Андрей Сергеевич Лигнер пришел к Ане Бояркиной, своей старой знакомой. Да чего уж тут скрывать и играть словами – к своей давней любовнице. Они были вместе уже лет восемь, наверное, и у нее в ванной всегда висело для него чистое полотенце и лежало особое мыло без запаха. Даже бритвенный станочек стоял на полке, рядом с пенкой для бритья, хотя этой благодатью он ни разу не воспользовался, потому что ни разу не оставался у нее ночевать – даже когда жена уезжала в отпуск и оставляла его в Москве одного.
Позвонил и пришел, вот прямо так, в субботу среди бела дня. Ей это было удивительно, потому что все восемь лет он приходил к ней в будни, вечерами, после работы: его институт был, как нынче говорят, в шаговой доступности от ее дома – хотя правильно будет «в пешей». Приходил ненадолго, на часок. Самое длинное часа на два-три – это в те разы, когда жена была в отъезде. Но все равно часам к девяти начинал клевать носом и говорил, смущенно улыбаясь: «Я, Анечка, пожалуй, домой». А чтобы вот так, днем, да еще в выходной, – первый раз.
Он в который раз оглядывал чистую и милую комнату Ани. Единственная комната в однокомнатной квартире. Письменный стол у окна, шкаф книжный, шкаф одежный, какой-то еще комод и журнальный столик. Диван, на котором он сидел, раскладывался для сна. Ну и для любви тоже, понятное дело.
Аня сидела за письменным столом спиною к нему и внимательно читала – может быть, уже даже перечитывала – письмо, которое он ей принес.
А он думал о своем отце.
Отец его, профессор Сергей Михайлович Лигнер, был довольно известным химиком, членкором Академии наук. Заведовал кафедрой. Возглавлял лабораторию. Когда-то, в конце шестидесятых, даже делал что-то секретное, за что получил орден Ленина и Госпремию. Открыл метод Лигнера и реакцию Лигнера. Андрей Сергеевич в этом не разбирался, он был совсем по другой части – историк и социолог.
От отца ему досталась небольшая квартира в старом доме на улице Образцова и целая стена книг по химии, с которыми было непонятно что делать, – вот и все. Отец был человеком хорошим, но безалаберным. Это Андрею Сергеевичу объяснила жена. «Твой отец не смог капитализировать свой талант! Другие люди с такими достижениями имели от государства все!» – она даже глазами сверкнула. Но она уважала память покойного свекра и всегда сама вспоминала, что надо пойти на кладбище, убрать листочки, посадить цветочки. Могила была на Введенском кладбище. Там же лежала и мама, она умерла сравнительно недавно, а сам профессор Лигнер скончался тридцать восемь назад, когда сыну было всего двенадцать.
Иногда Андрею Сергеевичу казалось, что именно жена научила его ценить отца. Хотя она его никогда в глаза не видела. Ценить не только на словах, а делами: добиться, чтоб повесили мемориальную доску на институте, где он заведовал кафедрой; устроить там ежегодные «Лигнеровские чтения»; издать избранные труды с подробной биографией; поставить на могиле солидный красивый памятник взамен тоненькой серой стелы с блеклыми буквами. Шаг за шагом покойный профессор Лигнер стал занимать все большее и большее место в жизни и в мыслях его сына. Сейчас Андрей Сергеевич собирал воспоминания об отце, встречался с престарелыми академиками, дряхлыми министрами и бывшими отцовскими учениками.
И вдруг вот это письмо, которое сейчас читает Аня Бояркина.
Письмо было от знаменитого художника Павла Юркевича, умершего буквально на прошлой неделе в возрасте девяноста шести лет. Андрей помнил это имя – у них дома висели две его картины: портрет матери, она была настоящая красавица, немного похожая на цыганку, с блестящим пробором и розой в руках, и портрет отца, с птичьим профилем, в золотых очках на кончике длинного носа, – он держал в руках пробирку и разглядывал, что там вскипает и оседает. Сочный и яркий социалистический импрессионизм, признанным классиком которого был Юркевич. Они какое-то время дружили семьями. Портрет был написан в том самом году, когда родился Андрей. Мама даже говорила ему: «На этом портрете ты тоже есть!» Во чреве. В круглом, задрапированном лиловыми шелками животике мамы.
Так вот, друзья. Покойный Павел Данилович Юркевич писал… Ах, да что я говорю! Когда он писал, он был еще живой, он велел передать это письмо после его смерти! Так вот. Он писал, что Андрей Сергеевич на самом деле – его сын. Он грустно описывал свою любовь и свое расставание с мамой Андрея Сергеевича, прилагал анализ ДНК на отдельном бланке и заявлял, что хотел бы видеть Андрея Сергеевича своим наследником. Добавив при этом, что вовсе не настаивает, чтоб Андрей Сергеевич Лигнер превратился в Андрея Павловича Юркевича, хотя это, конечно, было бы очень приятно.
Аня Бояркина дочитала, спросила:
– Оно тебе прямо вот по почте пришло?
– Нет, нотариус передал. Позвонил, назначил встречу и отдал из рук в руки.
– Угу. Ну и какая там наследственная масса?
– Господи! – Андрей Сергеевич поморщился. – Ты прямо как Лариса! Она тоже сразу про массу… Ну извини, извини.
Аня вспыхнула и резко выдохнула: безмолвный крик гнева. У них было принято не говорить о жене Андрея Михайловича; он тоже не расспрашивал Аню о ее бывшем муже и ничего о нем не знал. Был и сплыл.
– Прости меня. – Он встал с дивана, подошел к ней, нагнулся, обнял сзади, поцеловал в макушку. – Прости, я очень волнуюсь, сама понимаешь.
– Понимаю, – чуть суховато сказала она, но потом поймала его руку и прижала к щеке. Значит, простила.
– Да, так насчет массы. – Андрей Сергеевич выпрямился. – Масса хорошая, нотариус объяснил. Квартира на Масловке, в смысле, на Петровско-Разумовском. Огромная мастерская там же, в соседнем доме. Дача на Николиной Горе и еще домик под Рязанью. Картины, это главное. Его собственные прежде всего. Плюс Фальк, Осмеркин, Пименов, Крымов, Корин, Кончаловский и куча народу попроще. Наверное, еще вклады.
– Другие наследники есть? – спросила Аня.
– Какие-то мелкие. – Он снова сел на диван. – Сомнительные. Внуки незаконных детей. Эти так называемые дети давно перемерли, а вот внуки вроде бы есть. Но пусть еще докажут, что это были на самом деле его дети. Законных не было, точно.
– Слушай, – сказала она. – Я ничего не понимаю. Если ты его сын и он хочет видеть тебя наследником, почему он просто не написал завещание?
«Черт, – подумал Андрей Сергеевич. – Лариса задавала точно такие же вопросы. В той же последовательности. Как будто сговорились. Боже. Все женщины одинаковы… Да при чем тут женщины! Все люди одинаковы!»
Поэтому он ответил точно так же, как Ларисе:
– Да откуда я знаю? Как я могу влезть в голову почти столетнему старику?
– А как ты думаешь? Как предполагаешь?
«Господи! Слово в слово как Лариса!» – чуть не заплакал он.
– Не знаю! – почти выкрикнул он. – А ты? Ты сама что думаешь?
– Я думаю, – сказала Аня, – что тут примерно так. Понимаешь, если бы он оставил завещание, то вышло бы, как будто он тебе это навязал. Свое отцовство и твое сыновство. Ты мог взять и все признать. Здравствуй, папа! Или отказаться. Тоже поступок. Типа, «знать вас, дедушка, не желаю». А тут он хочет…
– Хотел, – зачем-то перебил Андрей Сергеевич.
– Ну да, да. Хотел, чтобы ты сам принял решение. Чтобы сам подал на наследство. Посудился бы с внуками. Что-то типа того. Чтоб ясно было, что это тебе нужно.
– Кому ясно? – усмехнулся Андрей Сергеевич. – Ему на том свете?
– Не злись. Мне тут все понятно, – сказала она. – Непонятно другое. Почему он сразу не объявился, когда твой папа умер? Почему твоя мама ничего не сказала?
– А вот это как раз отлично понятно мне, – вздохнул он. – Мальчишка, двенадцать лет. Умирает отец, любимый, единственный, вдобавок очень уважаемый. И вдруг по голове поленом: мальчик, это не твой папа. Твой папа – другой дядя. Но у другого дяди свои дела, и он не спешит быстренько жениться на твоей маме. Поэтому получается, что твой папа – мудак, твоя мама – шлюха и дрянь, а ты – ублюдок.
– Зачем ты ругаешься? – Она поморщилась.
– Затем, что я не знаю, что делать.
– Прости, – замялась Аня Бояркина, – но я тебя все-таки спрошу: а что Лариса Борисовна говорит?
– Ужасные вещи, – сказал он.
Лариса сказала, что думать тут не о чем. Только последний идиот может размышлять и сомневаться. Конечно, внуки Юркевича будут бодаться. Но ничего, мы их забодаем. ДНК надо сразу взять, его небыстро делают. Впрочем, у нас полгода сроку. Все мамины письма и дневники пословно прошерстить. Папины тоже, вдруг там какие-то упреки. Игра стоит свеч. Смотри, сколько там всего. Даже если внукам чего-то удастся отгрызть, даже если мы им по доброте душевной – эк! она уже говорила «мы»! – мы им что-нибудь отдадим, то все равно огромный капитал. Да за одну картинку Фалька или Пименова можно купить квартиру в Риге плюс домик в Юрмале. Вместе с вэ-эн-же. И горя не знать! Сашке с Маринкой по квартире. Вернее, Сашке квартиру купить, Маринке нашу отдать, а самим переехать на Петровско-Разумовский. Плохо тебе? Давай, нанимай адвоката.
– А если я у него не один такой? – возразил Андрей Сергеевич. – А если он таких писем разослал, не знаю, три? Или пять?
– Но ведь же не десять? – парировала Лариса. – А хоть бы и двадцать! Если там одних картин на десять миллионов баксов, судя по списку, то одна двадцатая – это полмиллиона. Причем долларов. Тоже не валяется. Нанимай адвоката. Действуй.
– А потом позовут в ток-шоу Малахова, – грустно предположил Андрей Сергеевич.
– А ты не ходи, – сказала Лариса. – Силой не потащат. Или пойди за миллион. Правда, рублей. Но тоже неплохо.
Он это коротко пересказал Ане Бояркиной.
– А ведь она права, – проговорила Аня.
– Нет! – заорал Андрей Сергеевич. – Она забыла про моего папу! Я не знаю, кто там на самом деле оплодотворял мою маму, но мой отец – Сергей Михайлович Лигнер! Я его люблю, я его память берегу, я с этим прожил уже пятьдесят два года. Ну стыдно же в моем возрасте менять отца. Я не Юркевич, я Лигнер. Точка.
– Погоди. – Аня взяла письмо, провела пальцем по нужной строке. – Он же не требует, чтоб ты поменял фамилию и отчество. Это же всего лишь наследство.
– Это совесть моя потребует! Если получаешь такие миллионы… Понимаешь, если это просто от чужого дяди, вот жил я себе, а у меня вдруг дядя в Америке помер… Это другое дело. А когда получаешь такие миллионы от своего отца, то тут уж извините. Тут уж я должен стать Андреем Павловичем Юркевичем, иначе я буду полное дерьмо. Предам Юркевича, который меня так одарил. Но если я все-таки стану Юркевичем, то я предам Лигнера, своего отца. Этот отец и тот отец, черт-те что.
– Ты как-то чересчур все возгоняешь на неимоверные моральные высоты, – улыбнулась Аня. – Но я тебя понимаю.
– Ну и что ты мне предлагаешь делать?
– Я тебе ничего не предлагаю и не советую, – тихо и очень серьезно сказала она. – Я тебе объясняю. Ты истратишь на этот процесс лет пять или восемь, я тебе как юрист говорю. Почти уверена, там есть другие незаконные и полузаконные дети, есть пяток завещаний и обещаний. Если выиграешь, то не так много. А даже если много? Даже если очень много, даже если всех забодаешь и все загребешь себе? Разве ради денег, пусть даже ради миллионов, стоит тратить лучшие последние годы жизни? Да, да, последние! Прости, но пятьдесят два года – это уже очень много в смысле бросать годы на ветер. Не надо. Откажись. Не подавай на наследство. Живи для себя, а не для картинки Фалька, не для квартиры в Риге!
– Какая ты у меня умная и хорошая! – Он снова встал с дивана и снова обнял ее. – Просто сокровище. Теперь таких не делают. Обожаю тебя. Легко сказать «откажись». Лариса меня убьет.
– Если убьет не до смерти, то переезжай ко мне, – сказала Аня. – Мне не нужны никакие наследства никакого Юркевича. Мне вообще ничего не нужно. Отдай Ларисе Борисовне и детям все и приезжай. Справимся. Проживем. Я крепкая, и ты тоже ничего.
Андрей Сергеевич Лигнер шел пешком через весь город и думал: «Какой я дурак. Есть простое и прекрасное решение: уйти от Ларисы и подать на наследство. Выиграю – обеспечу всех: себя и Аню, Ларису и детей. Проиграю или выиграю совсем мало – буду жить с Аней в этой чудесной крохотной квартире. Соберу воспоминания об отце, издам книгу. Докторскую допишу, наконец… Всё. Точка».
– Где ты был до половины одиннадцатого? – спросила Лариса.
– У юриста, – спокойно ответил Андрей Сергеевич, потому что это была правда: Аня работала в юридической фирме. – Ты же мне сказала: «Действуй, нанимай адвоката», – вот я и действую, нанимаю.
Для убедительности он вытащил из портфеля прозрачную папку с письмом Юркевича и запиской от нотариуса.
– И что юрист?
Андрей Сергеевич, на всякий случай не снимая пиджака и ботинок, прошел в комнату, готовясь сообщить Ларисе свое решение развестись с ней.
Он решил, что будет подло и неблагородно сначала подавать на наследство, а потом на развод. Лариса начнет собирать бумаги, помогать ему – и вдруг бабах! Так нельзя.
Развод сначала, бой за наследство Юркевича – потом.
Он уселся на диван – точно так же, как сегодня в Аниной квартире, уверенно закинув ногу на ногу, качая ногой в новом узком ботинке, – с той лишь разницей, что у Ани была икеевская раскладушка, а у него дома – отцовский, а на самом деле дедовский настоящий чиппендейл.
– И что юрист? – повторила Лариса, сев на стул напротив.
Он посмотрел на Ларису даже с некоторой жалостью и вдруг сказал:
– Подавать на наследство я не буду.
– А?
– Бэ! – Он повысил голос. – Это мое решение. Всё. Точка. И предупреждаю: еще раз пискнешь про Юркевича, про всю эту дурь, я немедленно, ты слышишь, немедленно ухожу из дому! Дети выросли. Квартира останется тебе. Всё поняла?
– С ума сошел! – Лариса вдруг заплакала, бросилась к нему на диван, села рядом, обняла его. – Да провались он! Да ну его к черту!
Андрей Сергеевич обнял Ларису, поднял к себе ее лицо, увидел каждую ее морщинку, родинку и волосинку.
Поцеловал ее, встал и пошел в прихожую.
– Ты куда? – спросила она.
– Ботинки снять забыл.