Три века спора о варягах. Летопись и варяги - читать онлайн

Несмотря на то что первый спор о варягах кончился победой Ломоносова, правда, достигнутой не сколько научными, сколько административными способами, исчезновение идей, «для России предосудительных», не произошло. Поскольку сам спор был непубличным, он почти совершенно не отразился в исторической публицистике и остался лишь в документах Академии наук, которые стали доступны исследователям много десятилетий спустя, можно было ожидать, что концепция Миллера будет совершенно забыта. Тем не менее по прошествии нескольких десятилетий спор о варягах возобновился с новой силой.

В работах по историографии причины такого странного положения дел почти не получили объяснения, если только не считать ссылок на злоумышляющих немцев, которые постоянно писали что-то оскорбительное для русской истории, и из немецкой литературы эти крамольные идеи переходили в русскую историческую литературу. Доля истины, впрочем, в этом утверждении есть. Действительно, немецкие историки сделали серьезный вклад в разработку вопроса в конце XVIII и начале XIX века, их труды в России читали, переводили на русский и издавали. Но этого все же недостаточно, чтобы объяснить, почему снова вопрос о варягах стал остродискуссионным.

Тому было несколько причин. Во-первых, Ломоносов, несмотря на свою победу в споре с Миллером, своего успеха развить не смог и ничего существенного в русский исторический нарратив добавить не сумел. Во-вторых, Миллер своими публикациями не только «прорубил окно» для европейских историков в русскую историю, но и впоследствии познакомил их со своими аргументами, выпустив свою работу, разгромленную в 1749 году, на латинском языке. В-третьих, Миллер поддерживал интерес к русской истории у других историков, помогал им, и именно из последователей Миллера вышел столь удачливый историк и исследователь Нестора, как Август Людвиг Шлецер, который сыграл в дальнейшем развитии спора о варягах исключительную роль.

Неудача Ломоносова

Вопреки распространенному представлению, Ломоносов после завершения первого спора о варягах не сделал никакого вклада в исследование самого вопроса о происхождении варягов. Его позиция сформировалась в ходе дискуссии, он ее считал совершенно правильной и обоснованной. Добившись административной победы над Миллером, Ломоносов сразу занялся упрочением достигнутого доминирования в гуманитарных науках.

Ломоносов искренне считал, что только благодаря его работам в России развивается наука, причем как в естественно-научных сферах, так и в поэзии, красноречии, грамматике русского языка и русской истории. Об этом он неоднократно заявлял и писал в самых разнообразных репортах и письмах. К моменту начала активных работ по русской истории Ломоносов уже считался большим авторитетом в поэзии и красноречии. В январе 1747 года вышло в свет его «Краткое руководство к красноречию», в марте 1751 года – его же «Собрание сочинений в стихах и прозе»[161]. Кроме того, в марте 1751 года Ломоносов был произведен в коллежские советники (6-й класс по Табели о рангах, что давало Ломоносову потомственное дворянство), что было для него, человека незнатного происхождения, серьезным продвижением в государственной иерархии.

Причем, по всей видимости, высокое о себе мнение Ломоносова было следствием большой популярности Ломоносова как придворного поэта. Шлецер оставил любопытные наблюдения и размышления об этом обстоятельстве: «Благодарное отечество наградило его: его клиенты, которые пользовались его положением для своего преуспеяния, боготворили его и пели: «Вергилий и Цицерон, соединенный в холмогорце». Это испортило его. Его тщеславие превращалось в варварскую гордость, которая всем, особенно его подчиненным, сделалась особенно невыносимою. Это высокое о себе мнение увлекало его к занятиям самыми разнородными предметами»[162]. Шлецер полагал, что к занятиям историей Ломоносова толкнуло именно это тщеславие и высокое мнение о себе, хотя он был совершенно не готов к такого рода работе: «Как мог он, зная в совершенстве только свой язык, взяться, не говоря, за новую русскую историю, но за хроники XI столетия, он, которому была совершенно чужда иностранная историческая литература и который даже по имени не знал исторической критики»[163].

В 1751 году Ломоносов начал готовиться к составлению сводного труда по русской истории. Сведения о том, как он работал, сохранились в его записках, адресованных им в канцелярию Академии наук. Согласно этой записке, его работа началась в 1751 году с чтения Нестора, законов Ярослава, Большого летописца, «Истории Российской» Татищева первого тома (речь идет, по всей видимости, о первом варианте книги Татищева, представляющего собой летописный свод[164]), книг Кромера, Гельмольда[165], Арнольда, из которых он сделал 15 листов выписок[166]. Следующий год работы Ломоносов посвятил чтению иностранных источников: Претория, Иордана, Прокопия, Павла Диакона, Зонара, Феофана Исповедника, Леона Грамматика и других, из которых он сделал выписки на 5 листах. В 1752 году работа у него была еще меньше по объему и еще более неспешная, чем в прошлом. Наконец, Ломоносов, очевидно, понял, что его познаний в русской истории для составления «Древней Российской истории» недостаточно, и потому в 1753 году он вовсе бросил делать выписки и читал летописи, которые имелись в библиотеке академии, без выписок[167].

Последующие два года у него ушли на составление «опыта истории славянских народов до Рурика» и на описание князей[168]. По всей видимости, описание князей представляло собой составление их родословной, с краткими пометами относительно того, кто и чем из них прославился в русской истории, то есть кратчайшие выжимки из летописей. Эта работа Ломоносова вышла в 1760 году под названием «Краткий Российский летописец».

Титульный лист «Краткого Российского летописца». 1760 год

На это указывает тот факт, что в 1756 году, когда Ломоносов принялся за составление уже более подробной русской истории, работа у него застопорилась. Как он пишет в записке о своей научной деятельности за 1756 года, «в истории собраны мою в нынешнем году российские исторические манускрипты для моей библиотеки, пятнадцать книг, сличал между собою для наблюдения сходства в деяниях русских»[169]. Насколько можно понять этот рапорт, Ломоносов собрал разные списки русских летописей и начал их сличать между собой, чтобы составить наиболее полное и достоверное описание истории русских князей. Но в начале следующего года, 12 марта 1757 года, Ломоносов пишет в канцелярию Академии наук записку следующего содержания: «Но как сие дело требует чтения весьма многих разных книг с выписками, то вовсе одному мне сего исправить и к концу привести невозможно»[170].

Иными словами, как только Ломоносов засел за изучение русских летописей, их сопоставление и проверку сведений, тут то и оказалось, что работа эта ему непосильна. Он потребовал себе помощника, и ему был выделен студент С. Введенский, который помогал с выписками. Но, очевидно, столкнувшись с тем, что разработка русской истории требует огромных затрат времени и сил, Ломоносов охладел к этим занятиям, переложив завершение начатых трудов «Краткого Российского летописца» и «Древней Российской истории» на плечи своих помощников. В документах и записках Ломоносова после 1757 года не встречается никаких упоминаний о том, что он продолжал активно заниматься историческими исследованиями. Ломоносов перед русской историей спасовал. Это неудивительно в свете того, что в те времена русская история была практически неразработанной с научной точки зрения, что, к примеру, хорошо понимал Миллер: «История Российского государства и принадлежащих к нему стран представляет столько трудностей, что написать о ней систематическое исследование едва ли можно надеяться в двадцать и даже более лет»[171].

Через год, 22 июля 1758 года, Ломоносов сдал в печать первую часть своей работы – «Древней Российской истории». Чуть меньше года она пролежала в типографии, откуда 8 марта 1759 года Ломоносов ее забрал для доработки. Но второй части так и не появилось. Уже после смерти Ломоносова из его архива взяли рукопись, содержавшую только первую часть работы, и, не найдя продолжения, издали ее[172].

Несмотря на то что этот вывод с очевидностью следует из документов, описывающих эту сторону деятельности Ломоносова, такого вывода нельзя найти ни в одной биографии и ни в одном исследовании творчества Ломоносова. Признать факт, что в 1757 году Ломоносов бросил занятия русской историей из-за того, что понял, с каким огромным материалом ему предстоит работать, означает признать несостоятельность оценки Ломоносова как выдающегося историка.

Впрочем, бросив разработку по русской истории, Ломоносов не перестал считаться выдающимся специалистом по ней, а его достижения признавались значительными. На это у него были определенные основания, ибо вышедший в 1760 году «Краткий Российский летописец» заметил авторитетнейшей в те времена журнал «Gӧttingische Anzeigen von gelehrter Sachen», давший в 108-м выпуске от 8 сентября 1760 года рецензию на этот труд. Правда, рецензия не была особо благосклонной к Ломоносову. Автор весьма скупо похвалил его за работы в русской истории и отметил: «Из-за недостатка в надлежащих исторических источниках он пользуется здесь именами и историей слов, и мы должны заметить, что г-н Ломоносов еще больше, чем другие писатели, позволяет себе произвольные предположения и недоказанные домыслы»[173].

При этом нужно отметить, что в исторических работах Ломоносова без труда видно влияние Миллера, если даже не прямое заимствование из его запрещенной и уничтоженной речи, экземпляр которой у Ломоносова, конечно же, имелся. Это влияние видно в том, что и Ломоносов теперь уже представлял славян в России пришлым народом, хоть и очень великим и славным, а прежде них жила чудь, то есть финно-угорские народы. Его прежняя концепция, высказанная в ходе первого спора о варягах, была другой: народы, в древности населявшие Россию, были славянскими.

В отношении варягов Ломоносов в целом также пошел вслед за Миллером, отмечая, что это слово было северного происхождения и обозначало выходцев из разных народов: «И Перинскольд, переводя на русский язык Стурлезонову историю о королях северных, называет варягов по большей части так же, как по-истландски, варингами, или по-латине северными солдатами; из чего уже следует, что они не были только одни шведы, как некоторые думают, ибо в сем случае употребил бы историк конче собственное их имя, а особливо, описывая их дела под предводительством королей шведских, именовал бы их хотя бы в одном месте шведами, чего однако нигде не видно»[174].

Но при этом его очень смущало отнесение к скандинавам «россов», и вот тут Ломоносов, опираясь на летопись, выдвинул тезис, который и до сих пор разделяется многими антинорманистами: были варяги-россы, которые жили не в Скандинавии, а на южном берегу Балтийского моря, на территории современной Пруссии и Литвы. Так, в предисловии к «Краткому Российскому летописцу» Ломоносов пишет: «Потом варяги, жившие по берегам Балтийского моря, которые именовались россы, готы, норманы, свия, ингряне, имея со славянами частые войны, купечества и путешествуя в Грецию через здешние земли, во многих местах поселились. Наконец, пришед с избранными на княжение Руриком варяги россы в знатном множестве, не токмо пребывание, но и самодержавную власть утвердили: и посему с варягами сии соединенные славяне обще проименовались россами»[175]. Но далее он пишет: «Варяги россы в древние времена именовались роксоланами и россоланами, для того, что россы были соединены с аланами. Преселились из Азии северною стороною с сарматами, и от старинных писателей с ними однородцами почитаются»[176]. Название «россы» Ломоносов выводил от реки Русы, где «варяги россы» поселились вместе с другими славянами. В «Древней Российской истории» этому происхождению названия дается разъяснение: рекой Русой называется «восточное плечо реки Немени, впадающее в Курской залив…»[177]. То есть река Руса – это не река Рось, впадающая в Ильмень, и не Старая Русса.

Ломоносов считал также, что варяги-россы и пруссы были из одного племени, и ссылался на общность нравов, на то, что Литва, Жмудь и Подляхия исстари звались Русью, и со ссылкой на Гельмольда полагал, что прусский, литовский и летский (латышский) язык – это отрасль славянского языка[178]. Это весьма немаловажные утверждения. Ломоносов согласился с мнением Миллера о том, что имя «росс» появилось на Руси только вместе с варягами. Но, не соглашаясь с выведением его из финского названия шведов, он считал, что название «росс» давно бытовало на южнобалтийском побережье, откуда эти варяги и вышли вместе со своим именем, и шведы тут ни при чем.

Этим Ломоносов дал аргументы для второго спора о варягах, в котором Костомаров защищал концепцию, что русь происходит как раз из Литвы. С точки зрения современных представлений, да и вообще на фоне усиленных поисков аргументации в пользу славянства призванных князей, которые велись противниками «скандинавомании» в первой половине XIX века, эта позиция выглядит достаточно странно и неясно, если не принимать во внимание, что ее Костомаров почерпнул у Ломоносова.

Однако откуда сам Ломоносов взял эту точку зрения? Из летописи ее нельзя было вывести, поскольку она не дает повода так считать. На первый взгляд выведение князей из Пруссии или Литвы можно было бы считать произвольным положением Ломоносова, если бы у этого представления не было предшественников. Во-первых, об этом говорит известная легенда о происхождении московских царей от брата римского императора Августа – Пруса. Во-вторых, о происхождении русских князей именно из Пруссии как об определенном факте говорится в книге шведского посла в России Петра Петрея де Эрлезунда[179]. Ссылка на это есть у Шлецера в «Несторе»[180]. Петрей с этого начинает свою книгу. Скорее всего, именно оттуда Ломоносов и взял эту точку зрения.

В общем, получилась у Ломоносова причудливая комбинация из «Синопсиса», с выведением славян от сарматов и роксолан, их огромным могуществом и славой, со славянским происхождением конкретно призванных князей и «варягов-россов» и с заимствованием у Миллера некоторых тезисов вроде утверждения о пришлости славян, чуди и признания, что варяги были по большей части скандинавами. Надо сказать, что критика Миллера в определенной степени достигла цели и Ломоносов явно старался примирить собственные взгляды, восходящие к киевскому «Синопсису», с теми утверждениями Миллера, которые ему оспорить не получилось. Также, судя по тому, насколько кратко Ломоносов излагал древнюю историю Руси в своих работах, можно заметить, что, видимо, ему даже эти компромиссные построения казались весьма шаткими. Пуститься в более подробные объяснения означало бы навлечь на себя критику, которой трудно было бы возразить.

Но на первый взгляд казалось, что задача защиты русского исторического нарратива от всякого «чего России предосудительного» Ломоносовым была выполнена: на Русь действительно призвали варягов княжить, только это были не шведы и не скандинавы, а особенные «варяги россы», славянского происхождения из Южной Балтики.

Самая большая неудача Ломоносова в области истории состояла в том, что ему не удалось создать крупную историческую работу, в которой была бы создана концепция истории Руси, укладывающаяся в рамки русского исторического нарратива, и при этом она выдерживала бы научную критику. Для этого требовалась большая и тщательная работа с письменными источниками, которая ему оказалась не по силам. Кратчайшее же изложение было явно недостаточным и существенно подкрепить русский исторический нарратив не могло.

Конспиративный реванш за поражение в споре

Миллер после кратковременной опалы в 1750 году тем не менее довольно быстро вернул утраченные позиции и снова стал заниматься историей. В 1750 году он опубликовал первый том «Описания Сибирского царства». В 1754 году ему присвоили звание конференц-секретаря Академии наук и поручили ответственное дело – переписку с иностранными учеными, подбор профессоров для Московского университета, а также сотрудничество с Вольтером, который пожелал написать труд о царствовании Петра I. В 1755 году Миллеру также поручили редактировать «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие», который стал издаваться по предложению президента Академии наук Разумовского. Журнал издавался до 1764 года, до отъезда Миллера в Москву.

Миллер в это время составил несколько сочинений по русской истории, в том числе в 1761 году написал «О начале Новгорода и происхождении российского народа», в котором вынужден был присоединиться к мнению Ломоносова, что варяги, призванные на Русь княжить, были роксоланами из Южной Балтики. Ломоносов, пока был жив, тщательно следил за работами Миллера и препятствовал ему во всем, что казалось ему политически подозрительным. В частности, он добился, чтобы Миллер прекратил работу над исследованием истории Смутного времени, так что ему пришлось публиковать свои взгляды на русскую историю различными окольными путями.

После дворцового переворота 28 июня 1762 года, когда к власти пришла императрица Екатерина II, карьера Миллера пошла в гору. В 1764 году личный секретарь императрицы генерал-поручик (3-й ранг, соответствующий тайному советнику) И.И. Бецкой затеял учреждение и строительство в Москве Московского воспитательного дома, главным надзирателем которого именным указом императрицы был назначен Миллер. Он уехал в Москву, где строилось самое крупное в Москве каменное здание для этого учреждения. В марте 1766 года Миллер получил еще одно повышение и был назначен указом императрицы начальником Московского архива Коллегии иностранных дел.

Это было высокое и почетное назначение, в котором ясно видно, что императрица очень высоко ценила Миллера как историка. Московский архив был крупнейшим в России собранием древних документов. Вскоре после этого назначения умер Ломоносов.

Миллер постарался взять реванш за поражение в споре с Ломоносовым и выпустил работы, в которых отказался от вынужденного согласия с его концепцией варягов-роксалан из Южной Балтики. В 1768 году он издал латинский перевод своей речи 1749 года под названием «Origines Rossicae» в пятом томе «Allgemeine historische Bibliothek», издававшемся в Геттингене[181]. Вполне возможно, что в этом издании определенное участие принял Шлецер, который вернулся из Петербурга в Геттинген в 1767 году. Однако Миллер отказался от навязанного ему мнения очень осторожно. Публикация была анонимной и предварялась анонимным письмом из Санкт-Петербурга, в котором утверждалось: «Еще должен я Вам сказать, что в 5-м томе «Sammlung russischer Geschichte» (S. 385 и далее) г. Миллер отказался от своего, вызывающего споры утверждения о норманнском происхождении Рюрика и высказал предположение, что он пришел из Пруссии. Его основания меня не убедили. Рюрик все же был норманном!.. и в этой речи г. Миллер именно так и думал. Может быть, я сам напишу об этом когда-нибудь, но только не речь»[182]. Скорее всего, настоящим автором письма был сам Миллер.

Далее, в 1773 году в Академической типографии была издана работа «О народах, издревле в России обитавших», в которой повторялись основные тезисы речи 1749 года. Это издание было также анонимным и подавалось как перевод с немецкого, автор которого переводчику был неизвестен. Второе издание в 1788 году, после смерти Миллера, было уже под его именем.

Проявленная конспирация, очевидно, была связана с тем, что Миллер очень дорожил своим постом начальника Московского архива, позволявшим ему работать с подлинными русскими документами. Он явно не желал, чтобы из-за несогласия с ломоносовской концепцией происхождения варягов его лишили этой возможности, тем более что его исторические работы всегда находили оппонентов, старавшихся ему помешать.

Таким конспиративным образом Миллер вооружил немецких историков набором аргументов в пользу скандинавского происхождения летописных варягов, в первую очередь, конечно, переводами русских летописей. Поэтому в европейской исторической науке исследователи всегда придерживались мнения, что варяги – это скандинавы, тогда как точка зрения Ломоносова, равно как и весь последующий антинорманизм, у них не находили отклика.

Миллер также очень помогал другим исследователям, занимавшимся русской историей, как зарубежным, так и российским. Так, он сыграл большую роль в издании труда В.Н. Татищева в 1768 году. В должности начальника Московского архива он много помогал, к примеру, князю М.М. Щербатову в его работах по истории и изданиях русских летописей и документов. И тут тоже не обошлось без некоторой конспирации.

Труд Щербатова «История Российская с древнейших времен» с точки зрения спора о варягах представляет собой весьма любопытное смешение концепций Миллера и Ломоносова в сочетании с собственными оригинальными суждениями. Во-первых, Щербатов во многих местах часто цитирует киевский «Синопсис», доверяя ему в весьма многих вопросах. Так, он считал, что россы происходят от роксолан и имя «русь» существовало задолго до прихода варягов[183]. Нужно отметить, что Щербатов коснулся и названий порогов на Днепре и полагал, что «русские» названия порогов являются хазарскими: «… однако видно по всему, что те наименования, которые он русскими называет, были действительно козарскими, сиречь народа, тогда живущего во круге сих порогов…»[184]

Во-вторых, он много и пространно пишет о войнах скандинавских королей с российскими царями, и в этих местах его работа демонстрирует явное сходство с речью Миллера 1749 года, правда, без прямых ссылок на нее. Вполне вероятно, что Щербатов мог с ней ознакомиться у Миллера или же Миллер убедил князя в том, что использованные им ранее источники в этом вопросе достоверны и убедительным.

Однако, в-третьих, в главном вопросе о происхождении князей Щербатов, похоже, также поддался влиянию Миллера. Несмотря на всю свою приверженность древности и славности славян, роксолан и россов, он все же признавал Рюрика скандинавом, во всяком случае, точно не славянином, ссылаясь при этом на Степенную книгу, в которой Рюрик назывался немцем[185]. Щербатов отверг мнение Ломоносова о выходе Рюрика из Пруссии тем, что Пруссия тогда была совершенно неизвестна, а короли датские, финляндские и лифляндские были куда могущественнее: «Я же признаюсь в неведении своем, что доныне не помню, где бы нашел упоминовение о прусских герцогах около сего течения времени, хотя шведские и датские историки и весьма часто о финляндских и лифляндских царях упоминают»[186]. Щербатов высказал предложение, что Рюрик мог быть сыном лифляндского короля Диона, побежденного датским королем Рагнаром, или сыном одного из сыновей лифляндского короля Диана или Даксона[187]. Причем он полагал, что приглашенные князья были или внуки, или зятья новгородского посадника Гостомысла[188]