Вечер в тайге был тем особенным временем, когда границы между мирами истончаются, становясь почти осязаемыми. Воздух, напоённый ароматом хвои, влажного мха и дымка, застывал в предгрозовой неге. Небо на западе пылало багрянцем, а на востоке уже поднималась фиолетовая мгла, усеянная первыми звёздами. У старой, почерневшей от времени избушки, вросшей в землю, словно седой страж, трещал костёр. Пламя лизало увесистые поленья, выбрасывая вверх снопы искр, которые медленно гасли в прохладном воздухе.
У костра, на замшелом валуне, сидел Таш-Бёр. Его тело, когда-то высохшее от горя и недуга, теперь было наполнено силой, что дремала в мышцах, готовая высвободиться в любой миг. Мышцы, налитые упругой энергией, играли под кожей, тёмной от загара и ветра. Волосы, собранные в небрежный пучок, и борода, заплетённая в несколько косичек с вплетёнными перьями и мелкими камушками, говорили о внимании к деталям – но не ради красоты, а как часть его нового естества. На нём была просторная рубаха из мягкой оленьей кожи, отороченная по краям мехом рыси, и штаны из грубого холста, заправленные в сапоги из кабаньей шкуры. На груди, поверх рубахи, висело его зеркало-толи в оправе из заячьей кожи – первый и главный его амулет.
Рядом, прислонённый к валуну, стоял его бубен. Обечайка была вырезана из лиственницы, в которую трижды била молния, – дерева, прошедшего через небесный огонь и выстоявшего. На неё была натянута плотная оленья кожа, которую Таш-Бёр добыл и обработал сам. Бубен был украшен резными символами, рассказывающими историю его пути: петляющая волчья тропа, воронье перо и три молнии, врученные небом. Пучки шерсти и мелкие костяные подвески тихо позванивали при малейшем дуновении ветра.
Напротив, на отдельном, более низком камне, восседал Ворон. Он был чернее самой тёмной таёжной ночи, и его перья отливали синеватым стальным блеском. Клюв был слегка приоткрыт, а в глазах-бусинках из расплавленного обсидиана жила вечная смесь скепсиса, усталости и мудрости, которой не было названия.
Было тихо. Лишь потрескивание костра, далёкий крик ночной птицы и ровное, спокойное дыхание двух существ сливались с дыханием леса. Они только что закончили ужин – остатки запечённой на углях рыбы и чай из диких трав ещё стояли между ними. Тишина была настолько глубокой и умиротворённой, что, казалось, сама тайга затаила дыхание, боясь спугнуть этот хрупкий миг покоя.