Легкость, с которой удалось загрузить подводы хлебом, поддержка большинства селян, назначение представителя власти, окрыляло Егора. Мыслями он был уже в следующем селе, в следующем году, в будущем, сильном и мощном государстве, где все понятно, справедливо, полезно. Осенний день быстро съеживался, уступая место туманным сумеркам.
Три телеги, выделенные Всеволжским, были загружены доверху, но Егору хотелось перевыполнить план. Для этого он взял еще две подводы у раскулаченных крестьян, обещая вернуть и коней, и телеги после поездки на станцию. Нежелание раскулаченных вступать в конфронтацию вселяло уверенность в собственные силы. Окрыленный успехом Егор решил немедленно отправиться на станцию, сдать свой первый обоз хлеба в укрепление Советской власти и мощи государства, совершенно забыв напутственные слова Всеволжского. Но все было решено, колонна везла хлеб голодающим рабочим Москвы и Питера. До станции было верст восемьдесят напрямик и больше сотни по главной дороге. Выбирать не приходилось, дорога каждая минута, каждая секунда делает твою страну слабей. Голодный рабочий не выльет пулю, не наточит штык, чтоб вонзить его в пасть мировому злу.
Даже напрямую дорога не ближняя, и Егору поскорей хотелось впасть в полудрему, как по дороге в Дубинино. Так сладостны были те воспоминания, что его не беспокоили надвигающаяся ночь и дорога, проходившая в безлюдной лесистой местности.
Он еще раз быстро прогнал в памяти моменты, которые вспомнил по пути в деревню. Как бы готовясь к новым счастливым минутам прошлой жизни, воспоминания замелькали все так же ярко и отчетливо, посыпались, как будто бы прошли только что. Душа пела, наполняясь теплом и радостью пережитого счастья. И это тепло передавалось всему телу, растекаясь по нему волнами, а доходя до кончиков пальцев ног и рук, как бы выпрыгивала из них, создавая удивительное ощущения блаженства. Но если вдруг воспоминания оказывались не очень радостные или неприятные, Егор как бы складывал их в громоздкий старый шкаф, подперев его распахивающиеся дверки палкой, мысленно обещая потом их посмотреть и сделать необходимые выводы. Так его состояние счастья плавно перетекло в сон. Однако он нес совсем другие краски, темные и холодные, все отчетливее стали проявляться признаки кошмара. В нем все было запутанно и неспокойно, не было людей и животных, а были лишь ощущения тревоги и борьбы с каким-то злом, большим, беспощадным, окружающим и наполняющим все вокруг. Оно уже заняло все пространство сзади, как бы обжимая, обнимая все тело. Егору хотелось оглянуться, посмотреть, что за напасть силится задавить его, поработить волю и разум. Но тело не слушалось, каждая клеточка организма была скованна страхом. Даже сердце сжималось в маленький комок, желая совсем исчезнуть.
Вдруг послышался треск деревьев, это неведомое зло занимало темный, неприветливый лес. Треск сухих веток был настолько отчетлив и реалистичен, что Егор открыл глаза и, повинуясь какому-то звериному чутью, в миг скатился с телеги, падая в небольшую низину, тянувшуюся почти на всем протяжении дороги. В ту же секунду в место, где только что лежал Правдин, угодила пуля, пробив мешок с зерном. Образовавшаяся дыра как будто прикурила, испустив дымок с запахом жареного хлеба. Но Егор этого не видел и не чувствовал, он слышал только выстрелы, беспорядочные, частые, которые заливали обоз свинцом без разбора. Ночь была достаточно освещена половинкой луны, делая обоз хорошей мишенью для разбойников. Надежно укрывшись в лесной чаще, они были не видимы обороняющимся, только звуки и вспышки от выстрелов помогали хоть как-то ориентироваться. Со стороны обоза был слышен слабый отпор всего одной винтовки, но и она вскоре замолчала. Нападающие палили, не переставая, пока в ответ получали отпор, всеми силами стараясь подавить очаг сопротивления. Недалеко от Егора, у соседнего обоза, слышался стон кого-то из рабочих. Правдин по-пластунски стал ползти к раненому, но в это время обстрел прекратился, и в той стороне, откуда велся огонь, вспыхнули факелы. Они стали угрожающе приближаться, освещая место расправы. Времени выяснить, насколько ранен стонавший, и чем ему помочь, не оставалось, поэтому Егор начал отползать в лес, все так же осторожно, не привлекая внимания. А раненый стонал и бормотал, и все, что удалось расслышать Егору, это слово» мамка»…
Лошадь, подводой которой управлял Егор, была убита наповал, испустив дух, она лежала как большое бревно. Другая ускакала с телегой, со страшным ржанием, заглушая звуки выстрелов. Уехал ли на ней сопровождающий, или он был убит, Егор не знал. Где находились другие подводы, определить не удалось. Он замер от сковывающего его страха, словно тот перебрался из кошмарного сна, решив навсегда поселиться в этом удобном теле. Стрельбу и войну он видел только в кино, а лежа на диване легко быть героем, поражаясь кровожадности и тупости врага и восхищаясь собственной прозорливостью. И если кого-то и должны убить, то непременно всех, кроме тебя.
Он, как мог, старался сдерживать дыхание, но сердце стучало так, что могло заглушить даже бубен самого яростного шамана. Казалось, что его слышит весь лес, вся округа, весь мир. Несколько минут тишины тянулись бесконечно. Мыслей, что делать, как назло не находилось, и он лежал в ожидании неизвестности.
– Давайте, ребяты, гляньте, чего там, – произнес человек, голос которого показался Егору знакомым.
В сторону обоза еще несколько раз выстрелили, и, не встретив отпора, свет факелов озарил место трагедии. Егор, обезумев от страха, отполз на безопасную дистанцию и, спрятавшись за толстым стволом сосны, стал наблюдать за происходящим. Его позиция была не самой лучшей, чтоб рассмотреть и расслышать, что там творится. И тем не менее, он видел силуэты и слышал каждое сказанное слово.
Люди, учинившие расправу, осматривали результаты своих действий, и, исследовав, все собрались в кольцо вокруг раненого рабочего, который лежал на земле и корчился от боли, схватившись за живот.
– А че с этим делать, пристрелить, как поганого пса? – Спросил один из нападавших.
– От пули солдат погибает, а этот – не солдат. Этот -грабитель. Он пришел с оружием в наш дом и хлеб наш отнял. А раз так, удавить его веревкой, и дело с концом. – Ответил другой, стоявший к Егору спиной.
Скорее всего, он и был у бандитов за старшего. Вот его голос и казался Правдину знакомым, но чей он, кому принадлежит, не мог вспомнить.
– А где их комиссарик? —Спросил вожак, – ребяты, он что, утек?
«Комиссарик…, комисарик…,» – вертелось в голове у Егора, вот черт – озарила его догадка – это же был Варлам Скоробогатов! «Вот почему они так быстро согласились отдать хлеб и за лошадей с подводами не артачились. Вот суки, звери,» – вертелось в голове у Егора, -" всех уничтожать, выжигать каленым железом. Никому пощады не будет!»
Несколько факелов направились вглубь леса в его сторону. Нужно было все так же незаметно отступать подальше от опасности, иначе расправы не избежать.
– Ребяты, ищите комиссарика, нам его в живых оставлять нельзя. Не в жизнь нельзя!
Нападающие стали стрелять в темноту леса, стараясь наугад поразить невидимого противника или заставить проявить себя бегством. Пули хлестко шлепали о стволы деревьев, сбивали по пути ветки и отсекали кору. Егор, лежа за толстым стволом, переждал обстрел, а когда наступило затишье, привстал и, осторожно ступая, пригнувшись до самой земли, стал как можно дальше отходить от границы света. Уходил он все дальше от наступающих факелов, стараясь оторваться на безопасное расстояние. Вернуться и проследить, что будет происходить у обоза, было делом крайне опасным, хоть и стих шум преследователей, вполне возможно, они устроили засаду. Кромешная тьма не давала возможности быстро идти, но спастись можно было, только максимально увеличив дистанцию. Он стал прибавлять скорость, и сам себя поймал на мысли, что ступает так тихо, что ни одна ветка не хрустнула под его ногами. Преследователи начали очередной обстрел, но пули уже не бились о стволы и не свистели жалобным свистом, расстроившись, что не настигли свою цель.
Значит оторвался, но страх не отпускал, а загонял все дальше, в глубь леса. Небольшая опушка, на которую он вышел, дала возможность почти пробежать ее. И вот опять лес сбавил его скорость, но тот же лес надежно прятал его от врагов. Егор понимал, что опасность еще не миновала, и старался не сбавлять скорость, а на участках, где ему казалось, что можно прибавить, он пускался почти в бег. Он испробовал разные способы продвижения, чтобы не наткнуться на ветку или дерево, и нашел оптимальное решение: двигался как бы приставными шагами, выставляя вперед руку, старался ею исследовать пространство перед собой. Рука была изодрана в кровь, по лицу много раз хлестало жесткими ветками, он падал, впрочем, все это было не так страшно, как оказаться в руках нападавших. Однако уверенность, с которой он продвигался, сыграла с ним злую шутку: рука, выставленная перед собой, не ощутила преграды, он переставил ногу, но опоры не оказалось, и, оступившись, Егор покатился в какой- то крутой глубокий ров. Пролетев по склону, он с силой ударился о ствол дерева, лежавший на самом дне. На некоторое время он потерял сознание, словно выключили и тут же включили лампочку.
Попробовал пошевелить ногами: «Кажись, целы, руки вроде тоже. Еще не хватало здесь сдохнуть,» – зло выругался Егор. Вот только лишь лицо горело огнем, словно его прижгли каленым железом. Ощупав голову руками, он никак не мог понять, что с ней не так. Повторил попытку, сравнивая правую и левую части, наконец понял, что кусок ветки или щепка, толщиной примерно в мизинец, проткнул ему лицо, начиная от верхней губы и остановись у нижнего века. Так что бугор, который образовался, закрывал полглаза. В тот самый момент, когда он понял, что произошло, Егор испытал такую боль, что даже застонал, забыв об опасности. Щепка вошла вся, без остатка, лишая возможности выдернуть ее. Необходима была помощь, желательно врачебная, но где ее взять здесь, ночью, в дремучем лесу. Сидеть и скулить – значит зря терять драгоценное время, нужно идти через боль, стиснув до скрежета зубы, нужно выжить, чтобы отомстить за такое унижение.
Время потерялось окончательно, осенью светает поздно, да и рассмотреть раннее утро возможно, если только нет плотных, серых облаков. Пройдя еще около часа, он решил дождаться рассвета и, прислонившись спиной к дереву, провалился в свой страшный кошмар.
Проснулся он так, как будто вырвался не из сна, а из давящего и пожирающего страха. Уже рассвело, и можно было рассмотреть все, что делалось вокруг. Никаких признаков людей не было и в помине, лишь лес окружал его повсюду, насколько хватало глаз. Ощупал горевшее лицо, левая сторона разбухла так, что казалось ее разорвет, разметав по лесу куски головы, вывернув наружу все ее содержимое. Еще чувствовался начавшийся жар, который накатывался волнами, становясь с каждым разом все сильней и сильней. Как поступить, куда идти? Возвратиться к обозу, но там наверняка засада… Идти в ту же сторону, в которую шел, но куда ведет этот путь? Так ведь можно и заплутать до смерти… Как ориентироваться, на какие мхи с муравейниками смотреть, и о чем они говорят, только в умных книжках все так просто и понятно, а в жизни как? Обматерив про себя всех неизвестных ему писателей и сочинителей таких недосягаемых книжек, он решил идти в том же направлении, в котором шел.
До первого привала шел долго, ему показалось, что целую вечность, затем отдыхал все чаще и чаще. Голова болела так, что любое похмелье покажется счастьем, лицо вздулось, а левый глаз совсем заплыл. Температура скорее всего была под сорок, постоянно бросало то в жар, то в холод. По спине катились крупные капли пота, хотелось пить. В голове крутилась одна и та же мысль, за что же они убивают, и откуда они берутся, враги самого лучшего и светлого будущего… Все сильней росло и крепло желание чистить, вычистить страну набело до последнего врага. Никто из них не заслуживает ни судов, ни тюрем, ни лагерей, убивать и только убивать!.. Он начинал бредить, твердя только одно слово: «смерть, смерть…»
С последнего своего привала он еле встал, продолжал идти, у него проскользнула странная мысль: " А что если я уже в аду, и этот бесконечный лес, и это серое, низкое небо, и жар, и боль никогда не закончатся? И я, как прокуратор Иудеи, зовущий пса, никогда не смогу избавиться от своей боли…» В голове вертелась такая бредятина, что он потерял ход мыслей, и губы не подчиняясь ему, сами по себе бормотали:
– Смерть врагам, смерть врагам…