуйста, чепуха!
– Ай да, Липа, молодец! Пристыди ее в конец, чтобы чуши не болтала, чтоб подружек не смущала, – выскакивая вперед, снова скороговоркой выпалила Софочка.
– Верно говорит Липа, – вмешалась в разговор смуглая Наля-сказочница, – если послушать Маню, так следовало бы бедную одинокую сиротку бросить без призора потому только, что она будет в нашем Убежище тринадцатой.
– Стыдно, Маня, стыдно! – загомонили со всех сторон девочки.
– Да ведь я же сама так слышала… – оправдывалась Маня.
Гулкий удар колокола, подвешенного к ближайшему дереву под окном лесного дома, возвестил детям о времени ужина. Звонкие голоса в ту же минуту смолкли. Двенадцать девочек попарно выстроились у дверей классной и чинно зашагали в столовую, находившуюся на первом этаже.
