Так бы я и продолжал изнывать в одиночестве неосведомленного рукоблудия, не появись около меня мальчик, переведенный к нам из другой школы в последней третьей четверти седьмого класса.
Здесь я могу поставить точный временной маркер и даже обозначить год – 1973-й – поскольку дальнейшие события уже строго привязаны к этапам моего вхождения в жизнь.
Сейчас седьмой класс ничем не отличается ни от шестого, ни от восьмого, недостижимо далекими кажутся девятый, десятый и одиннадцатый. В мои времена среднее образование было десятилетним; до восьмого класса все учились на одинаковых условиях, а в последние два переходили лишь желающие учиться.
Нежелающие отсеивались и завершали образование в ПТУ – профессионально-технических училищах, предтечах современных колледжей. Слово «пэтэушник» было синонимом понятия «отброс общества»… впрочем, нынешние колледжи от тех училищ отличаются несильно – равно как переименование институтов в «университеты» не сделали из них университетов.
Каюсь, меня понесло в педагогические дебри; о ничтожности нынешнего российского образования, от начального до высшего, я могу говорить бесконечно. Вспомнил я про эти ПТУ лишь для того, чтобы обозначить этапный момент в советском среднем образовании. Отсев из школьных рядов происходил по результатам экзаменов, которые состоялись по окончании восьмого класса; экзамены предстояли и после девятого, как репетиция выпуска на аттестат.
Для меня восьмой класс предполагал точку еще более этапную. Я должен был получить идеальное свидетельство об его окончании и перейти в школу №114 – специализированную математическую, соответствующую моим наклонностям. Она являлась единственной в городе, туда после восьмого класса принимали, мягко говоря, не всех. Мне предстояло серьезно потрудиться, чтобы вырваться из своей девятой школы достойно, с отличным результатом.
А вот седьмой класс был последним этапом ничем не омраченного детства: экзамены еще не грозили, годовые оценки выставлялись по корреляции с четвертными, никто из нас ни о чем не волновался, конец учебного года воспринимался лишь как буйство весны в преддверии счастливого лета.
Оно тоже ожидалось последним в абсолютной беззаботности.
И в ту счастливую пору в мой жизни возник Костя.
Приятеля с таким именем у меня не существовало ни до ни после, он остался в памяти один, навсегда.
Воспитанный в такой же приличной семье, как и я, он тоже сторонился отмороженных школьных компаний, по этой причине мы сразу сблизились.
Новый одноклассник был высоким, но субтильным, хотя имел за плечами почти пятнадцать лет, поскольку в школу из-за слабого здоровья пошел не со своим возрастом, а потом пропустил еще год. Очки делали его похожим на безобидного цыпленка-переростка.
Но за хилой Костиной внешностью, как выяснилось, скрывалась изощренная страсть.
Учился мой новый друг через пень-колоду.
В отличие от меня, нацеленного на математику – и мечтающего о школе, где меня будут окружать нормальные ребята, а не дебилы вроде Дербака – Костя все усилия направлял на рисование. И даже учился параллельно в художественной школе.
Наш контакт, приведший к истинной дружбе, произошел случайно. Хотя не может быть случайным единение таких одинаково томимых эстетов, каковыми оказались мы.
Случилось все светлым и жарким майским днем, перед самым завершением учебы.
Весна бушевала, обрушивала с небес полную чашу жизни.
Стояла отличная погода, кругом все зеленело, за заборами готовилась к цветению сирень, которой был богат наш большой, но еще полудеревянный, уютный город. Повсюду порхали ожившие бабочки крапивницы; да и сама земля, высохшая и прогретая солнцем, источала аромат радости, предчувствия неопределенного счастья.
Мы с Костей возвращались из школы: нам было по пути все три квартала до моего дома, он шел чуть дальше – и весна так разленила, что мы оба еле волочили ноги.
–…Смотри!!!
Оборвав на полуслове безобидный разговор о нехороших предметах, которые появятся в восьмом классе, Костя дернул меня за рукав.
– Смотри, как трусы врезаются ей в ягодицы!!!
– Какие… трусы? – я понял не сразу. – Кому? в какие ягодицы?..
Много позже, повзрослев и все познав, я понял, что по неимоверной чувственности натуры мой новый друг был в сто – нет, в тысячу раз более страстным, нежели я.
Ведь я самостоятельно выбрал математику – точную науку, лишенную эмоций – а он решил двинуться по пути художника, что в начале благополучных семидесятых не казалось из ряда вон выходящим. Мои опыты со своим телом, стремление познать предназначение парных частей и все прочее, о чем стыдно вспоминать, являлись только периодом, характеризующим переход из мальчишества в отрочество: неким временным пиком интереса, который затем сошел на нет.
А Костя, едва ощутив первое томление, отдался сексуальному до такой степени, что уже не мог отвлекаться ни на что другое. Его мысли были продиктованы чувственностью; глядя на мир он неосознанно подмечал все, связанное с интимной сферой. Он не говорил о том непрерывно лишь потому, что до сих пор не имел достойного собеседника.
–…Да вон, женщина перед нами идет! В синей юбке!
Костя так и сказал «женщина» – а я, подняв глаза, увидел, что впереди на высоченных каблуках шагает тетка.
Для меня, не утонченного до нужного предела, все представительницы противоположного пола делились на девчонок – то есть ровесниц плюс-минус год – и «теток».
Возраст последних колебался от семнадцати до девяноста.
Тетка шла, и юбка обвивалась между ее длинных ног.
– Да она же старая совсем, чего ты на нее смотришь, – отмахнулся я, ненужно подумав о Тане, которая пришла в школу без колготок и пахло от нее иначе, чем обычно.
«Старой» тетке, по теперешним воспоминаниям, было лет двадцать.
– Ну и что? – с философским спокойствием возразил Костя. – Какая разница. Все равно у нее есть всё, что нужно.
– Что всё и где «где»? – уточнил я.
– Где у всех – между ног, «где», – снисходительно пояснил он. – Потом объясню… Ты смотри лучше, а то она сейчас свернет куда-нибудь.
Я присмотрелся и понял, что привлекло моего утонченного спутника.
Синяя юбка, болтающаяся вокруг ног, была узкой. И при каждом шаге ткань обтягивала очень круглый и очень красивый – несмотря на безнадежную старость – зад.
Ткань была очень тонкой, на ягодицах проявлялись две бороздки от резинок – невидимые трусы угадывались явно.
– Разглядел? – спросил Костя.
– Ага, – ответил я.
– Нравится?
– Спрашиваешь… – я вздохнул.
– Подожди, сейчас спереди зайду – посмотрю, что оттуда видно.
– А как ты… – начал я.
Костя махнул рукой, не объясняя, и почти побежал к стоящему на перекрестке ларьку «Союзпечати». Постоял там пару секунд, рассматривая почтовые марки, затем очень медленно пошел обратно.
Я видел, что он рассматривает место под животом, где сходились ноги, облепленные синей юбкой.
– И как? – поинтересовался я, когда Костя миновал женщину, развернулся и мы снова пошли следом за пропечатавшимися трусиками.
– Никак, – он разочарованно вздохнул. – Фасон такой, что обтягивает только сзади. Спереди не обтягивает и не ничего видно.
– А что… могло быть видно? – очень осторожно, чтоб не выдать неосведомленности, спросил я.
– Ну… Это от ткани зависит, от ветра, от формы живота, от походки. В общем, много от чего, – рассудительно ответил одноклассник.
Я понял, что попал на знатока.
И молчал, ожидая продолжения.
–…Иногда видно только живот и пупок. Если, конечно, он не гладкий, а выпирает. Или наоборот, если втянут лункой. Иногда нижний край. А если волосы у нее жесткие, то бывает, удается разглядеть их через трусы. А иногда облепит так удачно, что видно где ложбинка между губами уходит внутрь…
– А причем тут губы? – перебил я, раскрыв невежество.
– Причем тут что? – Костя посмотрел на меня без усмешки. – Я же не об этих губах говорю, а о тех. О больших половых.
Новое слово упало в мое сознание.
Внутри у меня все заныло и задрожало не столько оттого, что я полквартала наблюдал сквозь юбку женские трусы, а от предчувствия новой информации.
– Костя… – прямо сказал я.
И даже взял его за рукав.
–…Костя. Дело в том, что я. Как бы тебе сказать…
– Говори прямо, – великодушно сказал будущий художник.
– Дело в том, что я… Я не знаю… что там у теток творится между ног. Как там устроено, как называется. и так далее. И когда ты говоришь по какие-то губы…
Я не договорил, все-таки покраснев от стыда.
– Ясно, – спокойно ответил он. – Ты ни разу в жизни не видел голую женщину. Я так и думал.
– Ну…
Мгновенно размыслив, я решил промолчать о таком гнусном поступке, как подглядывание за моющейся матерью; тем более, что ничего существенного не увидел.
–…В общем да. Не видел.
– Я тоже, – одноклассник вздохнул и добавил печально. – Где ее увидишь-то?
Как сейчас вижу выражение Костиного лица, и даже движение пальца, каким он поправил очки на своем носу.
Я помню все с ненужной точностью, и сердце мое обливается кровью от жалости к моему поколению, полностью обделенному всем, касающимся вопросов пола.
Я вспоминаю тонкий Костин палец и его круглые, как у Джона Леннона, очки-велосипеды, и думаю что сейчас любой мальчишка путем минимальных ухищрений выйдет в интернет и увидит все, что нужно.
И пусть записные моралисты обрушат на мою голову ушаты благочестивой грязи, но я буду стоять на своем.
Ошибки рождаются незнанием, знание выводит на нужную дорогу.
И, кроме того, для психики, для формирования межгендерных отношений гораздо полезнее разглядывать части тела у порнозвезд, чем у своей матери.
– Где увидишь-то ее… – повторил он.
И столько грусти звучало в его словах, что я не выдержал.
Покраснев, как переваренный рак, я пробормотал, чувствуя невозможность оставлять недоговоренное между обретшими друг друга в неясном поиске:
– Я вообще-то не совсем… Я…
Я чувствовал, что признаюсь в святотатстве, после которого вновь обретаемый друг может повернуться и уйти, но все-таки договорил:
– Я… мать свою… голую видел… один раз, когда она мылась…
Костя молчал, не меняя выражения лица.
–…Примерно вот это место и то мельком.
Я показал рукой на себе, чуть повыше того, где у меня бушевал огонь.
– Ну, так это считай вообще ничего не видел, – еще грустнее ответил друг. – Когда мы ездили к бабушке в деревню, я мать свою сто раз видел совсем голую со всех сторон. Выйдет обливаться во двор, а полотенце в доме забудет. Кричит – «Костя, принеси». Ну я и приносил.
Меня бросило в жар.
Оказалось, что все, ценой немалых усилий доставшееся мне, не шло в сравнение со знаниями Кости, пролившимися на него с небес.
– Да только это не считается ни фига. Я же тоже ничего такого не увидел. Не мог же я ее просить: «Мама, встань к лесу передом, ко мне задом, наклонись вперед и покажи, что у тебя есть»! И вообще мать не считается, у меня на нее не вставал ни капли. Я не мать имел в виду, а женщину.
– Да… – протянул я неопределенно.
– В деревне и женщин тоже можно было увидеть. Там по вечерам девки голыми купаться ходят, на пруд. Там по берегу кусты, все парни подсматривают, и у каждого елда вот такущая…
Я не знал, что такое «елда», но подсознательно ассоциировал слово с чем-то опасным, вроде кувалды.
–…Но я тоже ничего не разглядел, и так плохо вижу, а в сумерки у меня куриная слепота. Слишком близко лезть боялся, могли побить за просто так.
– Но тогда откуда ты все это знаешь? – спросил я. – Все эти… губы.
Мне сделалось еще жарче.
– Ну… – Костя вздохнул, снисходительно и грустно. – Я же в художке учусь.
– Ну да, – подтвердил я, не понимая сути.
– Настоящей обнаженки с голыми тетками нам, ясно дело, не устраивают. Но всякие гипсы есть и репродукции вот такого размера…
Костя развел худые руки и я вдруг понял, что помимо высокой чувственности натуры, он обладает еще и знаниями, к которым я так мучительно стремлюсь.
–…И даже есть медицинская книга, по анатомии, с рисунками. Правда, самые интересные страницы давно выдраны. А ты что… Вообще ничего не знаешь?
– Вообще ничего, – я обреченно кивнул.
– Пойдем на скамейку, посидим, я тебе нарисую в общих чертах, – предложил просвещенный друг.
И я понял, что в моем неведении вот-вот зазияет трещина.
Забегая вперед, скажу, что когда мы познакомились ближе, Костя показал свои тайные творения.
Для них у него имелся особый блокнот.
Когда он протянул мне его и я открыл первую страницу, то…
Уточнять не вижу смысла, тут все ясно всем.
На этих рисунках друг быстрым карандашом изображал знакомых особ женского пола. Правда, окружали нас особы одни и те же, причем довольно скучные: одноклассницы да учительницы. И они вряд ли могли представлять собой предмет искусства, если бы не одно «но».
Пронзая реальность воображением художественного ума, Костя изобразил их голыми.
Да, абсолютно голыми.
Сидя в классе, он захватывал какую-нибудь безобидную сценку из школьной жизни.
Например, мою бывшую невесту Люду, плывущую у доски по географии, и недовольную учительницу Евгению Михайловну за столом. Фигуры были узнаваемы, позы не вызвали сомнений, оставались даже штрихи внешних форм, с которых начинался рисунок. Но Костя своих героинь раздевал. И смешно было видеть Потапову, упершую указку куда-то под низ плоского живота. А Евгеша, как мы ее звали, состояла из одних молочных желез, из каждой можно было сделать пол-Кости. Ведь не зря историк Василий Петрович, заложив за воротник сильнее обычного, утверждал, что в нашем городе имеются две достопримечательности: недостроенный в течении пятнадцати лет автомобильный мост через реку Белая и грудь Евгении Михайловны.
Нарисовано было здорово; не зная женского тела и не умея судить о точности изображения, я улавливал правдоподобие рисунков.
Поплыв в эмпиреях сладострастия, я покраснел и попросил друга, чтобы он нарисовал мне таким же образом соседку по парте.
Он ответил, что сделает это запросто.
Раздетая догола Костиным нескромным карандашом, Таня получилась как живая, она смотрела круглыми глазами и казалось, собиралась заговорить. Правда, через день, после последнего в году урока физкультуры, Костя попросил у меня рисунок обратно, чтобы слегка подправить Танины соски, которые он сумел рассмотреть.
Надо ли говорить, что обнаженная Таня заменила мне всех гимнасток, фигуристок и даже облепленных мокрым купальником пловчих.
Этот рисунок стал источником моих феерических грез и служил исправно до тех пор пока…
Впрочем, о «пока» вспоминать рано, я еще не закончил воспоминания о всплеске эротизма, испытанного после сближения с новым другом.
Рисовал Костя отменно. Он, конечно, был прирожденным художником и наверняка чего-то достиг на этом поприще, да я потерял его из виду.
В тот первый раз, присев на скамейку, он достал из портфеля блокнот – не тот, где жили наши голые учительницы, а довольно скромный, с зарисовками домов и машин – и набросал мне внешний вид женских мест.
Сделав несколько рисунков – потом вырвав их и изодрав в клочки – он пояснил, что от низа живота расходятся те самые большие губы. Толстые, покрытые шерстью валики, очертания которых можно увидеть, если на женщине в тонких трусиках ветер задерет юбку спереди. Под большими губами прячутся гораздо более интересные вещи: губы малые. Правда, снабдив меня новым термином, Костя честно признался, что про их существование он знает, но нарисовать не сможет: гипсовые слепки этих элементов не имели; для выяснения их устройства требовалось в прямом смысле лезть под женщину.
Этот случайный разговор, спровоцированный незнакомкой в обтягивающей юбке, сделал нас не просто закадычными друзьями. Мы узнали друг в друге братьев по крови и все свободное время – которого до каникул осталось не так уж много – проводили вместе.
И хотя по сути дела сам Костя знал не так уж много, но я умел почти все, не зная ничего. А он постоянно вспоминал какие-то мелочи, дополняя фрагментарные познания.
Например, в одну из наших прогулок изрисовал лист бумаги сосками различных форм. При этом пояснил, что это самая изменчивая женская часть, поскольку нельзя не только найти двух теток с одинаковыми, но даже у одной они могут иметь разные формы или размер. Причем в зависимости от состояния сосок может быть или мягко расслаблен, или туго собран, это он досконально изучил, рассматривая моющуюся мать. Дополняя эти слова, Костя посоветовал мне дома приложить к собственной груди холодную тряпку.
Костя откуда-то знал и причину метаморфоз самого интересного органа. Он просветил меня, что все это связано с процессом воспроизводства человека – что в критический момент мой организм вырабатывает нечто, которое попадет в женщину и, соединяясь с чем-то женским, образует новую жизнь.
Это знание разочаровало; не хотелось верить, что все мои наслаждения преследуют примитивную цель: чтоб на земле появилось еще одно мокрое, сопливое орущее существо; детей я никогда не любил.
Но все равно неразрешенным оставался вопрос: как?
Каким образом происходит все, что туманно описал мой друг?
При всем кажущейся разнузданности мы с Костей хранили целомудрие внутренних отношений.
Обсуждая не до конца известные детали женского тела и отношения, затрагивающих мужскую часть, мы делали вид, что сами этих частей не имеем, а касаемся предмета от нечего делать.
Поэтому мы никогда не обсуждали собственных пристрастий, не хвастались друг перед другом своими непристойностями, не касались деликатной темы самоудовлетворения.
Костя только однажды сказал, что в пионерском лагере – куда родители отправляли его каждое лето – воспитательница после отбоя ходит по рядам, проверяя, чтобы все засыпали с руками поверх одеяла.
Деталями своих нескромных привычек мы не делились. Каждый понимал, что второй тоже грешит; но мы не говорили об этом, щадя стыдливость друг друга.
Мы дошли лишь до констатации факта, что в определенном состоянии кое-что можно куда-нибудь засунуть.
Но страницы из академической анатомии вырвал другой искатель знаний, и Костя не мог приблизительно посмотреть, куда и как.
Предположений относительно женского органа нами высказывалось столько, что на из основе можно было составить целую энциклопедию сексуального незнания. Перечислять не вижу смысла.
Правда, Костя знал еще одно слово – «влагалище», которое называлось так потому, что в нем всегда было влажно. Но где именно находится вместилище влаги, он не имел понятия.
Мы оставались безнадежными девственниками, к тому же не обладали внешностью мачо и нас не впускали в круг познавших женщину. Впрочем, мы туда и не рвались, подсознательно чувствуя, что в нашем возрасте там встретит грязь, смешанная с насмешками и унижениями.
Когда я вспоминаю сейчас тех нас – двух сексуальных страдальцев – то умиляюсь отроческой чистоте душ, нашей невинности помыслов, не согласующейся с буйством увлечений.
Все наши усилия были сконцентрированы на добывании информации, сопоставлении фактов, построении догадок.
А кто-то иной, столь же маниакально озабоченный, мог просто затащить в подвал девчонку и там узнать ее строение.
Мы могли втереться в компанию девиц, которые имелись всегда, только в разные времена назывались по-разному. В моем мальчишестве их аттестовали «девицами легкого поведения», и я по своей гениальной неосведомленности полагал, будто это означает, что она плохо себя ведет. Подобные имелись и в нашей школе, их можно было распознать по ауре порочности, которая струилась вокруг. Но эти казались слишком противными.
В конце концов, имелось еще одно решение: вечное как мир, хотя и с трудом реализуемое в эпоху развитого социализма. Найти даму бальзаковского возраста, которая истосковалась по молодым и с радостью согласилась бы стать секс-инструктором.
Но по какой-то неясной причине мы с Костей проследовали мимо поворотов на все эти, далеко не лучшие, пути.
Мы ограничивались обсуждениями, рисунками и отрывками воспоминаний.
Максимум, что мы себе позволяли – невинное подглядывание за женщинами с целью увидеть их тайные кусочки.
О, эти наши рейды по ловле женских тайн, в которые мы уходили ежедневно с началом каникул, используя несколько недель до нашего расставания на лето…
У Кости существовала целая система ситуаций, при которых можно было гарантированно подглядеть что-то существенное.
Лестницы, переходы над эстакадами, лифты старой конструкции и вентиляционные решетки – все они дарили возможность увидеть женские трусики. Если бы в те годы, подобно нынешним, уже имелась мода летом ходить без белья, то мы бы, наверное, просто сошли с ума.
Костя также знал единственную в городе подземную – точнее, подпольную – воздуходувку, где каждая советская женщина могла пережить лавры крашеной дуры Мерлин Монро. Она находилась в огромном, на три дома, цокольном гастрономе на улице Революционной – в тамбуре, ведущем в мясной отдел, где мясом не пахло. Невидимый вентилятор был столь мощным, что, по Костиным словам, поднимал даже меховую шубу, давая увидеть все, что можно и чего нельзя. Но, конечно, летом эта штука не работала, оставалось ждать зимы.
Зато в моду вошли платья из тонкой полупрозрачной ткани. И одновременно с этим, благодаря жаре, среди отдельных женщин распространилась западная зараза: пренебрежение бюстгальтером.
Заметив жертву в такой одежде, мы барражировали вокруг нее, сзади наслаждались разнообразными трусиками, а спереди… Спереди – страшно подумать – мы видели темные кружки на груди!
Вообще соски в то лето служили основной добычей.
Мы знали все места, где шла летом уличная торговля газированной водой, книгами, газетами, журналами, фруктами и прочей чепухой.
Торговали обычно девицы лет двадцати, одетые в униформу, которая была рассчитана на женщин, в пять раз более крупных, и отвисала во всех возможных местах.
Мы с Костей часами, словно ревизоры, обходили эти точки, невинно пристраивались за спиной девушки-продавщицы и обмирали от восторга, когда она наклонялась вперед и показывала сосок.
Коричневатый, коричневый, лиловатый, розовый… плоский, длинный, торчащий вперед или вдавившийся в поверхность … какой угодно.
Огорчало лишь то, что в такой момент нельзя было заниматься тем, что до сих пор обходилось картинками и фантазиями.
Правда, однажды произошел случай, превзошедший прочие.
Стояла жуткая жара. Мы умирали от духоты, но с упорством таскались по городу, будучи уверенными в необыкновенной удаче.
И удача к нам обернулась.
Мы обнаружили новую точку, где торгуют мороженым. Она располагалась возле крыльца кинотеатра «Родина» – когда-то построенного пленными немцами, представлявшего помпезное здание, окруженное сквером. Крыльцо лишь называлось крыльцом, на самом деле то было возвышение, огороженное по периметру и с лестницей посередине. Там пестрели клумбы, вдоль решетчатого парапета стояли скамейки. Причем, как ни странно, их перевернули лицом к улице.
Около крыльца приткнулась со своим ящиком мороженщица – обычная блондинка с некрасивым круглым лицом, такие только и работали в уличной торговле. Но недостатки внешности компенсировались тем, что ее чересчур просторный белый халат был надет на голое тело. Да, в самом прямом смысле голое: это был единственный случай, когда из-за жары женщина оставила дома не только лифчик, но и трусики. Или, возможно, она их где-то забыла, а возвращаться было лень. Но стесняться девушке не приходилось: торговала она сидя, спереди ее загораживал синий ящик на колесиках, за спиной на метр поднималась серая бетонная стена.
И знать ли было ей, что на высоком углу стены стоит скамейка, где сидят два утонченных эротоманца.
Сидят, боясь дышать и, рискуя свернуть шеи, пьют глазами зрелище.
А оно превосходило все, виденное до сих пор.
Я сидел и рассматривал небольшие, но уже отвисшие белые грудки с сосками неопределенного цвета и начало черного треугольника между бедрами.
Это продолжалось долго, мне постепенно становилось дурно.
В голову приходило сознание, что мысли о подсмотренном у неизвестной девушки могут оказаться более сладостным, чем разглядывание обнаженной соседки на Костином рисунке.
А также думалось, что в своих сладостных отправлениях я вовсе не привязан к туалету в нашей квартире.
Возможно, мой сосед по скамейке испытывал то же самое.
Но мы были слишком хорошо воспитаны, чтоб признаваться друг другу в намерениях.
– Знаешь, я пИсать хочу, – наконец заявил я.
– Общественный туалет в другом квартале, – друг вздохнул. – Около милиции. Пока ходишь, она все продаст и уйдет.
Кажется, он поверил, что я хочу только пИсать.
Или, скорее всего, сделал вид, согласно внешней скромности наших отношений.
– За кино гаражи. Я сейчас мигом, ты место держи, хорошо?
Костя не успел кивнуть, как я сорвался с места и побежал за «Родину».
Там к скверу примыкал жилой квартал, отграниченный рядами гаражей и заросший американскими кленами.
Найдя место, где не проходила тропа и межгаражное пространство использовалось как общественный туалет, я протиснулся в щель, отер пот со лба и торопливо расстегнул штаны…
…Переведя дух, я привел себя в порядок и поспешил обратно.
Костя взглянул на меня внимательно, тонко улыбнулся и, не говоря ни слова, тоже отправился за кинотеатр.
Девушка внизу торговала и торговала, соски ее то показывались между телом и халатом, то исчезали, и в этом крылась прелесть дрожащего томления.
– Хорошо, – сказал Костя, вернувшись быстро и плюхнувшись рядом. – И даже очень.
Мороженое лежало в изотермическом ящике, но что-то еще хранилось в большой картонной коробке, стоящей у стены. Покупатели ненадолго рассосались, девушка повернулась, полезла туда, при этом нагнулась так, что я увидел уже все, что мог.
Говоря современным языком, она носила «бразильские заросли», хотя в СССР о типах причесок никто не слышал, забота об области ниже пояса считалась буржуазным пережитком. У мороженицы вырос такой буйный куст, что хотелось нырнуть туда, затаиться и отдать концы от переизбытка наслаждения.
– Мне опять захотелось пИсать, – сказал я, когда девушка опять встала спиной к нам.
– Подожди, – остановил Костя, все поняв. – Посиди немного, передохни. Два раза без перерыва на такой жаре вредно.
В благодарность мы купили у ничего не подозревавшей продавщицы мороженое, за которым спускался один я, чтобы не потерять наблюдательный пункт. Медленно поглощая подтаявший пломбир, мы были довольны, как падишахи; благодаря хождению за «Родину» эта девушка стала нашим совместным достоянием, кем-то вроде одной жены на двоих, хотя у падишахов на одного мужа приходилось несколько жен.
Съев свое мороженое, Костя сходил к гаражам еще раз. Дождавшись его, я тоже повторил свой заход.
Заниматься привычным делом на свежем воздухе было приятно..
В последний момент я подумал, что для полного счастья мне не хватает голенькой Тани Авдеенко, прилепленной четырьмя пластилиновыми шариками на серебристую стену гаража – но, конечно, не стоило требовать от жизни слишком много.
– А знаешь, как я еще развлекался… – разнеженно заговорил Костя, когда я опять сел к нему, не чувствуя под собой скамейки. – Ни в жизнь не догадаешься…
Я молчал, ожидая невероятного продолжения.
Девушка-мороженица, наклонившись теперь вперед, прибиралась в своем дымящемся ящике.
Ко всему прочему, у нее оказались очень выпуклые ягодицы, разделенные ложбинкой, просвечивавшей сквозь халат.
Если бы в тот момент я знал то, что открылось мне через год, то мог бы выразить желания, охватившие при виде этой ложбинки под ничего не прячущей тканью. Но сейчас я не знал еще ничего, не имел соответствующих опытов, и потому смотрел вниз с абстрактным вожделением.
–…Берешь зеркальце…
– Какое зеркальце?
– Обычное. Квадратное. Или круглое. И пускаешь зайчик ей в то место.
– Кому? – я был сбит с толка.
– Да кому угодно. Любой женщине, которая идет мимо. Лишь бы солнце светило как надо.
– А… зачем? – осторожно спросил я.
– Ну… Когда зайчиком ей там водишь, кажется, что в самом деле трогаешь. А если платье тонкое, так и трусы можно просветить.
– Классно, – я наконец понял. – А откуда ты пускал зайчики? Со скамейки?
– Нет, со скамейки боюсь. Может заметить, хай поднять и даже морду начистить. Выбирал какой-нибудь дом, у которого лестница смотрит на улицу, и пускал с площадки. Но если мы будем вдвоем, прикинемся, будто что-то читаем, а не просто сидим и пялимся, можно попробовать и со скамейки. Думаю, видно лучше.
– Пошли зеркальца купим! – я загорелся, сообразив, что эти предметы продаются в любом галантерейном магазине.
– Нет, сейчас мы не пойдем, – возразил друг. – Потому что такой картинки, как тут, никакое зеркальце не даст.
– Это точно, – согласился я.
– Будем сидеть, пока она все не продаст.
– Ага. А с зеркальцами можно и завтра пойти.
– Точно, завтра… – Костя сладко потянулся, потом посмотрел на небо. -Нет, Лешка, зеркальца от нас никуда не убегут. Лучше завтра мы с тобой поедем на пляж.
– Зачем? – удивился я.
– Дурак, там сейчас все женщины! Без платьев, без халатов, вообще почти без ничего.
Костя закрыл глаза и принялся живописать картины пляжа.
Начал он с безобидного – с ног и задниц.
Потом коснулся конструкции купальников. Отметил, что все они открывают грудь в разной мере, и если женщина сидит склонившись, то из-за плеча можно увидеть многое. Бывают любительницы загореть без полоски на спине – эти расстегиваются и ложатся на живот, их груди расплющиваются…
И вообще купальник купальнику рознь. Есть специальные инженерные конструкции, армированные капроновой решеткой, они все скрывают безнадежно, на них даже не стоит смотреть.
Но простые с чашечками из ткани – это кладезь наслаждения.
Многие виды материи намокая, дают всему проступать. И если соски темного цвета, то они видны, как на ладони. А учитывая известный факт сжимаемости от воды, которая в нашей реке всегда холодная…
Сходив к девушке без трусов еще за парой мороженых, Костя продолжил про трусы.
Тут редко удастся встретить тонкую ткань; это место всегда делается двойным.
Но и натяжение дарит немало удовольствий.
В частности, приятно увидеть волоски, выбивающиеся на сгибах бедер, по ним можно судить об истинном цвете волос хозяйки.
– Ты, кстати, заметил, что у этой те волосы черные? – спросил Костя, возвращаясь к конкретике.
– Да, и удивился, потому что на голове белые, – ответил я.
– Конечно, – друг засмеялся. – Потому что на голове она их обесцвечивает, а там – нет. У женщин волосы во всех местах примерно одного цвета, только разных оттенков.
– Я пожалуй, пойду… пописаю еще раз, – сказал я, ощутив необычайное воодушевление темой.
– Вот в у моей матери, – продолжал Костя, не слушая меня. – Так она натурально светлая, а там у нее волосы рыжие…
– Кость, а ты не нарисуешь мне свою мать? – кашлянув, перебил я. – Все-таки она не статуя, и ты ее видел, а не просто придумал, как Таньку или Нинель…
Нинелью звали нашу толстую директрису. Один из самых неприличных Костиных рисунков изображал ее, тащившую за ухо Дербака. Сама по себе сцена была привычной, она повторялась минимум раз в неделю. Изюминкой рисунка являлось то, что оба были голыми, баллоны Нинели свешивались до колен, а то место, которое главный школьный хулиган когда-то украшал звездочками, напоминало батон докторской колбасы.
–…Но в подмышках темные…
Действительно, в те времена женщины не брили не только «дельт», но и подмышек.
– Извини, – сказал я, покраснев. – Я понимаю, твоя мать, и все такое…
– Понимаешь, но не так, – ответил Костя. – Мать – она и есть мать. Когда я рисую статую, или Таньку, или даже Нинель, я все-таки… что-то чувствую. А к матери – ничего, хоть сто раз видел ее голой. И ее нарисовать – ну просто не получится. Неинтересно, понимаешь?
– Понимаю, – я кивнул.
А сам вспомнил, что когда подсматривал за своей обнаженной матерью, то тоже не чувствовал ничего, кроме стыда.
Позже я читал в Интернете откровения какой-то старой школьной дуры, утверждавшей, будто нельзя возжелать Венеру Милосскую. Вспоминая Костю, в думал, что не возжелавший даже не сумел бы ее изваять.
А друг продолжал, что многие женщины, особенно нехуденькие, любят загорать на спине, согнув ноги в коленях. Если купальник высох не до конца, там можно увидеть то, о чем мы только пытаемся рассуждать.
И поскольку мы не отличаемся могучим сложением, то сможем без проблем ползать по песку и делать вид, будто что-то ищем, а на самом деле рассматривать все тела подряд.
Я подумал, что на пляже в кустах можно заняться любимым делом, хоть по очереди, хоть наперегонки – ни о чем не фантазируя, просто наблюдая.
Но, боясь разрушить трепетное целомудрие непотребства, я ничего не сказал, только благостно хмыкнул.
Наполеоновским планам сбыться не пришлось.
Пока мы наслаждались тайными уголками девушки, ее мороженым и еще более тайными мечтами, жара сгустились до невыносимости.
Я так и не собрался сходить к гаражам в третий раз: над городом разразилась гроза.
Ливень упал стеной, мы в одну секунду промокли до нитки; утешением служило то, что девушка в промокшем халате сразу оказалась практически голой, и мы с Костей увидели уже абсолютно все.
Гроза прогремела над нами и укатилась дальше, но дождь затянулся до вечера; потом, не прекращаясь, шел с утра. А потом с небольшими промежутками продолжался целую неделю. Залил город; вероятно, вышедшая из берегов река затопила пляж.
Испортившаяся погода отрубила возможность общения.
Мы с Костей изредка перезванивались, но друг к другу в гости не ходили, поскольку главная тема наших разговоров была запретной.
Женщины в купальных костюмах не узнали наших жадных глаз. Прямоугольные зеркальца остались лежать в стеклянных витринах магазина «Галантерея-парфюмерия», что располагался на той же улице Ленина, что и кинотеатр «Родина», только на другой стороне и двумя кварталами ближе к реке и пляжу.
Потом подошло время и Костя уехал в пионерский лагерь: в те времена все летние подростково-молодежные лагеря именовались пионерскими, хотя многие «пионеры» по утрам брились заводными механическими бритвами.
А я чуть позже отбыл с родителями в Крым – на базу отдыха от отцовского НИИ, куда мы ездили ежегодно с тех времен, как я себя помнил.
Крымская погода оказалась, как всегда, чудесной.
Море было теплым, воздух сухим, настроение – легким.
Здесь хотелось жить и радоваться жизни.
База отдыха – убогая по нынешним временам, без горячей воды в дощатых домиках, но тогда казавшаяся земным раем – раскинулась на северном берегу Севастопольской бухты, в те годы запретной из-за существования Черноморского флота. Все здесь было знакомо до последнего кусочка и не менялось из года в год, как сама жизнь тогдашнего СССР.
Только я на этот раз изменился.
В прежние приезды меня волновало все, ограниченное интересами несмышленого мальчишки.
Прежде всего это были военные корабли, которые иногда удавалось увидеть в материн театральный бинокль. Волновали меня морские животные: раковины рапанов и черноморские медузы, которых иногда прибивало к берегу. Много радостей доставляли ежи, шнырявшие в траве около домиков стоявших на сваях вдоль косогора. Радовали незнакомые цветы, бабочки неизвестных расцветок, не живущие в наших широтах богомолы, большие белые улитки на лужайках. На территории базы в избытке росли грецкие орехи и миндаль. Орехи во время наших приездов оказывались незрелыми, их приходилось очищать от зеленой кожуры, после чего руки становились желтыми, как от йода, порой появлялись ожоги. Миндаль созревал, но мне никогда не удавалось запомнить, которые из одинаково высоких деревьев – культурные, а которые – дикие с несъедобными плодами, и каждый год поиск хороших орехов казался новым занятием.
Да и купания ради купаний без далеко идущих целей составляли одно из главных удовольствий отдыха.
Сейчас все осталось прежним.
Не нужные никому, кроме золотопогоннных адмиралов, военные корабли исправно утюжили бухту, превращая в соляровый дым миллионы, на которые можно было построить новые больницы или увеличить выпуск легковых автомобилей для населения. Или снабдить всех советских граждан туалетной бумагой вместо нарезанной газеты «Правда» – которую выписывали из-за дешевизны для настенных коробочек около унитаза.
Бабочки летали, богомолы ползали, ежи шуршали, гроздья белых улиток висели на высохшей от зноя траве.
И орехи никуда не делись, за год стали выше и мощнее.
Но это отошло на второй план.
Я нашел себя в абсолютно новом месте, поскольку сама цель моего интереса стала соответствовать возрасту, ею стали женщины.
Любые, лишь бы у них имелись признаки, которые можно рассмотреть.
И не только рассмотреть.
У отца имелся фотоаппарат – старый «ФЭД», работа которым была сравнима со стрельбой из тяжелого орудия. Отец им дорожил и мне не давал, пользовался сам. Отцовские съемки заключались в нескольких кадрах, сделанных в первые дни. Ему быстро надоедало целиться, наводить на фокус без взгляда через объектив, выбора подходящих диафрагмы и выдержки по показаниям коробочки с зеркальцем, называющейся «экспонометром», и – что напрягало особенно – перекручивать на пять оборотов рифленую головку после каждого снимка. Кожаный футляр прятался в чемодан и вспоминали о ней только по возвращении. Не помню, чтоб хоть откуда-нибудь отец привез полностью отснятую пленку, даже съездив по работе в Венгрию в годы моего младенчества, он не смог напечатать снимков на половину маленького альбома.
Но в этом году отец расщедрился и вперед дня рождения, который намечался ближе к августу, подарил мне собственный фотоаппарат. Правда, этому способствовало то что у старого «ФЭДа» разладился дальномер и делать им качественные снимки стало невозможно.
Дешевая «Чайка» подходила моему уровню, к тому же снимала узкими кадрами, которых на стандартной пленке помещалось вдвое больше, чем у прочих аппаратов. Качество объектива оказалось приемлемым; позже я где-то читал, что такими шкальными «щелкалками» профессиональные журналисты пользовались как записными книжками в дополнение к зеркальным камерам вроде «Зенита» или «Киева».
Но самым главным было то, что фотоаппарат изначально оказался моим. К тому же, в отличие от «ФЭДа», он был маленьким и на пляже я прятал его в плавки.
Мать дала денег на пленку, ею я запасся дома, и мечтам на отдыхе не имелось предела.
В самом деле, тем летом все складывалось как нельзя более благоприятно.
Родители по обыкновению поехали в Крым не одни, а с парой друзей – отцовским сослуживцем и его женой.
Взрослые нашли дело по душе – точнее, они нашли его давно, сейчас продолжили прерванное год назад.
Мужчины играли в домино и совершали набеги на тянущиеся вдоль шоссе виноградные плантации, где покупали невозможно кислое зеленое вино этого года. Пили мало, пьянели сильно и были довольны.
А их жены занимались привычным для женского отдыха тех времен: загорали, купались, вязали. И, разумеется, сплетничали обо всем на свете, поскольку живя в одном городе, имели массу общих знакомых.
Было правда, одно обстоятельство которое отличалось от привычного и при неудачном течении могло помешать: отцовские знакомые приехали отдыхать с дочерью – шестнадцатилетней дылдой по имени Наташа. Кажется, в прошлые годы они ее с собой не брали, или я ее не замечал. Сейчас заметил потому, что Наташа уже имела женские детали сложения.
Она привлекала сильнее, чем Таня, раздетая Костей и приукрашенная.
Но Наташа общалась только с девчонками, а по отношению ко мне напустила манеры старшей.
В итоге я был полностью предоставлен самому себе.
Моих ровесников на базе отдыха имелось достаточно; они пускали в море модели кораблей, ловили с позеленевшего пирса бычков, безобидно задирали девчонок, играли в шахматы и шашки, занимались десятками других дел, которые мне сделались неинтересными.
Я со всеми перезнакомился на всякий случай, но ни с кем не подружился, не увидев сообщника.
Хотя приехать в Крым и найти там второго Костю было нереально. Поэтому я сохранял свободу от всех: она требовалась для моих целей.
Основное время я проводил в одиночестве.
В те годы я еще не вышел ростом и казался маленьким мальчишкой, выглядел года на два младше реальности. Последнее, вероятно, послужило причиной пренебрежения со стороны Наташи, жившей через фанерную стенку от меня.
Но недостаток телосложения сослужил службу в другом: никто из взрослых не догадывался о моем истинном возрасте и не принимал меня всерьез.
При мне женщины, делали все, что приходилось делать на по-советски необустроенном пляже.
Здесь стояли кривобокие кабинки для переодевания, но они были до такой степени замусорены, загажены и заплеваны, там так воняло мочой, что ими почти никто не пользовался.
Женщины осуществляли процесс переодевания на открытой местности, прикрываясь полотенцами.
Они расстегивались и застегивались, быстро и незаметно – как им казалось! – меняли лифчики, спустив с себя мокрый и подсунув сухой. При этом им приходилось на доли секунды обнажать грудь.
Меняли трусы – чаще, чем лифчики, но сильнее завернувшись.
Бывали и другие, не менее волнующие варианты, сейчас многое выветрилось из памяти.
Глядя на парней постарше, я осознавал, что при некотором усилии мог узнать значительно больше, возможно, даже кое-что бы получил.
Когда они шли купаться толпой я , с берега видел все, что происходит в море: парни хватали девчонок за разные места, пытались расстегнуть купальники, придумывали массу иных способов добраться до тел. А те визжали так, что их слышали в Севастополе, но ходили на такие купания регулярно. Им тоже все это нравилось.
Не знаю, до какой степени неизвестного там доходило, но однажды утром у кромки прибоя валялись пестрые трусики от купальника. Прежде, чем успел пошаркать граблями полупьяный уборщик, к морю пробежали две неестественно смеющиеся девицы, и одна из них – правда, я не заметил, которая – с молниеносностью кошки подхватила потерянную вещь с песка.
Но меня подобные игрища почему-то не волновали.
Должно быть, я испытывал подсознательную брезгливость к разврату. Или еще внутренне не дорос до реального и мне хватало того, что имел: подглядывать, рукоблудить и фантазировать.
Трудно описать все, что я видел, а что раздувал в фантазиях до невообразимых масштабов.
Сейчас я, конечно, понимаю, что женщины – в основном одни и те же – загорали на том пляже каждый год, и прошлым летом я видел все то же самое, чем отуманенно наслаждался нынешним. Женщины не изменились, купальники их остались теми же самыми, в СССР их покупали на десять лет без перемены. Но изменился я, изменился мой взгляд на жизнь – во мне открылись новые ворота, куда вошло все, что существовало всегда, но мною не замечалось.
В первые дни я был шокирован и смят, жалел лишь о том, что нахожусь здесь без утонченного сластолюбца Кости, с которым все можно обсудить. Ведь я уже успел понять, что обсуждать мелочи, связанные с женским телом, не менее – а может быть даже более! – приятно, нежели наблюдать реально.
Потом передо мной встала серьезная проблема: наблюдения радовали глаз и тело – которое я регулярно ублажал, скрывшись в кустах на краю территории – но все виденное следовало еще сфотографировать, при том не вызвать скандала на свою голову.
Пожалуй, не буду вспоминать все подробности моих ухищрений.
В самом деле, я могу показаться каким-то совершенно обезумевшим сексуальным маньяком.
Но на самом деле, повторю еще раз, маньяком я не был.
Дело будущей жизни – математика – увлекала меня все сильнее.
Еще не имея перспективы пойти в спецшколу, я уже совершил погружение на очередную глубину любимой науки. В конце седьмого класса я написал отборочную работу и поступил во Всесоюзную математическую школу при МГУ. Я предвкушал, как осенью ко мне начнут приходить письма с заданиями на каждый месяц, а пока довольствовался «Задачником Кванта», благо на отдых взял с собой достаточное количество журналов.
Задачи я решал каждый день – обычно в часы послеобеденного отдыха, когда и взрослые и дети всей базы спали мертвым сном и мне не мешал шум.
Но математика не мешала жизни – как не мешала мне никогда.
И потому, имея в своем распоряжении уйму времени, оставшееся от задач я отдавал сексуальной сфере бытия.
А эта сфера была здесь весьма благоприятной хотя бы потому, что круглыми сутками я видел около себя даже не полуодетых, а вовсе полуголых существ женского пола, всех возрастов и всех качеств.
Поэтому воспоминания о том лете, в какой-то мере предэтапным во всей последующей мужской жизни, наполнены всепоглощающей эротикой возраста.
Я наблюдал женщин, фотографировал их и продолжал самоудовлетворяться в прежней интенсивностью.
Правда, заниматься привычным делом в привычном комфорте, сидя на унитазе, тут оказалось невозможно.
Дом, где жили мы с родителями, был рассчитан на восемь семей. Отцовский приятель, его жена и пренебрегшая мною Наташа поселились рядом с нами, двери выходили на общую террасу, на которой наши матери по вечерам вязали, а я слушал шуршание невидимых ежей. Другие двое соседей имели такие же выходы на другую сторону домика. Еще четыре семьи обосновались на втором этаже с выходами на отдельные лестницы. Жилые помещения представляли большие низкие комнаты, в которых туалет был отделен от спальной зоны узкой перегородкой, дверцы не имел. Входная дверь, конечно, запиралась, но простейший замок состоял из одной личинки, изнутри не блокировался и опасение быть застигнутым родителями не позволяло расслабиться.
Да и вообще по качеству исполнения эти избушки на железных ножках напоминали посылочные ящики из ДВП. Обладая довольно устойчивой нервной системой, даже я иногда просыпался ночью оттого, что кто-то из соседей спускал воду в унитазе. И еще чаще мне не давали спать какие-то стуки, сопровождаемые женскими стонами. Над нами жила молодая пара и я недоумевал, почему они так часто дерутся и почему для драк выбирают ночное время.
Заниматься любимым делом в обстановке, где окружающим был слышен каждый мой вздох, я не мог.
Но зато на базе в моем распоряжении находились кусты, которые росли вдоль каменного парапета, ограничивающего пляж от прогулочной зоны. Эти заросли использовались в качестве туалета теми отдыхающими, которые стеснялись справлять нужду прямо в кабинках переодевания, но не хотели идти в грязное общественное заведение, лежащее на полдороги между морей и зоной жилья. Но мне удавалось находить не сильно загаженные места и все нужное производить на свежем воздухе. Тем более, что из кустов можно было увидеть пляж и иногда удавалось совершить то, о чем я лишь помечтал во время последнего разговора с Костей.
И переживать точку сладостного пика, глядя на какую-нибудь ничего не подозревающую полуголую тетку, раскинувшую на солнце свои толстые ноги и грудь в мокром купальнике, оказалось в тысячу раз приятнее, чем даже рассматривать в этот момент совсем голую, но рисованную Таню Авдеенко.
Что касается фотографий, которые я лихорадочно делал в каждой удобной ситуации на пляже, то они меня подвели.
Вернувшись домой, проявив пленки и занявшись фотопечатью после того, как родители вышли из отпусков и исчезли на работе, я испытал нешуточное разочарование. Почти все снимки вышли смазанными, а относительно четкие были неразборчивы в деталях до такой степени, что мои реальные купальщицы, загоральщицы и переодевальщицы оказались хуже газетных спортсменок.
Игрушечная «Чайка» подходила лишь для беглых записей происходящего; качество съемки ею было стохастическим, мои женщины получились бы более приемлемыми даже с помощью старой доброй «Смены» – столь же убогой, но имеющей нормальный формат кадра. Позже я понял, что фотоаппарат, непригодный для человеческой фотографии, прекрасно вписывался в образ моего отца – человека неглупого, но в быту никчемного. Все, что он покупал, оказывалось или непригодным вообще, или требовало переделок. А порой было опасным для жизни: например, лестница-стремянка, которой пользовались в квартире, имела такие узкие ступеньки, что удержаться на них смогла бы только Золушка, и сам отец падал с нее не раз.
По-настоящему удачным оказался единственный снимок, причем сделанный случайно.
В тот год факт меня поразил. Сейчас я знаю, что все лучшее в жизни случается случайно. Ведь, к примеру, никому не известный Бенц, партнер никому не известного Даймлера, не предполагал, что именем своей никому не известной дочери Мерседес – с ударением на средний слог – даст начало культовой автомобильной марке…
Среди моих пляжных знакомцев самым близким оказался Валерка из Новосибирска, неизвестно каким образом оказавшийся на этой базе, принадлежащей отцовскому НИИ. Парнишка был моложе меня года на два, он привлек меня тем, что отличался от ребят нашего города. Мы даже проводили с ним некоторое время за картами, бесконечно играя в подкидного дурака, а порой даже в детскую «пьяницу». При этом около него всегда находилась его мать, достаточно сочная – как понимаю я теперь! – женщина лет тридцати пяти. Она меня не привлекала, потому что имела слишком короткую стрижку, всегда носила большие темные очки и дурацкую кепку, подходящую скорее какому-нибудь Дербаку, чем женщине, к тому же курила. Но однажды, фотографируя Валерку по его просьбе, я щелкнул и ее. Быстро навел свою «Чайку», попросил улыбнуться, нажал на спуск и тут же забыл о снимке – сделанном из вежливости, поскольку Валеркина мать как женщина меня не интересовала ни капли.
Но когда, закрывшись в ванной у себя дома, с вывернутой лампочкой и красным фонарем, я просматривал через фотоувеличитель свои ужасные по качеству пленки, этот снимок привлек внимание резкостью. Тогда я еще не знал, что лучше всего в таких делах получается то, ради чего не стараешься, просто положил под увеличитель листок фотобумаги и сделал отпечаток.
Но уже в процессе проявления понял, что снимок хорош не только резкостью.
Не ожидав съемки, Валеркина мать сильно нагнулась вперед, купальник отошел от тела и показал мне все, что я так долго и тщетно пытался зафиксировать у других женщин.
Потратив достаточно много времени, экспериментируя с выдержкой печати и степенью проявления, я добился идеального результата.
На карточке формата 10х12 Валеркина мать беззаботно улыбалась из-под своих всегдашних очков, но в промежутке за чашечкой купальника обнажилась круглая, как яблоко, невероятно белая в сравнении с загорелым торсом грудь, украшенная хорошо различимым темным соском.
Надо ли говорить, что на некоторое время настоящая мать моего недолгого приятеля заменила рисованную голую Таню.
Последняя, надо сказать, мне уже поднадоела и осенью я собирался попросить Костю, чтобы он раздел для меня какую-нибудь другую девчонку.
Но все-таки эта фотоохота за женскими телами стала одним из ярких воспоминания отрочества.
Сейчас я понимаю, что существуй в те времена мода загорать топлесс, я бы просто умер.
Современные мальчишки с младенчества накачаны порнографией, умирать они не собираются, не интересуются всерьез ничем.
Счастливые – и невыразимо несчастные в своем всезнайстве – они не смогли бы испытать тысячной доли восторга, испытанного мною от зрелища, которое оказалось столь захватывающим, что я помнил его долго, хоть и не сумел сделать снимка, по закону подлости оказавшись без фотоаппарата.
Впрочем, фотографировать там было в общем нечего, тем более, что моя убогая «Чайка» все равно не передала бы динамику события.
Да и вообще, я скорее принимал ситуацию в совокупности факторов: слышал, обонял и домысливал – нежели просто видел происходящее.
Но по комплексу неимоверно сильных, почти шоковых ощущений тот момент сравним лишь с одним другим из всей моей жизни: известием о том, что мои научные работы приняты на соискание на шведской премии Миттаг-Лефлера.
Странность ощущений заключалась в том, что принятие произвело на меня большее впечатление, чем присуждение этой премии.
Впрочем, тому имелись причины особого характера. Номинировал свои работы я сам, хоть и от имени Академии Наук, но они сильно выходили из сектора интересов премии, и я сомневался, что их примут к рассмотрению.
Но сейчас я вспомнил не о премии, а о потрясающем мальчишеском опыте.
Мы с Валеркой играли в «дурака», и мне вдруг захотелось пИсать.
Бежать для этого дела в домик не хотелось, общественный туалет был страшнее ядерной катастрофы, я привычно вышел за парапет и углубился в кусты.
Но, найдя приличное место, замер от странного звука.
Что-то журчало – громко, отчетливо и… незнакомо.
Я замер, боясь шевельнуться. Потом, перетекая по воздуху, осторожно переместился в направлении источника звука.
И увидел женщину.
Лица ее я не рассмотрел: верхняя часть была загорожена горизонтально нависшим суком дикой сливы.
Это могла быть хоть жена отцовского приятеля, мать грудастой Наташи, хоть Валеркина мать, чьего тела я не разглядывал.
Я мог сказать точно лишь то, что это – не Алла Эдуардовна, жена дяди Славы, обладавшая грудью острой, как пара ракетных головок. Она никогда не купалась, ссылаясь окружающим на какие-то «женские проблемы», и все три недели просидела на пляже, не переодевая одного и того же красно-желтого купальника.
Купальник дяди Славиной жены относился к разряду тех, какие я видел на пловчихах, гимнастках и исполнительницах аэробики: он был цельным и состоял из нижней части, непрерывно переходящей в верхнюю.
То есть являлся топологически связным, хоть и не односвязным, поскольку имел две дырки для продевания рук и две – для ног.
А на меня из-под колышащейся листвы смотрели блестящие колени, которыми заканчивались бедра, ровно посередине перечеркнутые спущенными купальными трусиками с вывернувшейся белой подкладкой.
Откуда-то из промежутка между ними, из-под вершины «наблы», которую я не видел, но представлял по Костиным нескромным рисункам, бежала вниз винтообразно завернутая желтая струйка.
Она падала с шумом, образуя пенистую лужицу, которая быстро ширилась, темнела и еще быстрее светлела по краям, впитанная исстрадавшейся от жажды крымской почвой.
Я стоял, завороженный зрелищем, жадно вдыхал незнакомый, терпкий и соблазнительный запах – зная, чтО именно мне хочется сделать прямо сейчас, и опасаясь быть застигнутым.
Когда струйка иссякла, превратилась в капли, исчезла совсем, бедра сдвинулись и ушли вверх, исчезли вместе с трусами. Через несколько секунд в лужицу, которая еще блестела, но уже не пенилась, откуда-то сверху упала скомканная бумажная салфетка, такие стояли на столиках в столовой нашей базы.
Листва прошуршала громче: неопознанная незнакомка выбралась из-под кустов и ушла обратно на пляж.
Увиденному наверняка позавидовал бы сам Костя, ведь вряд ли его радикальная мать мочилась голая во дворе.
Я все еще не шевелился – салфетка нехотя развернулась, показала темное влажное пятно в середине.
На всякие случай оглянувшись, я пригнулся и пролез под кусты.
Последовавшее за этим, пожалуй, описывать не стоит.
Скажу лишь, что в кустах на краю базы отдыха было уютнее, чем между гаражами за кинотеатром «Родина». Брезгливостью относительно главнейших женских мест я не отличался даже в те времена, когда этих мест еще не знал. А обоняние реального оказалось более сильным фактором, чем воспоминание об увиденном.
* * *
Длинноногая Пашкина Оксана двигалась медленно.
Я сильно сомневался, что ее вусмерть огорчила смерть мужниной бабушки.
Вряд ли невестка была слегка беременна – в этом я сомневался еще сильнее, поскольку знал стремление современной молодежи жить без детей, покуда получается.
Просто она думала о чем-то своем, не связанном с происходящим в данный момент
Да и вообще на этих поминках не было той атмосферы, которая обычна для большинства по-российски праведных семей.
Ирина Сергеевна всю жизнь прожила замкнуто, не подпускала никого слишком близко – и даже фактом своей смерти не создала обстановку безудержного горя.
А о том, чем стал для меня ее уход, не знал никто.