– Давай входи! Что стоишь, как истукан?
Отверстие больше походило на нору какого-нибудь дикого зверя, чем на вход в жилище человека. Тяжелый, спертый воздух словно прижимал к полу, заставляя часто вдыхать, он пропитался стойким запахом мочи, едкого дыма, земляной сырости, всепожирающей тоски и горя. У горя есть свой, неизменный запах – запах безысходности.
– Ты что закрыл нос? Убери руки, это неприлично. Что? Тебя тошнит? Ничего, привыкай, это твое будущее…
От сверкающего белого снега глаза долго не могут привыкнуть к почти полной темноте. Лишь по многочисленному дыханию понятно, что землянка довольно плотно заселена. Большая часть пространства отведена под лежаки, небольшой угол занят кое-как сляпанной печкой, рядом с которой на табуретке уместилась вся кухонная утварь. Слышно постоянное бормотание.
Если внимательно прислушаться, можно расслышать слова молитвы, в которой кто-то просит об одном, чтобы Господь забрал ее в царствие небесное, оставив лишнюю ложку еды для дочери и внуков. Ее молитва превратилась в помешательство, и она твердит ее днем и ночью, сводя с ума дочь. Глаша плакала, просила мать, чтобы та перестала причитать, пугая детей, но, скорее всего, она тронулась умом и не понимала, что от нее хотят. А с тех пор, как она перестала вставать из-за истощения, помешательство ее усилилось. Время от времени она то выла, как собака, то закатывалась нечеловеческим смехом. От этого землянка походила на сумасшедший дом, в котором не лечили, а наоборот, сводили с ума пока еще нормальных людей…
Порой Глафире казалось, что она тоже сходит с ума, у нее появлялась страшная мысль: удушить мать тяжелой соломенной подушкой. И только страх смертного греха не давал ей этого сделать, а Господь не слышал молитв матери, он не справлялся с миллионами душ, покидающих счастливую страну. Они словно наперегонки стремились в смертельную неизвестность, подальше от такого великого счастья.
– Давай я выведу детей, а ты удави эту никчемную больную тетку. Ты сможешь освободить Глашу от обузы, а государство продвинешь ближе к процветанию на одну человеческую жизнь. Что, струсил? Ждешь, когда это сделают Правдины и Смертькевичи, наконец построят для тебя великую державу…
Мать ненадолго замолчала, Глафира внимательно вслушивалась в темноту в надежде, что на этот раз она перестала дышать навсегда. Но, испугавшись таких мыслей, молила Бога, простить ее, грешную. Господь простит тебя Глаша, он всемилостив. Но глаза невольно наливались слезам, и хотелось выть белугой. Чтобы не пугать детей, она выползла и побежала подальше от землянки, поближе к тальнику, чтобы на обратном пути наломать хворосту. Вот сейчас повоет в голос, вспомнит мужа, пропавшего в безвестности, в застенках осчастливливающих органов, проклянет революции, войны, царей и вождей всех мастей. Наревевшись, она вспомнит о детях, в надежде спасти хоть кого-нибудь из них, вернется назад. «Ах, милые кровиночки, как вас уберечь от лютого врага, пришедшего на нашу землю? Какому Богу молиться, кого просить о защите вашей?»
– Вот его проси, Глаша, он поможет, чего опять стал как не родной? Иди и скажи, что так нужно, ради каких-то высоких и чистых идей должен быть убит ее муж, и голодной смертью замучены дети. Иди, скажи, ведь ты так мечтал об этом, она тебя, конечно, поймет и поблагодарит. Разве тебе нечего сказать? Или трусишь? А лучше знаешь, что, веди своих детей, мы их бросим в вонючую землянку, а этих детей в твое сытое будущее отправим. Что, задрожали коленочки? А еще недавно кричал о державности и вертикальности. Хитер, думаешь, что можешь чужими жизнями распоряжаться да чужими руками жар загребать? Тебе за это тоже ответ придется держать. Как это, не виноват? А кто виноват?
Мать еще неделю промучилась, пугая детей истошными криками, проверяя дочь на душевную стойкость. Тело испустившей дух женщины Глафира вместе со старшим сыном выволокла на улицу и, оттащив от землянки насколько хватило сил, присыпала снегом. Плакать по усопшей не хватало слез, да еще неизвестно, кому больше повезло: или матери, или Глаше, безнадежно застрявшей в великом аду. Всю ночь где-то рядом выли волки, подвывая разыгравшейся непогоде, может они благодарили власть за свалившееся на них изобилие пищи, а может злились на людей, которые вынуждали их грызть исхудавшие, высохшие человеческие тела.
А вы когда-нибудь умирали зимой в государственных интересах? Укрепляя своими костьми железнодорожные насыпи, а быть может, выстилали дно бесчисленных каналов, повышая содержание кальция в воде. Или ложились в топи болот, прокладывая дорогу к золотым приискам? Ведь государству так необходимо золото, чтобы сделать богатым и счастливым свой народ. Нет, не умирайте зимой, я прошу вас, ни одна государственная ценность не сравнится с ценностью вашей жизни. Знайте это.
Зима уже отступала, обнажая в проталинах бесконечное количество трупов. И словно в укор людям, солнце, снег и мороз украшали их хрустальными кружевами, провожая в последний путь. А оставшиеся в живых цеплялись за эти кружева, раня свои руки и души до самой крови.
Егора зима тоже изводила бездельем, он злился все время, вспоминая технику будущего. Сейчас бы вертушки, и любая, самая отдаленная деревня сгорела бы без необходимости даже заходить в нее, выпустили бы ракеты и дело с концом, а еще круче, напалом все залить, выжигая саму память о непокорных людях, мешающих строить сильное государство. Или явиться в ничего не ждущую занесенную снегом деревню на снегоходах, и пусть это будет непатриотично, лучше не на отечественном Буране, а на Ямахе и со словами: «Что, не ждали сволочи? "– перестрелять всех с калаша к чертовой матери. Его фантазии затмевали одна другую, в них были только смерть и унижение людей. За все это время он не вспомнил ни разу ни маму, ни брата, ни свою жену из будущей прошлой жизни, как, впрочем, не вспоминал он и нынешнюю семью. Его не беспокоило ничего, кроме великой идеи и преданности безумному делу.
Каждый теплый день только прибавлял лишних неприятностей для карателей. Организовавшись за зиму, партизаны не только умело противостояли спецотрядам, но и достаточно успешно потеснили их, взяв под контроль пятую часть надела. И все понятней становилось, что оставшимся силам не справиться. Но где взять пополнения, ведь лживые рапорты и отчеты убедили высшую власть практически о полном контроле и о буквально двух оставшихся в живых партизанах, причем одного безногого, а другого безрукого. Да с таким, как говорится, справиться, что в галифе оправиться.
К середине мая партизаны контролировали уже половину надела, а из девяти карательных отрядов осталось всего четыре, да и те были сильно потрепанные и уставшие. Они уже не стеснялись обвинений в трусости, отходили к границе надела, поближе к штабу, руководящему операцией. Чтобы хоть как-то скоординировать действия подчинявшихся отрядов, Красноконь приказал явиться командирам. Разожравший морду от безделья, с бравыми усами и вихрастым чубом, Красноконь сорвался отборным матом на командиров отрядов и своих подчиненных по штабу. Обвинения в трусости, в неумелом командовании, в политической близорукости, в тупости, в идиотизме и прочих слабостях сыпались как из рога изобилия. Боевые командиры сидели и получали по соплям, не имея возможности, а может и желания, возразить. Наслушавшись хамства и оскорблений, они были буквально выгнаны с заседания штаба с угрозами, что если за неделю не покончат с партизанами, то он их расстреляет за невыполнение приказа.
Однако, угрозам не суждено было сбыться, то ли там, на самом верху, прозрели, что их умело водят за нос, то ли кто-то стуканул об успехах Красноконя, неизвестно. Но в скорости в штаб нагрянула высокая военная и политическая инспекция. Масштабы лжи впечатлили инспекторов так, что уже через несколько часов весь штаб во главе с Красноконем был расстрелян. Бравый командир, требовавший беспощадно истреблять врагов, был сам истреблен как враг, обвиняемый в неумелом командовании, политической близорукости, предательстве, вредительстве и прочих неблаговидных поступках.
Очередной приказ явиться в штаб вывел Егора из себя, он, еще не оправившись от прежнего общения с руководителем операции, решил, что набьет морду Красноконю, если тот посмеет отпустить оскорбления в его адрес. Но подпись под приказом «…начальник штаба Слабоногов» ввела его в небольшое замешательство. Прежде всего, он вспомнил свою будущую прошлую жизнь. Серега Слабоногов был его армейским корешем, вместе они гоняли в самоход, а затем сидели на губе, да еще много всякого было, не время сейчас заниматься воспоминаниями. Кроме того, его интуиция подсказывала, что в штабе произошли какие-то изменения.
Прибыв по приказу, Егор не встретил ни одного знакомого лица, не было ни Красноконя, ни его заместителей. У входа в штаб стояла небольшая группа младших командиров, проходя мимо них, Правдин за спиной услышал обрывок разговора:
– Судя по шраму… это и есть Паленый… Суровый мужик!
– Говорят, очень толковый командир, – ответил другой на эту реплику.
Егору очень польстила его характеристика, а кличка совершенно не вызвала никакого возмущения и отвращения, тем более, что он знал о ее существовании уже давно. И все же он предпочитал, что бы все ему говорили в лицо, напрямую, тем более похвала – дело приятное. Доложить о своем прибытии Правдину необходимо было начальнику штаба, войдя в кабинет, Егор увидел Сергея Слабоногова, повинуясь какому-то инстинкту, он хотел было броситься в объятия, завалить сослуживца вопросами. Он даже уже сделал первые шаги, но, вспомнив Сашку, решил, что этот Слабоногов не из его жизни.
– Извините, товарищ командир, обознался, – оправдывая свои намерения, ответил Егор.
– Ничего, товарищ Правдин, зная о ваших трудах, я думаю, мы совсем скоро будем обниматься как старые друзья, делающие одно великое дело, – похлопав по плечу Егора, ответил Слабоногов.
«И голос точно такой же, неужели он ничего не помнит, "-подумал Егор. Очень трудно было осознать, что человек, стоящий перед тобой, которого ты знал, как облупленного, был совсем из другой жизни.
Заседание штаба проходило в жестком деловом ключе, до командиров было доведено решение военного трибунала в отношении Красноконя и его заместителей, впрочем, ни у кого сомнений по этому поводу не было, как и не было сожалений. Назначили врагом, расстреляли, все четко и по-военному. Затем было решено выслушать боевых командиров, как самых непосредственных исполнителей операции. Их предложения могли быть очень конструктивными и своеобразными. Командир одного из отрядов по фамилии Русаченок предложил простой и, на его взгляд, эффективный метод решения проблемы:
– Нужно согнать население близлежащих деревень в овраги и низины, потравить их всех газами, там же и зарыть. Их все равно не перевоспитать.
Правдина это предложение возмутило не столько своей жестокостью и цинизмом, сколько своей бесполезностью. Главная задача истребления партизан не решится. А травить леших в лесу – дело безнадежное, оттого и бессмысленное.
– Что еще предложишь, креативный ты наш? – Выпалил в пылу обсуждения Егор, вспомнив словечко из прошлого.
Странное, незнакомое слово все расслышали по-другому.
– Кто, кретин? – Заорал Русаченок, пренебрегая субординацией и забыв про дисциплину. – Да я тебя, суку, сейчас зарублю, – прошипел он, хватаясь за шашку.
– Смирно! – Скомандовал Слабоногов, словно сделав выстрел. – Товарищ Правдин, я делаю вам замечание: оскорбление – не самый эффективный способ решить задачу, а вам, товарищ Русаченок, хочу заметить, что мы не в игрушки играем, больше замечаний не будет, – показывая всем решение трибунала по Красноконю, спокойно сказал начальник штаба.
– Разрешите, товарищ командир, – обратился Правдин. – Прошу извинить меня, товарищ Русаченок, я не хотел вас обидеть, считаю предложенное решение крайне неэффективным, главную задачу – уничтожение партизанских отрядов – мы не решим. Необходимо многократное увеличение войсковой группировки, крайне важно изолировать весь район проведения операции, даже если для этого придется построить временную границу вокруг надела, это все равно необходимо сделать. Таким образом, мы решим несколько задач: во- первых, мы не дадим расползтись по стране вражеским элементам как в лице гражданского населения, так и в лице бандитских формирований. Наш боевой опыт показал, что, сбившись в вооруженные кучки, бандиты не уходят далеко от своих сел, а запрет на перемещение гражданского населения как в нутрии надела, так и за его пределами привяжет бандитов к одному месту. Для того, чтобы выманить нужных нам из леса, надо брать заложников из членов их семей. После уничтожения банд гражданское население должно быть собрано в концентрационные лагеря, где их дальнейшая судьба будет решаться компетентными органами.
Предложение, высказанное Правдиным, заслуживало внимательного рассмотрения, в нем были обозначены конкретные и понятные меры по решению данной задачи. Дальнейшие предложения так или иначе повторяли правдинские, не внося ничего нового, поэтому Слабоногов решил отпустить командиров по отрядам, приказав ожидать дальнейших распоряжений. Ждать пришлось недолго, масштабы человеческого неповиновения настолько испугали власть, что на всевозрастающее сопротивление было решено бросить любое количество сил, лишь бы как можно скорее задавить тех, кто мешал быть великими и счастливыми.
Для большего удобства надел был поделен на четыре сектора, в каждом из которых регулярные войсковые части должны были выполнять мероприятия по уничтожению вооруженных банд только на вверенном им участке. Таким способом решалась задача контроля территории, и была поставлена во главу угла ответственность каждого конкретного лица. Да и соревновательная часть, предложенная командиром секторов, вносила дополнительную мотивацию. Первому, кто наведет порядок в своем секторе, обещалось повышение по службе, звания, награды и почет. А как отказаться от таких перспектив, ведь всего лишь нужно было убить, истерзать, унизить больше, чем другие. И самому, скорее всего, этого не придется делать, лишь подстегивай своих подчиненных с требованиями мочить всех и везде. Делов-то, ведь это не изобретать машины, строить заводы и растить хлеб, а просто мочить. Расформировывать карательные отряды не стали, сохранив как самостоятельные боевые единицы, всего лишь переподчинили командирам ответственных за свои сектора.
Отряд Егора Правдина был направлен в Северо- Западный сектор и приписан к бригаде Шлехновича, отважного командира и бравого рубаки. Егор без труда нашел с ним общий язык, тем более, что он не претендовал на звания и чины, а просто хотел закончить начатое дело и сделать его хорошо.
Спецподразделения, регулярные войсковые части выстраивали временную границу, закрывая надел на замок из колючей проволоки, штыков, собак и солдатской ненависти ко всем, кто находится по ту сторону разума. Ведь на этой стороне бесчисленные политзанятия и яростные политруки вырывали, выкорчевывали все нормальные человеческие мысли и чувства, высаживая на их место ненависть, жестокость к назначенным врагам и рабскую покорность властям.
Политзанятия проводились с регулярностью приема пищи, некоторые политруки, ошалевшие от своих гневных изобличающих речей, были искренне убеждены, что политзанятия в обозримом будущем смогут полностью заменить прием пищи. Но, к огромному сожалению, нынешние бойцы хоть и яростные, но не настолько, чтобы обойтись без куска хлеба. Вот поэтому и нужно было повышать морально- политические качества бойцов, чтобы не дать не единого шанса врагу выжить.
– Боец Слабоуменко, расскажи прикомандированным бойцам товарища Правдина, кто такие враги нашей власти.
– Враги нашей власти все, кто супротив нашей власти идет и не понимает своего глупого и бессмысленного сопротивления, товарищ политрук, – отчеканил солдат.
– Молодец Слабоуменко, а кто друг нашего великого и могучего государства, боец Недоуменко?
– Друг нашей страны тот, кто ненавидит наших врагов и любит наше величайшее государство.
– Хорошо, а пример, всегда нужно приводить пример, как я вас учил?
– Черные негры, борющиеся с проклятыми капиталистами, – раз. Парижские коммунары – два. Американские индейцы и ковбои, как самый передовой класс угнетенного американского континента, – три.
– Совершенно верно, Недоуменко, даже американские индейцы с одним луком и даже голые папуасы с одним копьем вгрызаются в горло ненавистным угнетателям. Мы ничем не должны отличаться от тех далеких племен, с которыми нас объединила история одной рабоче-крестьянской пролетарской кровью. Мы с такой же ненавистью обязаны рвать врагов даже голыми руками, даже голыми зубами. Вот такой наказ нам дает партия и правительство, и этот наказ мы обязаны выполнять беспрекословно, даже, если надо, ценой собственной жизни. Государственные органы нам сообщают, что по какой-то неизвестной причине население целого надела заболело неизлечимой болезнью – ненавистью к нашему государству. Этих бешеных нелюдей нужно уничтожать без сожаления, дабы они не разнесли заразу по всей нашей великой социалистической Родине. Для большего удобства бойцу красной армии даже не нужно искать врагов, их вам покажут. Останется только уничтожить, стереть память об их существовании, и всё. Мы построим великое, мощное государство, не смотря на сопротивление наших врагов, а количество жертв нас не пугает и не останавливает на этом великом историческом пути.
Политрук вел своих бойцов в новые, суровые походы, вырывая сердца и заливая кровью врагов не только землю, но и Луну, и Марс с Юпитером, выходя далеко за пределы Галактики. Бойцы сидели, отвесив челюсти, веря во весь этот бред, пропитываясь ненавистью к далеким капиталистическим пришельцам, и только Коляскин улыбался в полрта, зная большой секретный секрет, что без пяти минут планета Марс – наша, красная, марсианско-рабочая и марсианско-крестьянская.