В девять часов водитель Красного Креста Сара Уорн вывела больничный автобус на последний участок маршрута, известный в округе как Длинный перегон, – прямой отрезок дороги длиной пятнадцать миль от Голдс-Корнер и до моста, ведущий через равнины к предгорьям. До введения режима светомаскировки Сара могла видеть больничные огни на протяжении всего пути, но с тех пор, как Япония вступила в войну, наружные окна плотно занавешивались. В синих сумерках Сара едва могла различить темную массу госпитальных построек у подножия величественных гор, за которыми тянулся главный хребет – с покрытыми вечным снегом пиками, сверкающими на фоне неба в ожидании ночи. Солнце уже скрылось за горизонтом, но вершина Маунт-Сигер еще сохраняла волшебно-розовый оттенок. Эта обширная панорама за лобовым стеклом разворачивалась далеко впереди – словно пример природного ландшафта, совершенно незатронутого человеческой деятельностью.
Дорога была грунтовая, и вылетавшие из-под колес куски щебня колотили в днище автобуса. Сара знала, где расположены самые ужасные выбоины, но не всегда успевала их объезжать. Каждый раз, когда автобус подбрасывало на колдобине или заносило на рыхлом участке, санитарки восторженно взвизгивали – хотя и не так громко, как обычно, стесняясь молодого человека, который сидел впереди рядом с Сарой. Это был мистер Сидни Браун, и все знали, что он едет в больницу, поскольку его дед спрашивал о нем в течение нескольких недель. Теперь же старику осталось недолго. Сара пыталась раз-другой заговорить с молодым мистером Брауном, но независимо от ее фраз его реплики были предсказуемо односложными. «Да, согласен. Не могу сказать. Это верно», – отвечал он, стараясь скрыть раздражение. Сара подумала, что он, в отличие от нее, еще не видел смерть собственными глазами, и пожалела его.
Горы тем временем приобрели невероятно насыщенный синий оттенок, предгорья стали темно-пурпурными. Четкие края пиков слабо светились в контражуре. Равнины по обе стороны дороги посерели – казалось, с наступлением ночи они не погружаются в темноту, а теряют цвет, превращаясь в потусторонний черно-белый пейзаж.
Сара следила за дорогой, посматривая иногда на указатель уровня бензина. Одной частью сознания она сосредоточилась на работе, другой отдавала должное природным красотам, а третьей раздумывала, что бы такое сказать мистеру Сидни Брауну или крикнуть санитаркам. А еще где-то в глубине души гадала: заглянет ли доктор Люк Хьюз в транспортный отдел сегодня вечером, чтобы забрать свои письма – когда она рассортирует почту, которую везет вместе с пассажирами. Эта последняя мысль постепенно возобладала над прочими, и, когда мистер Сидни Браун неожиданно произнес что-то не связанное с ее вопросами, прошла секунда или две, прежде чем она поняла, что он вступил в беседу с санитарками.
– Лордли Страйд, – сказал Сидни Браун.
– Простите, что? – переспросила Сара.
– Лордли Страйд пришел первым и сорвал рекордный приз, – продолжил Сидни. – Я слышал это по радио, когда ждал автобус. Рядовой аутсайдер, кто бы мог подумать.
В салоне мгновенно поднялся шум:
– У нее получилось! Это лошадка Фаркуарсон. Точно говорю, это ее лошадь! – А затем неминуемое резюме к большинству разговоров санитарок, слегка смягченное: – Вот зараза!
– Да о чем вы все говорите? – потребовала объяснений Сара.
Ей наперебой принялись отвечать все восемь пассажирок:
– Розамунда Фаркуарсон, которая работает у нас в регистратуре! Она обычно дежурит днем, но поменялась сменами и поехала на скачки. Она отправилась в город утренним автобусом и сказала всем, что собирается поставить на Лордли Страйд в последнем забеге! Мы ей все говорили, что она сумасшедшая!
Правда же заключалась в том, что Розамунда Фаркуарсон очутилась в затруднительном положении и очень сильно нуждалась в деньгах. То, что ее коллеги считали глупым риском, казалось ей спасательным кругом; она делала ставку, скрестив пальцы и насвистывая на удачу.
– Экие вы сплетницы, – пожурила их Сара.
– Это не сплетни! – воскликнула одна из санитарок. – Она сама всем разболтала. Ей все равно, кто что знает. И про то платье, которое она купила специально для скачек, да-да! Она сама сказала, что остался единственный магазин, где ей отпустят в кредит.
– Она сумасшедшая, – убежденно заявила маленькая медсестра, – вот что я вам скажу.
– А вы слышали о ней и старушке Камфот? – осведомился одинокий голос.
– О-о-о, да-а-а! – хором грянули остальные.
– Нет. Что именно? – спросила медсестра.
– Камфот застукала Рози целующейся с одним из парней, когда принесла им почту.
– Она разозлилась.
– Камфот или Рози?
– Обе.
– Надо думать!
– Но Рози сглупила, только себе хуже сделала.
– Думаю, не надо объяснять, кто из парней это был!
Сидни Браун звучно откашлялся. Голоса начали затихать и вскоре совсем потерялись за шелестом шин по гравию, дребезжанием кузова и рычанием двигателя.
Сара встревоженно задумалась о предмете всеобщего обсуждения. Она с удивлением поймала себя на том, что эти сплетни о Розамунде Фаркуарсон ей глубоко отвратительны. С удивлением – поскольку их приятельские отношения были случайными, основанными скорее на сходстве жизненного опыта, чем на общности интересов. Как следует они познакомились в регистратуре. Каждая из них вернулась в Новую Зеландию после долгого пребывания в Англии. Но в то время как мисс Фаркуарсон страдала по утраченным радостям своей восхитительной жизни в лондонской художественной школе и галереях, Сара всеми силами старалась избегать подобных причитаний. После начала войны она тоже страдала от болезненной ностальгии по прежним временам. Розамунда тогда еще только посещала художественную школу, а Сара уже имела за плечами три года в Оксфорде и один в театральном училище, не считая двух лет, проведенных в бесплодных попытках найти работу в различных компаниях. Розамунда постоянно витала в облаках, предаваясь воспоминаниям о былых увлечениях, воспоминания же Сары были более приземленными и прозаичными. После изнурительных месяцев гастролей в самых отдаленных уголках страны, которую поколение ее родителей-новозеландцев продолжало называть «домом», Сара наконец случайно попала на сцену театра «Вест-Энд», и это стало самым значимым из всех ее воспоминаний о Лондоне. Ее вызвали обратно в Новую Зеландию по семейным обстоятельствам – заболела младшая сестра. Ожидалось, что она поправится, но после ее шокирующе внезапной смерти Сара не смогла бросить их вдовствующую мать одну в Новой Зеландии. Охваченная тревогой, она осталась. А потом грянула война – и Сара застряла здесь.
– Вам повезло, что вы вырвались. От старушки Англии сейчас лучше держаться подальше, – заметил как-то дневной дежурный. И Сара прониклась чрезвычайно теплыми чувствами к Розамунде Фаркуарсон, когда эта обычно циничная и расчетливая блондинка горячо ему ответила:
– Тебе приятно отсиживаться в стороне, когда твои лучшие друзья воюют? Думаю, нет. И нам тоже.
Вот так, возможно несколько скоропалительно, они и заключили дружеский союз. Их вкусы и стремления мало совпадали. Розамунда провела два года в лондонской художественной школе благодаря щедрости своей английской тетушки. Как оказалось, в Новую Зеландию ей пришлось вернуться после объективной характеристики, выданной той же тетушкой ее родителям. Интересы Розамунды так яро сосредотачивались на молодых мужчинах, что она производила впечатление своего рода специалиста в этом вопросе. Когда она, выросшая в маленьком новозеландском городке в семье скромного школьного учителя, вдруг дорвалась до художественных вечеринок в Блумсбери, в эмоциональном смысле это подействовало на нее подобно гормональной буре. Сперва с недоумением, затем с воодушевлением и, наконец, с живейшим энтузиазмом Розамунда слушала постоянные беседы об эротике – в то время модной теме среди студентов-искусствоведов. Она быстро усвоила их странный жаргон и некоторые поверхностно-физиологические подробности, которые, словно какая-то реинкарнация старого боцмана, оказалась совершенно неспособна держать при себе. Розамунда так и сыпала непристойностями на каждом шагу, а ее любимым развлечением был процесс, который она называла «взбаламутить местное болото». Поначалу у Сары сложилось впечатление, что большинство разгульных поступков Розамунды осталось в том ярком периоде ее жизни, о котором она рассказывала; но с появлением рядового Мориса Сандерса среди выздоравливающих первой военной палаты ей пришлось изменить свое мнение.
«Боюсь, на этот раз, – со вздохом подумала Сара, – она развязала бессмысленную войну. Да еще и этот рядовой Сандерс! Как она могла?»
Она включила фары. Ярдов через двести Длинный перегон заканчивался – равнина резко обрывалась. В миле или двух к западу с гор вытекала большая река. Берега ее были такими отвесными, словно их края срезали гигантским ножом. Сара сбросила скорость. Дорога здесь ныряла вниз с крутого обрыва и упиралась в старый мост. Колеса загрохотали по дереву. В свете фар замелькали выкрашенные в белый цвет перила и неровное покрытие, расшатанные доски зловеще прогибались под весом автобуса. Сара слышала, как одна санитарка сказала другой:
– Бр-р-р, терпеть не могу этот участок дороги! Такое впечатление, что мост едва держится!
– Эти перила и собаку не удержат, не говоря уж об автобусе! – согласилась с ней приятельница.
Обе нервно захихикали. Сара вновь переключила передачу, и в ту долю секунды, когда шестеренки расцепились, послышался раскатистый шум реки – вода бурлила среди валунов под мостом.
Когда автобус выехал на берег с другой стороны, слева на фоне крутого холма показались смутные очертания деревьев и крыши.
– Паб Джонсона в темноте почти не видать! – заметила веселая санитарка.
– Какое неудобство для рядового Сандерса! – подхватила маленькая медсестра.
Послышался приглушенный смех.
– Думаю, он способен найти туда дорогу с завязанными глазами.
– Ой, молчи уж. Тебе-то что до этого?
– Бедняжка Фаркуарсон!
Резким движением Сара ткнула в клаксон. Санитарки хором взвизгнули.
– Что случилось? Мы кого-то задавили?
– Проехались по чужой репутации, – проворчала Сара.
Миновав последний крутой подъем, она аккуратно въехала на подъездную дорожку больницы и припарковалась, напомнив санитаркам, что по указанию главной сестры все пациенты к этому времени должны спать в своих кроватях и их не следует беспокоить. Затем вновь уделила внимание молодому Сидни Брауну. С внезапным всплеском сочувствия она увидела больницу его глазами. Сама она знала и ценила это скопление ветхих зданий как тихое убежище для пострадавших гражданских и сорванных с места службы военных. Но для Сидни Брауна запах карболки и тишина – теперь, когда они оказались здесь, между бурлящей рекой и огромным горным массивом впереди, – вероятно, означали дурное предчувствие, мрачное тревожное место, где умирал его дед. Сара ласково улыбнулась, надеясь, что посетитель увидит это в свете фар, отражающемся от задней стены склада и котельной – облупившаяся краска на них сейчас была еще более заметна, чем днем.
– Я провожу вас к главной сестре, мистер Браун, не возражаете? Мы сможем угостить вас чашечкой чая, а потом вы пойдете повидаться с дедушкой. Я знаю, что обещал приехать отец О’Салливан, так что… – Ее голос прервался. Что тут еще скажешь?
– Я не хочу чаю. Я сразу повидаюсь со стариком. – Сидни Браун вскочил со своего места, спустился по ступенькам и ждал.
Сара взяла фонарик, выключила фары и кивнула, убирая ключи в карман:
– Да, конечно, пойдемте.
Медленной тяжелой поступью мистер Глоссоп начал удаляться по асфальтированному двору, но не успел уйти далеко, когда лязг и скрип со стороны парковки возвестили о прибытии девятичасового автобуса. Санитаркам обычно требовалось несколько минут, чтобы настроиться на рабочий лад после поездки. Сара Уорн имела репутацию девушки серьезной, из тех немногих, на кого можно положиться. Она пока за главную, а это значит, что главной медсестре хватит времени собраться с мыслями, прежде чем провести инструктаж ночной смены во главе с сестрой Камфот.
Взяв бумаги, поспешно отодвинутые подальше от мистера Глоссопа, главная сестра просмотрела их. Надо надеяться, он не стал бы копаться в ее личной переписке? Она сдвинула брови, поскольку именно подобного любопытства и ожидала от этого раздражающего мужчины. Но даже если так, у него не было времени вчитаться внимательно. Главная медсестра подъехала в кресле плотнее к столу и разложила бумаги перед собой. Здесь, в Маунт-Сигер, она проработала почти двадцать пять лет. И хотя порой приходилось нелегко – в частности, во время эпидемии гриппа после прошлой войны, когда ее только назначили рядовой медсестрой и персонал был перегружен сверх всякой меры, как уходом, так и лечением, – раньше до такого никогда не доходило. Счет за ремонт крыши хирургического блока просрочен на два месяца. После ужасно сырой зимы они просто не могли больше рисковать, оставив старую крышу из гофрированного железа. От протечек жди беды и в любом другом отделении, но в операционной они представляют особую опасность для пациентов. А вот третье письмо из местной пекарни – с краткой припиской лично от Элси Покок, женщины, которую она знает всю жизнь. Главная сестра поймала себя на том, что, заметив ее в городе, всякий раз переходит на другую сторону улицы, чтобы избежать разговора. Еще два гневных требования оплаты: одно от фермера, который поставлял говядину – «по себестоимости!», как он напоминал в письме, – другое с молочной фабрики. Множество дополнительных коек; реквизированные военными палаты, из которых обычных больных со скарлатиной и полиомиелитом отправили по домам; серьезные осложнения после ожогов и ампутаций – бедные парни теперь навсегда останутся калеками – все это означало лишнюю нагрузку для постоянно сокращающегося персонала, поскольку все больше народу уходило санитарами в войска. Каждый день приходилось кормить новых пациентов, счета из прачечной росли из-за проржавевшей крыши, а ответственные лица в Веллингтоне, похоже, не имели ни малейшего понятия, как их планы влияют на жизнь простых людей по всей стране. Сперва кредиторы проявляли терпение – в военное время всем приходилось трудиться больше, а получать меньше, – но сроки уже поджимали. У главной сестры будет передышка на рождественские каникулы, когда все, кроме фермеров, прекращают работу на несколько дней, однако в январе придется заплатить и что-то отдать.
Главная медсестра взяла ручку и бумагу и принялась составлять письмо, продолжая размышлять.
Будь она такой же легкомысленной, как Розамунда Фаркуарсон – глупая девчонка, решившая поразвлечься с Сандерсом, – она поставила бы деньги в одном из тех «стопроцентно верных» пари, которыми так увлекались мужчины из первой военной палаты. Но Изабель Эшдаун никогда в жизни не делала ставок – даже молоденькой медсестрой, когда все ее коллеги-стажерки поставили по пенни на то, кто первой заполучит мужа-врача. Тогда она решила, что делать ставки на мужчин глупо, а на лошадей и подавно, и ничто в последующие годы не доказало ей, что она ошибалась.
Впрочем, около месяца назад она убедилась, что доктор Люк Хьюз умеет включать необходимое обаяние, и это можно применять в определенных целях. Она прониклась симпатией к молодому человеку, как только он появился. Несколько раз они с удовольствием беседовали допоздна, и главная сестра сочла его подход к работе современным и полезным тонизирующим средством для больницы. Рождественские вечеринки с хересом часто приводят к неожиданным новогодним поступлениям в больничный фонд пожертвований, особенно если убедить красивого молодого врача использовать свое мужское волшебство. Но в последнее время доктор Хьюз держался рассеянно, пару раз был даже слегка резок, и она сомневалась в его способности выманить щедрые пожертвования от сухих пожилых дам.
Главная медсестра сложила бумаги в аккуратную стопку и в который раз пожалела, что не может сложить свои опасения так же плотно и убрать в ящик, как больничное белье, – умение, которое она постигла быстрее остальных медсестер и которым до сих пор гордилась, спустя десятилетия.
Ее беспокойные мысли прервал раскат грома где-то высоко в горах, а затем еще один – на этот раз гораздо ближе. Закончив письмо, главная медсестра поставила подпись и немного подождала, пока высохнут чернила. Она уже собиралась положить его в конверт, когда в голову ей пришла еще одна мысль, и она добавила постскриптум, завершив его витиеватым росчерком. Затем сунула письмо в общую стопку, чтобы рассортировать позже. Поднявшись с кресла – старые половицы жалобно заскрипели, – протянула руку и достала приткнутое сбоку от сейфа ржавое жестяное ведерко. Главная медсестра аккуратно поставила его под самую большую прореху в старой крыше, столько лет служившей единственной защитой ее кабинета от непогоды. Долгие годы удушливой жары летом и промерзания до костей зимой, долгие годы борьбы с чужим разгильдяйством… Нужно сообщить ночной смене, чтобы держали наготове свои ведра и швабры. Она сомневалась, что даже последний раскат грома послужит для санитарок достаточным предупреждением: у них сейчас на уме только предстоящие рождественские празднества. Многие желали хорошей грозы, чтобы стало посвежее, но для главной сестры гроза означала лишь то, что вскроются все хозяйственные проблемы ее больницы. Она проверила, на месте ли ключ от сейфа, – тот лежал в кармане, нагретый теплом ее тела. Выключила настольную лампу – в другом кармане лежал фонарик, а оставлять провод под напряжением в дождь было рискованно. И вышла в ночь – сквозь быстро сгущающиеся тучи еще виднелись редкие звезды. По-прежнему стояла невыносимая жара, но цикады наконец замолчали. Вскоре на них обрушится ливень.