Три века спора о варягах. Летопись и варяги - читать онлайн

Перед тем как погрузиться в давно прошедшие споры и события давно минувшей истории, надо все же уделить некоторое внимание самому русскому национальному нарративу. В контексте спора о варягах весьма важно понять, что к моменту первой дискуссии между М.В. Ломоносовым и Г.Ф. Миллером этот нарратив в основных чертах уже оформился и даже получил литературное оформление. Когда Ломоносов нападал на диссертацию Миллера, он уже имел довольно четкую и ясную концепцию русского национального нарратива, им же позднее весьма афористично и сформулированную: «Сравнив тогдашнее состояние могущества и величества Славенского с нынешним, едва чувствительное нахожу в нем приращение… Того ради без сомнения заключить можно, что величество Славенских народов, вообще считая, стоит близ тысячи лет почти на одной мере»[8]. Убежденность этого заявления вполне ясно показывает, что у этого взгляда в середине XVIII века уже был свой фундамент.

Чем Россия отличалась от Европы?

Если просмотреть труды европейских исследователей сотворения национальных нарративов, например книгу Бенедикта Андерсона, то в них можно заметить одну интересную особенность. Россия там, конечно, упоминается как страна, тоже пошедшая по пути формирования своего национального нарратива. Только его возникновение датируется там очень поздним временем и относится ими к началу и даже первой трети XIX века. Андерсон считает, что русская национальная идентичность возникла в ответ на национальные движения в Европе, и главным образом после Наполеоновских войн, и была связана с трудами С.С. Уварова, президента Императорской академии наук и министра народного просвещения, выдвинувшего при вступлении в министерскую должность 21 марта 1834 года свою знаменитую формулу «Православие, самодержавие, народность»[9].

С.С. Серов

С этой точкой зрения нельзя согласиться никоим образом. Надо полагать, что она возникла в силу исключительно плохого знакомства европейских исследователей с русской историографией, а также недооценки некоторых специфических русских особенностей, которых не было в Европе.

Исследователи истории развития европейского национализма подчеркивают, что этот процесс начался и шел на основе религиозного протестантизма и в борьбе против своего главного конкурента в сфере идентичности – религиозного универсализма, оплотом которого была католическая церковь. Национальные языки развивались и создавали свою литературу в борьбе с латынью, языком церкви, образования и науки позднесредневековой Европы. Хотя надо отметить, что языковая борьба была в наибольшей степени характерна для германских стран; в романских странах грань между латынью и новыми языками не была столь резкой. На оформление европейского национализма также оказала политическая борьба за основание национальных государств с монархиями, равно как и борьба против династического государства как такового, часто собиравшего разные земли и народы под одним скипетром[10].

В России были специфические условия для возникновения национального самосознания. Во-первых, ему не нужно было вести борьбу с религией, поскольку православие задолго до первых попыток осознания национальной идентичности стало важным устоем широкой народной идентичности, а также в силу исторических причин опорой для политических претензий государства. Как известно, еще во времена князя московского Ивана III старец Филофей сформулировал свой знаменитый принцип: «Москва – Третий Рим». Православие считало себя истинным христианством, а поскольку все остальные православные государства пали под натиском завоевателей и осталась только Московия, то Филофей и написал: «…яко все христианские царства пришли, вконец и сошлись в единое царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть римское царство: два других Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать…»[11]

К этому еще стоит добавить упорную борьбу православных с католичеством и униатством, которая интенсивно шла в XVI–XVII веках. Православие, постулируя свою уникальность и истинность, таким образом резко отграничивало русских от других народов и в этом смысле представляло собой питательную среду для возникновения самосознания вполне национального образца. Это, видимо, является одной из причин, почему в России не было широкого и массового протестантизма.

Во-вторых, русское православие с самых ранних пор использовало славянский язык, Библия и Псалтырь были переведены с греческого на славянский, очень близкий к народному языку и даже теперь в основном понятный прихожанам. Помимо отсутствия конфликта между национальным самосознанием и православием не возникло также языкового конфликта, столь характерного для развития национализма в Европе. В России национальный язык развивался на основе в том числе языка церкви и богатой церковной литературы с ее почтенной историей. Это было уникальное условие, когда язык церкви, государства и народа практически совпадали.

Это обстоятельство было явно недопонято европейскими исследователями, тем же Андерсоном. Он искал следы привычного ему языкового конфликта, подчеркивая, что в России при дворе говорили по-французски, а мелкое дворянство говорило по-немецки (хотя стоит заметить, что и при дворе были франкофонные и немецкоговорящие фракции). Это, конечно, правда, но не вся. Русские дворяне были в массе своей двуязычными, то есть владели русским языком в достаточном совершенстве, а те дворяне, которые говорили на нем плохо, были предметом насмешек. К тому же, как прекрасно известно, государственная канцелярия всегда велась по-русски, то есть русский язык занимал твердую позицию государственного языка.

Таким образом, русское национальное самосознание в России имело ценное преимущество – исторически сложившийся единый и общепонятный язык. Это очень существенно облегчало построение исторического нарратива, поскольку позволяло прямо и непосредственно черпать необходимый для этого материал из многочисленных летописей, в том числе и древнейших. В Европе, особенно германской ее части, такого не было, поскольку там тексты были латинскими, а народный язык Средневековья существенно отличался от современного[12]. Более того, вплоть до появления «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина именно летопись была главной литературной формой русского исторического нарратива.

В-третьих, в России не было борьбы с династическим государством, напротив даже, именно династическое государство Рюриковичей и Романовых (здесь надо особо подчеркнуть, что основатель второй династии Михаил Федорович состоял в родстве с Федором Иоанновичем, последним царем из династии Рюриковичей; то есть между ними была династическая связь) стало одной из основных колонн, подпиравших русскую национальную идею, национальное самосознание и нарратив. Даже советская версия нарратива, несмотря на ее марксистские основания и антимонархическую риторику, опиралась на эту колонну и всячески пресекала попытки ее подрубить.

Такое столь необычное для Европы слияние династического и национального государства, очевидно, произошло вследствие того, что православие с давних пор стало важнейшим элементом народного самосознания, а русские цари всегда провозглашали себя защитниками православия. Даже во время петровской секуляризации не произошло разрыва церкви и государства; Петр I учредил Святейший Правительствующий Синод, признанный в равнопатриаршем достоинстве константинопольским и антиохийским патриархами. Тесная связь между православием и государством с очевидностью делала невозможной политическую борьбу против династического государства, поскольку такая борьба вела бы к отпадению от православия и утрате связи с русским народом. Такая борьба оказалась возможной лишь на основе марксизма, категорически отрицавшего ценность и монархии, и религии, стоявшего на идее интернационализма. Но и советским марксистам во время Великой Отечественной войны, ради сплочения населения перед лицом врага, пришлось прибегнуть к этим традиционным ценностям. После войны была сделана попытка заменить русскую национальную идею на идею советского народа, выдвинутую в 1944 году Н.В. Нечкиной, оказавшуюся в исторической перспективе не слишком удачной и стабильной.

Так что С.С. Уваров лишь свел в афористичную формулу эти три компонента русского национального самосознания, исторически существовавшие и развивавшиеся в тесной связи: династическое государство Рюриковичей и Романовых, православную веру и народ, издревле пользовавшийся общепонятным языком, из которого развился национальный язык[13]. Причем тесные взаимосвязи этих компонентов оформились задолго до того, как в России приступили к построению национального нарратива.

Если этих особенностей России не знать и не понимать, как это видно в работах европейских исследователей национализма, то нельзя сказать, почему русская национальная идея оформилась столь своеобразным образом. У того же Андерсона российский пример предстает как некий феномен, не находящий должного объяснения в рамках его концепции. Между тем если учесть вышеозначенные особенности, то и этот пример укладывается в концепцию нации как воображаемого сообщества. Пользуясь этой концепцией, не так трудно распутать клубок долгого спора о варягах.

Почему отрицалось влияние летописей. на исторический нарратив?

Общепонятный язык, восходящий к весьма глубокой древности, и обширный летописный материал с самого начала были главной опорой русского национального нарратива. Более того, этот материал настолько хорошо ложился в русло формирующегося исторического нарратива, что его создателям не пришлось прибегать к сочинению фальшивых летописей, как в Чехии. Это, конечно, не означает, что таких попыток не делалось, и наиболее известный тому пример – фабрикация т. н. «Велесовой книги». Эта подложная летопись была сфабрикована в попытке резко удревнить русскую историю и заодно дистанцироваться от православия, сделав упор на язычество. Но попытка оказалась неудачной, и «Велесова книга» не нашла широкого признания, не говоря уже о том, что была разоблачена специалистами по древнерусской литературе. Национальный нарратив оказался слишком ладно скроен и крепко пошит из вполне объективных исторических свидетельств, чтобы в него получилось бы втиснуть подобные подложные документы.

Но все же историографическое значение летописей для русского национального самосознания сильно недооценивалось, особенно в советской историографии. Во-первых, исследователи не опирались на концепцию нации как воображаемого сообщества, скрепленного историческим нарративом (по чисто объективным причинам; эта концепция появилась только в 1980-х годах, а понимание огромного значения исторического нарратива для развития нации возникло и того позже), что не позволяло увидеть в летописях и тесно связанных с ними исторических сочинениях XVII и начала XVIII века средство развития и укрепления национального самосознания. Во-вторых, историки рассматривали летописи в первую очередь как исторический источник. Летопись как источник и исторические работы (в том числе служащие задачам укрепления национального самосознания) разводились и дистанцировались между собой. Летопись приобретала характер абсолютно объективного источника, к сведениям из которого принято относиться с доверием. Но если полагать так, то совершенно невозможно понять, каким это образом М.В. Ломоносов оформил, да еще таким лаконичным образом, свою позицию.

Мои изыскания по этому вопросу, сделанные еще на ранних стадиях работы над книгой, вполне определенно показали, что дистанция между летописями и исторической литературой гораздо короче, чем принято было считать. Принято же было считать, что летописные традиции прервались в XVI веке, как это событие датировал Д.С. Лихачев. Он обосновал это так: «Летописание, которое в предшествовавшие века было не только историей Русского государства, но и государственной историей, велось государственной заботой – отныне становилось по преимуществу частным делом отдельных авторов»[14]. Это оказалось главной причиной, по которой Лихачев не признавал исторические сочинения XVII века, носящие явно летописный характер, летописями. По единственной причине – что они составлены не под надзором государства и потому летописями быть не могут! Хорошо, если в XVII веке уже не было летописей, то что было? Почтенный академик на эту тему говорит так: появился новый жанр исторической литературы, более развитый по сравнению с летописанием: «На смену летописания в XVII веке прочно утвердились исторические новеллы, хронографы и степенные книги с продолжениями, охватывающими события последних лет»[15]. И в такой капитальном труде, как «Очерки по истории исторической науки в СССР» под редакцией М.Н. Тихомирова, об этом говорится категорично: «Новые приемы русской историографии особенно проявились во второй половине XVII века, когда возникают исторические произведения, только внешне сохраняющие вид летописи, но по существу совершенно отходящие от старой летописной традиции»[16]. По мнению М.Н. Тихомирова, сочинения XVII века нельзя назвать летописями в силу новых требований к историческим работам, эти изменения заключались вот в чем:

1. Расширение круга авторов.

2. Отход от стиля летописи.

3. Значительной расширение исторической тематики.

4. Привлечение новых материалов.

5. Усиление критики исторических источников[17].

Эта точка зрения двух известных историков прямо вытекает из их представления о том, что летопись – это исторический источник. Лихачев, вообще проявлявший большую склонность к опрокидыванию современных реалий в древность, определял летописание как собрание документов и исторических фактов, а саму летопись характеризовал как некоторый упорядоченный архив, будто бы специально предназначенный для будущего историка. Впрочем, более точно: «Летопись на протяжении IX–XV веков – это в основном документ, дневник, «погодник» исторических фактов, систематизированное собрание исторических материалов, своеобразный архив»[18].

Собственно, из этого представления Лихачева о летописании выросло его убеждение в том, что летопись обязательно должна иметь государственное значение. Но ведь этим дело совершенно не исчерпывается. Летописание было не только государственным делом, но и частным. Существовали, во-первых, летописи других центров Руси: псковские, новгородские, тверские, киевские, и многие другие. Во-вторых, были летописи монастырские, а в XVII веке, который кажется Лихачеву эпохой прекращения летописания, появились летописи родовые (Строгановская летопись) и даже летописи одного автора (Ремезовская и Есиповская летописи). Кроме того, все это время продолжалась переработка и продолжение старых летописей и исторических книг, что выразилось в создании целого ряда исторических сочинений.

Нельзя не сказать, что точка зрения Лихачева не лишена своей логичности и последовательности. Если понимать летописание столь узко, как понимал его он, то, действительно, все, что не входит за эти узкие рамки, нужно исключать из летописной традиции.

Поскольку Лихачев слишком узко понимал летописание, то он и не увидел, что жанр развивался в это время. Из кратких записей по годам, восходящим к заметкам на пасхальных таблицах и, как показали недавние открытия, к заметкам на стенах церкви, летописание превратилось в развитый жанр, где погодные записи делались уже в виде новелл, обладающих своим сюжетом. Первое произведение в московской литературе такого рода появилось в 1512 году под названием «Хронограф», и посвящено оно было событиям мировой истории. Лихачев считает, что жанр летописания с этого момента приходит в упадок. Но, на мой взгляд, есть основание считать, что жанр летописи как раз вышел в зенит своего развития и в XVI–XVII веках оказал огромное влияние на развитие русской литературы. Тут еще стоит указать, что в отношении первоначальной рукописи В.Н. Татищева, охватывающей историю Руси от ее зарождения до Батыева нашествия, переданной в 1739 году в Академию наук, существует мнение, что это на самом деле летописный свод Татищева. Д.А. Мачинский пишет: «Таким образом, второй вариант дотатарской истории Руси представляет именно «Историю» Татищева, предназначенную для его современников и потомков. А в 1964 году вышел базовый «Свод Татищева», основанный только на летописях и вобравший в себя сведения ряда манускриптов, ценнейшие из которых позднее были утрачены. Этот свод В.Н. Татищев не считал нужным издавать и отдал его на хранение в Академию наук»[19]. Составление столь позднего свода определенно подрывает точку зрения Д.С. Лихачева и М.Н. Тихомирова. Да и сам Лихачев неосторожно заявил: «Летописание не перестало быть ведущим жанром русской литературы даже после того, как оно фактически перестало существовать в Москве»[20]. Этим он дезавуировал всю свою концепцию об отмирании летописания.

Противоречивость взглядов на летописание никак в работах этих историков не объяснялась, а оппонентами практически не критиковалась (хотя некоторые возражения этому имели место). Возникало полное впечатление, что искусственно, с большими натяжками, создавался разрыв на 100–150 лет между «окончанием летописания» и первыми научными историческими работами. Возникает вопрос: зачем столь авторитетным авторам понадобилось выдвигать столь шаткую концепцию, к тому же легко побиваемую фактами?

Но если рассматривать это странное поведение академических историков с точки зрения развития русского национального нарратива, то объяснение становится довольно простым. Во-первых, разумеется, преемственность между поздними летописями, историческими сочинениями XVII–XVIII веков и современной исторической литературой по части славянских доблестей вполне себе имеет место, поскольку все эти разновидности исторической литературы стоят на одной и той же источниковой базе классических древнерусских летописей.

Во-вторых, определенная часть исторических сочинений XIX–XX веков, составленная по всем правилам исторической науки и оснащенная обширной библиографией, явно ставит перед собой задачи укрепления и развития русского национального нарратива. В особенности это относится к обобщающим трудам, доказывающим исконность, древность и славность Русского государства в тех или иных аспектах. В отношении трудов этих нельзя отрицать их научной ценности, поскольку в них, как правило, нарративные и научные моменты тесно переплетаются.

На мой взгляд, целесообразно ввести новое понятие «корпус русского исторического нарратива», в который отнести обобщающие труды, обосновывающие основные постулаты русской национальной истории, такие как автохтонное происхождение русского народа от автохтонных же славян, самобытное зарождение, независимость и славность Русского государства. Это обоснование делается как литературными, так и научными средствами. Эталонным образцом трудов этого корпуса является «История государства Российского» Н.М. Карамзина, ставшего на десятилетия примером для подражания. Принадлежность исторического сочинения к этому корпусу не является негативной его характеристикой, поскольку, как уже сказано выше, без них русское национальное самосознание и национальная идея не смогли бы сформироваться. Они определенно играли важную роль в жизни государства и общества.

При этом надо помнить, что один и тот же исследователь мог сочинять как работы «идеологического» содержания, так и чисто научные работы (как правило, узкоотраслевые статьи и монографии). Эти стороны творчества были тесно связаны между собой и влияли друг на друга.

В-третьих, корпус русского исторического нарратива включает в себя ряд сочинений, составленных и опубликованных еще до возникновения в России исторической науки, тесно связанных с летописанием и во многом продолжающих летописные традиции, посвященных той же самой задаче составления истории древнего и самобытного Русского государства и живописания доблести славян. Образцом такого рода «донаучных» сочинений является киевский «Синопсис», которому будет посвящено более пристальное внимание, ибо он сыграл большую роль в споре о варягах.

Корпус отчетливо разделяется на две части, первая из которых сформировалась в XVII–XVIII веках, а вторая часть сложилась в основном в XIX–XX веках. Разница между ними велика, поскольку вторая часть представлена работами, в которых здание нарратива возводится на научном базисе, с применением всего арсенала исторической науки. Переход от следования летописным традициям к научности произошел после первой дискуссии о варягах между М.В. Ломоносовым и Г.Ф. Миллером, а также после появления трудов А.Л. Шлецера, в особенности его «Нестора». Немецкие историки, вооруженные уже довольно развитым в немецкой исторической науке арсеналом критики источников, без особого труда свалили киевский «Синопсис», заставив творцов русского национального нарратива всерьез заняться научным базисом.

Летописание до Петра и при Петре

Чтобы не оставалось недосказанности, нужно эту гипотезу об отмирании летописания окончательно свалить. Не так трудно собрать сведения о том, что оно вовсе не отмирало в XVI веке. Крупный знаток русской летописной традиции Арсений Николаевич Насонов писал в 1969 году: «Однако новые данные позволяют внести существенную поправку в наши представления. Не только в XVII веке, но и в начале XVIII века, в петровское время, были попытки составления официальных летописных сводов»[21]. Осторожный тон и ссылка на книгу Лихачева, цитированную выше, могут обмануть читателя и породить у него представление, что Насонов только слегка корректировал расхожие представления. Мол, появились новые данные, и потому будем считать так. Однако в дальнейшем у него есть куда более резкое высказывание, прямо заточенное против Д.С. Лихачева: «Мнение о том, что «летописи в глазах Петра не имели официального значения», теперь оказываются более чем сомнительными»[22].

Итак, летописи существовали наряду с новыми формами, пробовавшимися сочинителями. О них С.Л. Пештич пишет: «Нельзя не отметить, что у историков или историков-летописцев XVII века зачастую научность уживалась с религиозным мировоззрением, теологическим и телеологическим представлением об истории»[23]. Иными словами, авторы этих работ не порывали с одной из главных особенностей летописания – религиозным подходом. Это прекрасно видно на примере сочинения С.У. Ремезова об истории Сибири. Вот оценка В.Г. Мирзоева ремезовского сочинения: «У Ремезова, писавшего примерно через 100 лет после похода казаков в Сибирь, Ермак получает ореол святости и превращается в житийный персонаж… Ремезов сравнивает его с библейским Самсоном, изображает его действующим в молитвах и постах, подробнейшим образом описывает чудеса, будто бы свершавшиеся над его телом»[24]. По-моему, очень яркая характеристика труда писателя XVII века.

Не порывали они и с летописным материалом. Исторические сочинения этого времени представляют собой своего рода краткие конспекты летописных сводов и обширных летописей с некоторыми комментариями. И есть многочисленные сведения о том, что в это время на задачи исторического сочинения смотрели именно таким образом.

В 1630 году завершается составление «Нового летописца». Это сочинение, повествующее о Смутном времени и охватывающее правление Ивана Грозного, Годунова, самозванцев, избрание Романовых и правление Михаила Федоровича. «Летописец» проповедовал идеи божественности, наследственности и всенародном признании царской власти. Л.В. Черепнин характеризует основные идеи этого сочинения таким образом: «Царская власть утверждается Богом, права династии на престол освящаются божественным промыслом… Божественным предопределением выдвигается на престол определенная царская линия, в пределах которой власть переходит по наследству… Бог передает власть определенной фамилии, но это божественное предопределение находит свое выражение в голосе народа. Народ открытым высказыванием своей воли выявляет волю Бога»[25].

В 1650 году в Троице-Сергиевом монастыре был составлен летописец «От летописца вкратце о Велиция Росси и о благочестивых государях тоя земли, откуда корень их изыде». Как видно, здесь задача сокращения обширной летописи до удобочитаемого объема вынесена в самое заглавие труда. В этом сочинении изложены основные события истории России от начала государства под углом объяснения достигнутого величия страны.

В 1652 году при дворе патриарха Никона был составлен еще один летописный свод. Его значение было неприкрыто политическим, поскольку он завершался рассказом о перенесении в Москву из Соловков мощей митрополита Филиппа, который был убит при Иване Грозном, и поставлением на патриаршество самого Никона[26].

Император Петр Великий

В 1657 году был создан Записной приказ, в задачу которого входило составление нового исторического труда специального назначения и по заказу царского двора. Приказ должен был взять за основу Степенную книгу, завершенную в 1567 году, и довести ее до царствования Алексея Михайловича[27]. Этот факт в корне подрывает тезис Д.С. Лихачева, ибо династия продолжала летописание еще и в XVII веке. Этот приказ просуществовал два года и был ликвидирован в 1659 году. По всей видимости, это было связано с тем, что в 1658 году при дворе патриарха Никона началась переработка «Нового летописца», который получил новое название «Летопись о многих мятежах». В 60-х годах XVII века в Новгороде был составлен еще один свод, на основе протографа 1592 года.

Не оставлялись попытки написать и всеобщую историю России. В 1669 году дьяк Разрядного приказа Федор Грибоедов завершил свой труд под названием «История, сиречь повесть или сказание вкратце о благочестно державствующих и свято поживших боговенчанных царях и великих князьях их в российстей земле богоугодно державствующих, начень от святаго и равноапостольнаго князя Владимира Святого…». Дьяк писал по царскому заказу и выстроил свое повествование как жизнеописание сменявших друг друга царей. М.О. Коялович пишет об этом труде: «Его история одно напыщенное восхваление с пропущением всего, что не подходит под эту задачу»[28]. Рукопись была взята в царский дворец, а автор ее получил щедрое вознаграждение.

Другое очень известное историческое или летописное сочинение XVII века – «Синопсис» – родилось прямо в ходе переработки летописи. В 1670 году в Киеве шла переработка Ипатьевской летописи и составление на ее основе летописного свода, известного как Густынская летопись. Игумен киевского Михайловского монастыря Феодосий Сафонович в 1672 году, пользуясь ей, создал свое сочинение «Хроники з летописцев стародавних, з святого Нестора печерского и Никона, также з хроник польских о Руси, отколе Русь началась и о первых князех русских и о им дальше наступающих князех и об их делах».

Это был достаточно краткий конспект обширной Густынской летописи. Изложение было доведено, как и в летописи, до XIII века. Из этой хроники, которая в 1673 году была переработана в Киево-Печерском монастыре, родился «Синопсис», впервые выпущенный в свет в 1674 году с благословения архимандрита Киево-Печерского монастыря Иннокентия Гизеля. Это сочинение под названием «Синопсис, или Краткое собрание от разных летописцев о начале Славено-российского народа и первоначальных князей богоспасаемого града Киева, и о житии святого благоверного Великого князя Киевского и Всея Руси первейшего самодержца Владимира и о наследниках благочестивого государя нашего царя и великого князя Алексея Михайловича Всея Великия, Малыя и Белыя России самодержца» переиздавалось 30 раз, вплоть до 1861 года[29].

В 1686 году в Посольском приказе по распоряжению и под наблюдением князя В.В. Голицына был составлен новый летописный свод, который должен был прославить достижение «вечного мира» с Польшей, заключенного в 1686 году, и по которому Польша уступала Левобережную Украину с 85 городами[30].

Хотя Петр I считается большим преобразователем, безжалостно ломавшим старые традиции, тем не менее и он отдал дань уважения летописной традиции. Самодержец был сильно увлечен увековечиванием своих достижений. Он лично написал предисловие к «Морскому уставу», в котором повелел считать начало русского флота с собственного ботика на Плещеевом озере. Еще Петра занимало увековечивание своих подвигов в Северной войне. Лучшие перья страны стали трудиться над этой книгой, причем Петр сам многое просматривал и правил. Лучше всего вышло у П.П. Шафирова и Феофана Прокоповича. Написанное Шафировым «Рассуждение о причинах свейской войны», оконченное в 1720 году, понравилось Петру до такой степени, что вышло в свет колоссальным для того времени тиражом 20 тысяч экземпляров[31].

В изучении всей остальной истории России Петр шел давно проторенным летописным путем и за все время своего царствования много раз пытался составить новый летописный свод.

В 1708 году справщик Синодальной типографии Федор Поликарпов получил от судьи Монастырского приказа И.А. Мусина-Пушкина указание о составлении труда по истории. В письме к Поликарпову Мусин-Пушкин указывал, что царь хочет видеть труд по истории Российского государства со времени Ивана III. Первоначально Поликарпов составил труд из двух частей: хронографа, который излагал события от Сотворения мира и до времени Ивана III, и летопись, которая подробно излагала события с XVI века до 1711 года. Сведения из этого труда позволяют твердо быть уверенным в том, что в начале XVIII века летописные заметки еще продолжались вестись, поскольку в труде имеются многочисленные и подробные описания пожаров с точными датами.

Царю этот труд не понравился, и Мусин-Пушкин в письме Поликарпову написал: «Понеже его царское величество желает видеть Российского государства историю, и о сем перво трудиться надобно, а не о начале света и других государств, понеже о сем много написано»[32]. Поликарпов составил вторую редакцию своего летописного сочинения под названием «История Российская», которая начиналась с исследования под заглавием «О словенском народе…». Далее кратко, до Ивана Васильевича, излагались события, произошедшие при разных князьях, а вот со времени Ивана III начинается подробное изложение.

Но и этот труд также оказался не по душе Петру, и 2 января 1716 года Мусин-Пушкин писал Поликарпову, что его труд снова отвергнут. Есть сведения о том, что летописное сочинение перерабатывалось еще раз и было представлено в 1722 году[33]. После этого, как пишет М.О. Коялович, «Петр затем сузил задачу – он желал иметь краткую сводную летопись»[34].

Если бы не своенравие Петра, который отклонил все три редакции труда Поликарпова, то быть бы ему первым русским историком. Справедливости ради стоит сказать, что Федор Поликарпов имеет больше прав на это звание, чем Татищев, начавший работать тогда, когда труд Поликарпова был уже завершен.

Видно, задача составления исторического труда так сильно владела Петром, что о ней знали многие его приближенные и многие за это брались. Самое удачное историческое сочинение петровского времени также появилось на основе «Синопсиса». В 1715 году секретарь русского посла в Швеции князя Хилкова, задержанного на время войны, Манкиев составил «Ядро российской истории». М.О. Коялович дает нам ключ к пониманию ситуации: «В том томительном уединении он занялся исправлением и дополнением Киевского «Синопсиса»: Манкиев старался снять наслоения в «Синопсисе» польских известий и заменить их русскими летописными»[35]. Манкиев свое сочинение старался представить царю, но потерпел неудачу. «Ядро русской истории» вышло в свет только в 1770 году академическим изданием.

Сам Петр также пользовался летописью, список которой был в его кабинете, бывшей среди русских книжников того времени непререкаемым авторитетом. Ее главным недостатком было то, что события в ней доводились до XIII века, тогда как Петру нужны были сведения и о более поздних временах. Потому он так настойчиво требовал от своих приближенных составления нового летописца.

В 1722 году Петр дает указание обер-прокурору Синода Григорию Скорнякову-Писареву составить летописец. И даже выпускает указ о пересылке в Синод всех древних рукописей из всех монастырей[36]. Однако же и из этого сочинения также ничего не получилось. Здесь необходимо отметить специально этот факт. 1722 год – время, совсем близкое к основанию Академии наук и приглашению большой группы ученых из Европы. Но до их появления в России историческая наука и критические исследования не только не появились, но в деле написания истории России безраздельно господствовал летописный подход и широко ходили разнообразные конспекты летописей и летописные сочинения.

Наконец, в самом конце жизни, очевидно отчаявшись получить от русских писателей удовлетворительный труд по истории, Петр повелевает создать в Академии наук, учрежденной 28 января 1724 года, в третьем ее отделении, куда входили гуманитарные науки, кафедру новой и древней истории. На нее предполагалось пригласить иностранных ученых, которые бы занялись изучением русской истории. И тем самым закладывает фундамент для возникновения в России исследовательской исторической науки. Хотя, как указывалось выше, составление летописных сводов на этом не прекратилось. Влияние летописания в XVII веке на русскую литературу было настолько велико и всеобъемлюще, что даже Петр, прославившийся своим неуемным реформаторством, вмешивавшийся почти во все дела своей империи, практически всю жизнь шел в русле летописного подхода к истории и требовал от своих подданых летописного свода. Если уж такой реформатор шел в русле летописной традиции, то что же говорить о других историках XVIII века!

Итак, концепция Д.С. Лихачева об отмирании летописания в XVI веке просто не соответствует действительности, поскольку, как видно из приведенного обзора, летописи составлялись и в XVII, и в XVIII веках. Но этот вывод важен не сколько для того, чтобы торжествовать над Лихачевым, сколько для того, чтобы ясно понимать, что аргументы Ломоносова в первом споре о варягах стояли на фундаменте летописной традиции.

Киевский «Синопсис» – опора русского исторического нарратива в XVIII веке

Исследователи не раз замечали, что уже в довольно ранних летописях наряду с описанием событий высказываются различные политические и философские идеи. В середине XVII века в России появляются сочинения несколько иного рода, в которых на первое место становится не перечисление и описание событий, а обоснование определенной политической идеи. Одно из первых сочинений такого рода – очевидно, упомянутый выше «Новый летописец» 1630 года. Его, пожалуй, можно признать одним из самых первых сочинений, в которых излагалась и обосновывалась русская национальная идея, а также закладывались самые первые камни в основание русского исторического нарратива.

Хотя рассмотрение истоков русской национальной идеи для настоящего исследования есть тема побочная, тем не менее нельзя не отметить, что развитие национальной идеи в России шло практически одновременно с европейскими странами, в очень схожих социально-политических условиях грандиозного кризиса. По всей видимости, бурные события Смутного времени, а особенно его политический исход, выразившийся в утверждении на престоле новой правящей династии решением Земского собора и при активнейшем участии патриарха, дали сильный импульс развитию национальной идеи в России. Подобный процесс в то же самое время происходил в немецких княжествах на фоне Тридцатилетней войны[37]. Интеллектуальная элита немецких княжеств тоже вырабатывала понятие «немецкости» и идею национального единства. Эту тему придется оставить в стороне, подчеркнув при этом, что ни в коем случае нельзя считать вслед за европейскими исследователями национализма, будто бы национальная идея в России оформилась очень поздно, только в начале XIX века.

Для исследования спора о варягах гораздо важнее другое сочинение, которое следует рассмотреть более подробно. Это киевский «Синопсис». Пожалуй, нет в русской историографии более важной книги, чем эта. Вместе с тем нет другой такой книги, которой бы посвящалось столь мало внимания. В течение почти ста лет с момента первого выхода в 1674 году и до появления «Краткого российского летописца» в 1760 году и «Древней Российской Истории» Ломоносова в 1766 году киевский «Синопсис» был единственным сколько-нибудь полным и обстоятельным сочинением по русской истории, доступным широкой публике. В течение более полутора столетий он оставался единственным учебником по русской истории, пока его не вытеснили более совершенные книги. Одновременно «Синопсис» в XVII и XVIII веках был одним из самых издаваемых сочинений – он переиздавался 27 раз[38]. Для России того времени, в которой книгоиздание явно уступало европейскому, это был бесспорный рекорд. «Синопсис» можно считать светским бестселлером XVIII века. При этом ни сам он, ни его влияние на историческую науку в русской историографии практически не исследовалось. Более или менее подробный очерк о «Синопсисе» есть только в труде П.Н. Милюкова «Очерки истории исторической науки», и опубликовано на эту тему несколько статей[39].

Нельзя не признать, что влияние этой книги на развитие русской историографии сильно недооценено. Если Николай Михайлович Карамзин своей «Историей государства Российского» определил направление развития русской исторической науки в XIX веке, то, наверное, можно сказать, что «Синопсис» определил ее развитие в конце XVII и в XVIII веке.

Полное название сочинения составлено вполне в духе той эпохи: «Синопсис, или Краткое описание от различных летописцев о начале славенского народа, о первых киевских князьях, и о житии святого благоверного и великого князя Владимира, всея России первейшего самодержца, и его наследниках, даже до благочестивейшего государя, царя и великого князя Феодора Алексеевича, самодержца Всероссийского».

Книга состоит из 116 глав. В ней, в первых 16 главах, описывается «происхождение»[40] славянского народа: о начале древности, о языке, о различных народах-предках и так далее. Следующие 12 глав посвящены княжению первых русских князей от Рюрика до Владимира. 21 глава посвящена описанию жизни князя Владимира и крещению Руси. Эта часть книги завершается главкой «Благодарение Богу от всех росов, в неисповедимом его даре».

Следующая часть из 20 глав посвящена киевским князьям от Владимира до нашествия Батыя. В ней выделяется княжение Владимира Мономаха и вводится глава «О сем, откуда российский самодержец венец царский на себе носити начаша», о происхождении царских регалий. Четыре главы автором отведены на описание монгольского нашествия, а дальше начинается большая часть, посвященная Дмитрию Донскому и Куликовской битве, включающая 29 глав. Это самая большая часть книги, где события получили наиболее подробное описание, включающее, впрочем, описание разнообразных чудес и явлений, вполне в духе летописной традиции.

Рукопись киевского «Синопсиса»

Заключительная часть из 14 глав посвящена разным событиям от правления Дмитрия Донского до составления «Синопсиса». Здесь описываются киевские князья, правившие под монголами, присоединение Киева к Великому княжеству Литовскому, переселение киевского митрополита в Москву и об устроении в Москве патриаршего престола, а также о Чигиринских походах и присоединении Киева к Москве.

Структура «Синопсиса» показывает, что, с точки зрения его составителя, в русской истории было два важных события. Это правление князя Владимира и крещение Руси, а также правление Дмитрия Донского и Куликовская битва. В целом же схематизация русской истории по «Синопсису» выстраивается в такой порядок:

– Древнее происхождение славян.

– Основание Русского государства и правление первых князей.

– Правление князя Владимира и крещение Руси.

– Правление князей от Владимира до Батыева нашествия.

– Правление Дмитрия Донского и Куликовская битва.

– Перемещение центра православия в Москву и присоединение Киева к Московскому государству.

Эта схематизация повлияла, в частности, на труды М.В. Ломоносова в области русской истории, и некоторое ее отражение можно найти даже в современной историографии и учебной литературе. Влияние старой схемы открыто признавал, например, А.Е. Пресняков[41].

А.А. Формозов пишет, что «созданный вскоре после присоединения Украины к России «Синопсис» должен был показать прямую связь Киевской Руси с Московским царством. Великий князь Киевский Владимир рассматривался как первый царь и самодержец, основатель правящей династии»[42]. Однако, рассматривая содержание «Синопсиса», трудно согласиться с такой оценкой. Скорее всего, Формозов несколько модернизировал концепцию этого сочинения, приписав основную роль выведению истории правящей династии. В «Синопсисе» самое пристальное внимание обращается на историю крещения, а также на историю центров православия: Киево-Печерской лавры, ее основания и разрушения, строительства церквей, перемещения центра православия из Киева в Москву. Для автора «Синопсиса» история славян и первых князей выступает подготовительным этапом к появлению центра православия в Киеве, а Батыево нашествие и Куликовская битва выступают как подготовительный этап к перенесению центра православия в Москву. По всей видимости, главной для автора была именно эта сторона русской истории.

На русских историков XVIII века «Синопсис» оказал самое непосредственное влияние, потому что обучение русской истории велось именно по этой книге. Ее штудировали и в Славяно-греко-латинской академии, и в гимназии Петербургской академии наук. Формозов отмечает: «В 1764 году при окончании академической гимназии ученику Василию Зуеву, будущему академику, вручили в награду все тот же «Синопсис»[43]. Поэтому П.Н. Милюков замечает: «Таким образом через школу «Синопсиса» должны были пройти все они, и не будет удивительным, если мы найдем, что дух «Синопсиса» царит и в нашей историографии XVIII века, определяет взгляды и интересы читателей, служит отправной точкой для большинства исследователей, вызывает протесты со стороны наиболее серьезных из них…»[44]

Структура «Синопсиса» выступила в качестве образца для Ломоносова и князя М.М. Щербатова, когда они составляли общие труды по истории России. А через них его косвенное влияние прослеживается в «Истории государства Российского» Карамзина, и дальнейшей историографии. Исследователи более позднего времени отказались от многих положений и утверждений «Синопсиса», от его описаний чудес и видений, но усвоили и развили структуру русской истории – от древнего и славного происхождения русского народа до воссоединения русских земель под властью Москвы. «В основе схемы – утверждение исконного единства русского национального государства и толкование его распадения как случайного, ненормального явления»[45].

Для историков XVIII века значение «Синопсиса» не исчерпывалось только схемой русской истории, которая почти всеми ими (кроме, как это ни странно прозвучит, историков-немцев: Байера, Миллера и Шлецера) разделялась и использовалась, но и его содержанием. На «Синопсис» огромное влияние оказали польские исторические сочинения, особенно сочинение Стрыйковского: «Главным источником Гизеля были не русские летописи, а их пересказ в «Хронике Польской, литовской, жмудской и русской» Мацея Стрыйковского, напечатанной в 1582 году в Крулевце (Кёнигсберге) и известной в ряде русских переводов XVII столетия»[46]. В книге также есть ссылки на хроники Марцина Кромера, Яна Длугоша, на трактат «О двух Сарматиях» Мацея Меховского. В результате обращения к польским источникам, которые в то время не отличались точностью и достоверностью, в «Синопсис» попали многочисленные легенды. В их числе легенда, составленная еще Винцентом Кадлубеком в «Хронике поляков» XIII века, о том, что Александр Македонский знал славян, и легенда, появившаяся во времена Гуситских войн (впервые зафиксированная в 1437 году), о грамоте Александра Македонского славянам, писанной золотом на пергаменте[47]. В «Синопсис» попали и русские легенды: о мести Ольги древлянам, о гибели Олега от коня, об освобождении Белгорода от половецкой осады с помощью киселя (этой истории выделена целая глава – «О Белгороде, како кисилем от осады освободишася»).

Милюков делает по поводу содержания «Синопсиса» едкое замечание: «Таким образом, первый учебник русской истории явился на свет с довольно случайным содержанием»[48]. С этой оценкой сочинения, пожалуй, стоит согласиться. Текст «Синопсиса» давал только самое общее представление о русской истории, обильно перемешанное с легендами и описаниями чудес. Несмотря на встречающиеся в тексте ссылки на русские летописи, книга не могла служить руководством для их изучения, ибо сведения из русских летописей привлекались достаточно редко и главным образом для пересказа упомянутых исторических легенд. Таким образом, «историкам XVIII века, учившимся по «Синопсису» и проникнутым его духом, предстояла, прежде всего, задача – разрушить «Синопсис» и вернуть науку назад, к употреблению первых источников»[49]. П.Н. Милюков, конечно, опрокинул на эпоху «Синопсиса» реалии и представления, сложившиеся много времени спустя, и не в последнюю очередь под влиянием спора о варягах. Перед русскими историками задачи сокрушения «Синопсиса» вовсе не стояло, им и так было вполне комфортно в рамках летописной традиции, в которой были уже все компоненты русского исторического нарратива. Отказ от «Синопсиса» и его последующее забвение было, насколько можно судить, делом вынужденным, произошедшим под влиянием дерзкой немецкой атаки на древнейшую часть истории Руси. Немецкие аргументы трудно было свалить, оставаясь в русле летописной традиции, и потому русским историкам пришлось заняться научным базисом, нужным в том числе и для развития русского исторического нарратива.

В «Синопсисе» есть часть, которая непосредственно относится к спору о варягах. Это первые 28 глав, в которых излагается происхождение славян, призвание варягов и основание Русского государства. Для автора «Синопсиса» подробное изучение происхождения славян не было приоритетной задачей. Этот очерк только объяснял, почему славяне довольно в ранние времена завладели такой большой территорией, и пояснял происхождение названия народа.

Объяснение это было довольно путаным в силу того, что ни автор «Синопсиса», ни авторы польских исторических трудов не проводили систематического исследования древних трудов по географии. Кроме того, здесь излагались явно мифологические родословные русского народа, в духе средневековой традиции, возводящие славян к Афету: «И тако отуда ведати известно подобает, яко Славенороссийский Христианский народ имать начал свойственного родства своего от Афета, Ноева сына»[50].

Концепция «Синопсиса» в вопросе происхождения славян заключалась в том, что все народы, проживавшие на территории, позже принадлежащей славянам, объявлялись славянскими: «Под тем сарматским именем все прародители наши Славенороссов, Мосхов, Россов, Полян, Литвы, Поморян, Волынян и прочих заключаются… От тех же Сармат и Славеноросских той же народ Росский изиде, от него же неце нарицахуся Россы, а иные Алане, а потом прозвашася Роксолане»[51]. По существу, по «Синопсису», один славянский народ происходил от другого, только сменяя название. Эта концепция потом защищалась М.В. Ломоносовым в споре с Г.Ф. Миллером.

Предлагал «Синопсис» объяснения происхождения названия народа. Имя славян произошло от «славы»: «Той же народ расширився на странах полунощных, восточных, полуденных и западных, прочиъ всех силой, могуществом и храбростию превзойде страшен и славен всему свету бысть… от славных дел своих, наипаче же воинских, славяне, же славные зваться начали»[52]. Соответственно, когда славяне распространились по странам, то приобрели от своего рассеяния имя россы: «Ибо яко Славяне от славных дел своих из начала славное имя себе приобретши, тако по времени от рассеяния по многим странам племени своего розсеяны, а потом Россы прозвашася»[53].

Такое простое объяснение вполне устраивало русских XVII и начала XVIII века. Но уже в середине XVIII столетия, когда в России стали лучше известны подлинные сочинения древних географов, в построениях «Синопсиса» стали сомневаться. Дополнительно немецкие ученые привнесли дух критики, подчерпнутой ими в библейских исследованиях, и ими такое происхождение славян было поставлено под большое сомнение. Однако критики не могли предоставить тогда готового решения проблемы происхождения славян. Для этого нужно было проделать огромную работу по анализу сочинений древних и средневековых географов, сопоставлению данных, что требовало больших познаний и усидчивости. Поэтому проблема происхождения русского народа так заинтересовала немецких ученых. Как замечает П.Н. Милюков, «разобраться среди всех этих роксалан, сарматов, цимбров, козаров, восстановить генеалогию россов, мосохов становится соблазнительной задачей для учености, усидчивости или трудолюбия»[54]. Одним словом, именно «Синопсис» поставил ту задачу, вокруг которой и развернулся спор о варягах.

Нужно также указать, что ссылки на древнее происхождение народа имели большое значение для развивающейся национальной идеи в России, поскольку в национальных нарративах древность и автохтонность происхождения обосновывала все политические права нации, существование национального государства и владение им определенной территории. К середине XVIII века в Российской империи национальная идея уже оформилась в основных своих чертах, сложилось мощное государство, распространившее свою власть на огромные пространства Евразии, в несколько раз превосходящие по площади всю Европу. Научный интерес к древности и происхождению народов определенно имел политическую подоплеку и мог иметь политические последствия, в том числе и в России.