Глава третья

Саманта – Сэм – и я попали в бокс № 27, так же как и большинство девочек, маркированных зеленым. Всего нас было четырнадцать, однако на следующий день количество увеличилось до двадцати. К концу следующей недели нас было уже тридцать, и СПП начали заполнять следующее строение в бесконечной череде унылых сырых лачуг.

Койки были помечены в алфавитном порядке, так что постель Сэм оказалась прямо над моей. Маленький подарок судьбы. Остальные девочки не стоили даже ее мизинца. Первую ночь они провели, тихонько всхлипывая в своих кроватях. У меня не было времени на слезы. Только вопросы.

– Что они собираются с нами делать? – прошептала я Саманте. Наши койки стояли в дальнем левом углу бокса. Стены этой конструкции уже дышали на ладан. Сквозь щели внутрь проникал ледяной ветер, а у входа и вовсе плавали в воздухе снежинки.

– Понятия не имею, – тихо ответила она. Одна из девочек в нескольких койках от нас наконец провалилась в сон. Из-за ее храпа нашего разговора практически не было слышно. После того как солдаты привели нас сюда, мы сразу же получили несколько предупреждений: нельзя разговаривать после выключения света, нельзя выходить из бокса, нельзя использовать свои необычные способности, не важно – произошло это случайно или специально. В тот раз они впервые назвали вещи своими именами: «необычные способности» вместо более корректного слова «симптомы».

– Думаю, будут держать нас здесь, пока не придумают, как это можно вылечить, – заявила Сэм. – Так, по крайней мере, сказал мой папа, когда за мной явились солдаты. А что говорили твои родители?

С момента выхода из кабинета меня трясло, как в ознобе, и каждый раз, когда я закрывала глаза, передо мной возникал пустой взгляд ученого. Мысль о родителях лишь усугубила это состояние.

Не знаю, почему я солгала. Наверное, так было проще, а может, в глубине души я осознавала, что настоящая правда именно в этом.

– Мои родители умерли.

Сэм глубоко втянула воздух сквозь стиснутые зубы.

– Как бы я хотела, чтобы мои тоже умерли.

– Ты не должна так говорить!

– Это ведь они отправили меня сюда, понимаешь? – неожиданно громко ответила Сэм. – Просто решили от меня избавиться.

– Не думаю… – начала я, хотя сама не верила в то, что говорю. Разве мои родители не попытались избавиться от меня точно так же?

– Как бы то ни было, все к лучшему, – отмахнулась она, хотя ничего хорошего в этом уж точно быть не могло. – Мы останемся здесь и будем держаться друг за друга, а когда выберемся, сможем пойти куда захотим, и никто не сможет нас остановить.

Моя мама как-то говорила, что иногда, для того чтобы слова показались правдой, их надо сказать как можно громче. Я никогда в это особенно не верила, но жар, звучащий в каждой фразе Сэм, заставил меня пересмотреть точку зрения. Внезапно мне показалось, что это возможно. Пускай я никогда не вернусь домой, но если мы будем держаться вместе, все еще может быть хорошо. Я согласна была идти за Сэм, оставаться в ее тени, вне взглядов СПП, не привлекая к себе внимания.

Это работало целых пять лет.

Пять лет кажутся вечностью, когда один день плавно перетекает в другой, а весь твой мир ограничен забором с колючей проволокой и состоит из ряда ветхих строений длиной в две мили да грязи под ногами. Я никогда не была счастлива в Термонде, однако моя жизнь была сносной. Просто потому, что здесь рядом со мной была Сэм. Это она округляла глаза, когда Ванесса, одна из наших соседок по боксу, попыталась отрезать ей волосы садовыми ножницами, дабы придать ее прическе более «стильный» вид.

– Ради кого? – пробормотала тогда Сэм. – Чисто для собственного отражения в зеркале?

Это она строила рожи в спину СПП, которые одергивали ее за очередные «разговорчики», это она твердо, но не грубо осаживала размечтавшихся девчонок, спуская их на землю. Это она была рядом, когда солдаты распускали нас по боксам.

Сэм и я – мы были реалистками. Мы знали, что не выберемся наружу. Мечты вели к разочарованию, а разочарование – к депрессии, из которой было не так-то легко выбраться. Лучше уж прозябать в серости, чем позволить тьме поглотить себя целиком.


Спустя два года в Термонде начала работать фабрика. Так называемых «опасных» заключенных они заставляли работать по ночам, однако на этом «усовершенствования» не прекратились. Потом власти лагеря решили, что мы должны жить на самообеспечении. С этого момента мы начали сами готовить себе еду, мыть ванные комнаты, шить униформу и даже одежду для начальства.

Кирпичный прямоугольник здания протянулся через всю западную часть лагеря. Нас заставили рыть котлован, однако к строительству допустить побоялись. Оставалось лишь смотреть, как медленно, этаж за этажом, растет странное сооружение, и гадать, что уготовила нам судьба. По ветру, точно семена одуванчиков, тут же разнеслись слухи о том, что в этом месте ученые собираются проводить новую серию экспериментов. Кто-то утверждал, будто здание станет изолятором для красных, оранжевых и желтых. А некоторые и вовсе решили, что власти решили построить тюремный корпус, из которого мы не выйдем уже никогда.

– С нами все будет в порядке, – сказала мне однажды ночью Сэм, как раз перед тем, как выключили свет. – Это просто глупости, понятно?

Однако ничего не было в порядке. Ни раньше, ни сейчас.

Разговоры на фабрике были запрещены, однако существовали и другие способы общения. Фактически единственное время, когда нам разрешалось говорить, наступало как раз перед выключением света. В остальных местах царила тишина. Только работа, и ничего больше. И все же, когда живешь с кем-то бок о бок годами, у вас поневоле начинает формироваться свой собственный тайный язык. Пусть это всего лишь усмешки и быстрые выразительные взгляды. Сегодня нас отправили полировать и шнуровать ботинки, пришивать пуговицы к солдатской униформе. Но даже за работой, на миг оторвавшись от шнуровки, можно было вскользь посмотреть на девочку, стоящую напротив. Ту, которая прошлой ночью назвала тебя гадким словом. И это уже подобие разговора.

На самом деле фабрика по сути не была фабрикой. Скорее это место можно было назвать хранилищем. Внутри здание представляло собой одно большое помещение, а наверху, по всему периметру, шел небольшой балкон. Строители решили, что для освещения достаточно четырех больших окон на западной и восточной стенах. Зимой здесь было, мягко говоря, не жарко, летом отключали вентиляцию. А окна, едва пропускавшие солнечный свет, при этом не защищали от непогоды.

Руководство лагеря постаралось устроить все как можно проще. На пыльном бетонном полу выстроились ровные ряды столов. Тем утром на фабрике работало несколько сотен человек, все зеленые. Над нами находились десять СПП, в руках у каждого (каждой) – черная винтовка. Еще десять солдат патрулировали зал.

Казалось, взгляды СПП буравят нас со всех сторон. Прошлой ночью я спала плохо, хотя до этого целый день проработала в саду. В кровать я легла с жуткой головной болью, а когда встала, у меня, ко всему прочему, начало першить горло. Даже пошевелить руками было тяжело: пальцы стали как деревянные.

Я понимала, что дела плохи, однако, словно утопающий, из последних сил старалась держаться на плаву. Чем выше мне удавалось поднять голову, тем слабее и медлительнее я становилась. В конце концов держаться прямо стало почти невозможно, и, чтобы не нырнуть ласточкой вниз, я вынуждена была опереться на стол. В большинстве случаев мне удавалось решить подобную проблему, замедлив темп работы. Ничего важного нам все равно не доверяли, сроки ставились более чем свободные. Все эти занятия преследовали две цели: во-первых, они поддерживали иллюзию деятельности, а во-вторых, убивали мозг. Сэм называла это «бездумная деятельность». Да, нас выводили из корпусов, давали простую и не утомительную, по сравнению с тем, что мы делали в саду, работу, однако никто не хотел сюда попасть.

Особенно когда рядом появлялись провокаторы.

Я почувствовала спиной его присутствие задолго до того, как он начал вслух пересчитывать сияющие отполированные пары ботинок на столе. От него пахло мясом с пряностями и машинным маслом. Не слишком удачное сочетание. К которому вскоре добавился еще и запах сигаретного дыма. Ощущая на себе тяжелый, пристальный взгляд, я попыталась выпрямиться. Казалось, два тяжелых кулака уперлись мне между лопаток.

– Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…

Неужели цифры могут звучать так зло и резко?

В Термонде нам не разрешалось касаться друг к друга или солдат, но это вовсе не означало, что солдаты не могут трогать нас. Мужчина сделал два шага вперед. Носы его ботинок – таких же, как те, что стояли на столе, – уперлись в задники моих туфель. Я ничего не сказала. Солдат положил мне на плечо руку, будто бы рассматривая готовую работу, и прижался ко мне.

Сгинь, – мысленно сказала я, сгорбив спину и глядя только вперед. – Сгинь, исчезни.

– Отвратительно, – прорычал СПП за моей спиной. От его тела исходил такой жар, что можно было сжечь целый дом. – Ты все сделала неправильно! Смотри – ну-ка, смотри, девчонка!

Я отважилась краем взгляда посмотреть на своего обидчика. Он выхватил из моей руки тряпку с полиролем и придвинулся еще ближе. Мужчина оказался невысоким, всего на дюйм выше меня, со сплюснутым носом и толстыми щеками, надувающимися при каждом вдохе.

– Как эти, – сказал он, указывая на собственные ботинки. – Смотри на меня!

Это была ловушка. Нам не разрешалось смотреть солдатам прямо в глаза.

Вокруг раздалось несколько смешков. Смеялись не девочки, нет, – другие солдаты.

Я чувствовала, как внутри меня все кипит. На дворе стоял декабрь, и температура воздуха на фабрике не превышала четырех градусов тепла, однако по моим щекам потекли струйки пота. Из горла вырвался хриплый лающий кашель.

В этот момент мне вдруг стало легче. Сэм не имела права смотреть на что-то, помимо собственной работы, однако я видела, как ее быстрый оценивающий взгляд скользнул по мне. Шею, а затем и лицо Сэм залила краска, оставалось лишь гадать, какие слова клокочут у нее внутри. Острый локоть подруги легонько коснулся моего, словно в напоминание, что она все еще здесь, рядом.

А потом я с замиранием сердца почувствовала, как ботинок все того же СПП ударил меня по плечу и руке и впечатался в стол прямо перед моим носом.

– А вот эти ботинки, – медленно промурлыкал он, пнув пластиковый контейнер с выполненной работой, – ты зашнуровала?

Если бы я не знала, какое за это бывает наказание, то заплакала бы. С каждой секундой я чувствовала себя все более глупо и сконфуженно, однако сказать ничего не могла. Не могла даже двигаться. Мой язык словно усох вдвое, зубы плотно сжались. Мысли в голове назойливо жужжали, сливаясь в одно мутное облако. Перед глазами все расплывалось.

Позади захихикало еще несколько человек.

– Шнуровка просто отвратительная.

Другой рукой он взял меня за левый бок. Теперь наши тела прижались друг к другу так плотно, что не осталось ни одного свободного сантиметра. Во рту у меня появился привкус кислятины.

За столами воцарилась тишина.

Мое молчание лишь сильнее распаляло СПП. Без единого слова он схватил контейнер и перевернул его. Сотни ботинок раскатились по всему столу с ужасающим грохотом. Теперь все взгляды были обращены на меня. Словно на нас направили огромный прожектор.

– Дрянь, дрянь, дрянь, дрянь, дрянь! – выкрикивал он, раскидывая обувь. Ботинки были хорошими. Идеальными. Обычные ботинки, хотя я знала, чьи ноги будут в них ходить. – Зеленая, ты не только тупая, но еще и глухая?

А потом, словно гром посреди ясного неба, отчетливо прозвучал голос Сэм:

– Это мой контейнер.

У меня в голове пронеслась лишь одна мысль: «Нет, только не это!»

Я почувствовала, как СПП от неожиданности отпрянул назад. Они всегда реагировали так, крайне удивленные тем, что мы умеем говорить, использовать слова против них.

– Что ты сказала? – рявкнул он.

Я видела, что Саманта собирается сделать. Она смаковала слова, точно лимонную конфетку.

– Ты меня слышал. Или от запаха полироля у тебя мозг отказал?

Подруга не отрываясь смотрела на меня, и я знала, чего она ждет. Сэм требовалась моя поддержка.

Я сделала шаг назад, обеими руками держась за живот.

Не надо, – мысленно пробормотала я, – не надо. Она сама справится.

Храбрости Сэм было не занимать, тайн не имелось, но каждый раз, когда подруга вставала на мою защиту, я в ужасе пятилась назад, чувствуя себя предательницей. Теперь это повторилось снова. От ужаса я не могла говорить. Если они заглянут в мое досье, если увидят бланки и начнут их изучать, ни одно наказание Сэм не сравнится с тем, что они сделают со мной.

Так я себя успокаивала.

Парень криво усмехнулся.

– У нас тут одна живая.

Давай Руби, давай! Эти слова ясно читались в наклоне ее головы, в напряженных плечах. Сэм не понимала, что будет со мной после этого. Я не была храброй.

Но хотела быть. Так хотела!

И все же не могла. Произнести слова вслух оказалось выше моих сил. Сэм легко прочитала это по моему лицу. В глазах подруги мелькнуло понимание, а затем СПП подошел и взял ее за руку, уводя прочь от стола и от меня.

Обернись, – молилась я.

Ее собранные в хвост светлые волосы с каждым шагом раскачивались из стороны в сторону, взлетая выше головы солдата. Обернись. Мне нужно было, чтобы Сэм увидела, как я сожалею, поняла, как мне плохо: как больно в груди, как тошнит и лихорадит. Каждая мысль наполняла меня еще большим отвращением к самой себе. Зрители отворачивались один за другим. Солдат не вернулся. Не осталось никого, кто бы видел, как я плачу. Я научилась делать это беззвучно много лет назад. Так с чего бы кому-то поворачиваться в мою сторону? Я вновь оказалась в тени Сэм. Как обычно.

Наказанием тому, кто заговорил без разрешения, был день изоляции. Преступника наручниками пристегивали к воротам. Температура и погода не имели значения. Я видела детей, сидящих в сугробе, с синими от холода лицами, и никто не дал им даже одеяла, чтобы укрыться. Видела обожженных солнцем, покрытых грязью и отгоняющих мух свободной рукой. Не удивительно, что наказанием за ответ СПП или лагерному инспектору было все то же самое, но без пищи, а порой и без воды.

Сэм вернулась в бокс через два дня. Наказание за грубый ответ оказалось настолько ужасным, что она не могла о нем говорить. Одежда подруги промокла, Сэм дрожала и выглядела так, словно спала так же мало, как и я. Спрыгнув с койки, я бросилась ей навстречу. Сэм едва успела пройти половину пути до кровати.

Я крепко взяла ее за руку, стараясь поддержать, но подруга отшатнулась, поджав губы. Лицо Саманты было жестоким. От ветра нос и щеки Сэм стали ярко-алыми, однако на теле не было ни ран, ни порезов. Мои глаза опухли от слез, ее – нет. Саманта едва заметно прихрамывала, но если бы я не знала, что случилось на самом деле, то решила бы, что она вернулась после долгого рабочего дня в саду.

– Сэм, – произнесла я, всей душой ненавидя себя за дрожь в голосе. Сэм не остановилась. Она снизошла до меня, лишь когда мы оказались возле коек. Одной рукой подруга взялась за край матраса, готовая запрыгнуть наверх, в свою постель.

– Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь, – умоляюще сказала я.

– Ты стояла там. – Голос Сэм прозвучал так низко и хрипло, словно она не разговаривала несколько дней.

– Ты не должна была…

Сэм опустила голову так, что подбородок прижался к груди. Длинные спутанные пряди упали ей на лицо, скрывая его выражение. И все же я почувствовала: Сэм стала какой-то безразличной. Меня охватило странное чувство. Я словно плыла все дальше и дальше в никуда, не имея возможности зацепиться за опору. Я стояла за спиной Сэм, но расстояние между нами увеличилось до размеров каньона, перепрыгнуть через который было не в моих силах.

– Ты права, – в конце концов произнесла Сэм, – я не должна была. – Она прерывисто вздохнула. – Вот только что тогда произошло бы с тобой? Ты просто стояла там и позволяла ему делать это. Ты же вообще не собиралась защищаться.

Сэм посмотрела на меня так, что мне захотелось отвернуться. Глаза ее пылали, казались темнее, чем когда-либо.

– Они могут говорить ужасные вещи, даже ударить, но ты никогда не отвечаешь. Я знаю, Руби, знаю, что ты чувствуешь, но иногда мне начинает казаться, что тебе просто все равно. Неужели ты не можешь постоять за себя, хотя бы один раз?

Ее голос опустился до шепота, однако резкость, с которой говорила Сэм, подсказывала, что подруга вот-вот сорвется на крик или ударится в слезы. Я смотрела, как Саманта отчаянно теребит края шорт. Руки двигались так быстро, что ярко-красные отметины на запястьях едва можно было разглядеть.

– Сэм, Саманта…

– Я хочу… – Сэм тяжело сглотнула. Глаза ее наполнились слезами. – Я хочу побыть одна. Хотя бы немного.

Дотянуться до нее я уже не могла. По крайней мере, сейчас. Меня охватило чувство безнадежности, по телу прошла лихорадочная дрожь. Скорее всего, это была дрожь ненависти к самой себе. Тем не менее я считала, что, попытавшись сказать подруге правду, все объяснить, рискую потерять Сэм навсегда. Она знала, должна была знать, что меньше всего на свете я хотела, чтобы она пострадала из-за меня. Сэм – это все, что у меня тогда было.

Когда я коснулась ее плеча во второй раз, меня словно выбило из реальности. Я почувствовала, как покалывает кожу головы, огненные искры вспыхнули у корней волос, проникая внутрь черепной коробки. Лихорадочный жар стал сильнее, и все вокруг окуталось сероватой дымкой. Я видела бледное лицо Сэм, а потом она исчезла, сменившись раскаленными добела воспоминаниями, которые принадлежали не мне. Белая школьная доска, исписанная сложными уравнениями, копающийся в саду золотистый ретривер, земля, уходящая из-под ног, а затем несущаяся навстречу – как у того, кто катается на качелях, сбор овощей в саду, кирпичная стена столовой перед глазами и удары, обрушивающиеся на мое тело со всех сторон. Картинки сменяли друг друга, точно кадры из кинофильма.

Когда я наконец пришла в себя, мы по-прежнему смотрели друг на друга. На мгновение мне показалось, что в остекленевших глазах Сэм я вижу собственное отражение. Саманта смотрела не на меня. Она глядела на пыль, проплывающую в воздухе над моей головой. Я уже знала этот пустой взгляд. Такой же много лет назад был у моей матери.

– Ты новенькая? – спросила она, испуганная и удивленная одновременно. Сэм оглядела меня сверху донизу, а затем глубоко вздохнула, точно человек, который надолго задерживал дыхание. – Должно же быть у тебя какое-то имя?

– Руби, – прошептала я. Это было последнее слово, которое я произнесла почти за год.

Загрузка...