Созерцание. Есть ли еще более емкое и адекватное слово, чтобы определить мою жизнь? Думаю, нет. Точнее, знаю, что нет.
Я живу в этом отстраненном наблюдении за окружающей меня действительностью. Смотрю, чтобы видеть и не видеть. Замечать, то, что заметить невозможно, не обращать внимания на то, что бросается в глаза. Услышать то, что неслышимо, и пропускать мимо ушей крик. Смеяться над тем, что мне кажется смешным, и грустить над тем, что смешит других.
Порой мне кажется, что меня здесь нет. Я где-то на краю другой вселенной – открыв маленькое оконце, я заглядываю в него и созерцаю странный мир. Окно очень маленькое – я не могу высунуть голову, но и того, что я вижу, мне достаточно. Всё, что я вижу и слышу, я заношу в память. Там многое храниться, но никому, кроме меня, это не нужно. Именно эти наблюдения заставляют меня раз за разом выныривать из раствора, оставляя своего Бога. И вернувшись в этот мир, я вспоминаю.
Вначале была боль. И только затем – свет. Неожиданно сильная, я бы даже сказал, пронзительная боль. Я кричал во всю мощь своего сознания, но не слышал своего крика. Когда пришел свет, я уже не мог кричать. Так и родился – с перекошенным от боли лицом, с открытым в беззвучном крике ртом, с невозможностью сделать первый вдох, с абсолютным нежеланием двигаться и снова открывать глаза навстречу яркому свету.
Вообще-то, я помню только боль и свет, остальные эмоции о моем рождении я домыслил сам. Но, думаю, я недалек от истины – именно так всё и было.
Как уже понял потом, я родился абсолютно не вовремя. На тот момент вне бункера выжить было невозможно. Судя по записям наружных видеокамер и показаниям внешних датчиков, безжалостные ураганы сменялись радиоактивными дождями, солнце не могло пробиться сквозь облака, образованные дымом пожарищ и принесенным издалека вулканическим пеплом, почва превратилась в безжизненный песок и камень, вся растительность и животные погибли. Скорее всего, погибла и человеческая цивилизация, потому что радио молчало уже давно. Внутри бункера еще сохранялись приличные запасы пищи, небольшая атомная электростанция исправно вырабатывала электроэнергию, воздух без всяких осложнений подвергался регенерации, но к моменту осознания мною своей личности и окружающей действительности власть в бункере захватили военные во главе с генерал-полковником Коробовым.
Именно это стало началом конца.
Следующий рубеж в моей памяти я не могу вспоминать без содрогания. Частично я это помню, частично знаю из видеохроники. И очень часто я это вижу в глазах Полковника Якова. Камеры наблюдения везде, они прилежно фиксировали и продолжают фиксировать и сохранять на сотнях твердотелых компьютерных дисков всё, что происходит здесь. Даже сейчас, я уверен, самозванный генерал продолжает записывать нашу жизнь.
Децимация. Как много это слово значит для меня, хоть я узнал его значение значительно позднее. Тогда, примерно лет двадцать назад, в бункере было около восьмидесяти человек. Большинство военные, женщины и дети составляли треть населения подземного поселения. По приказу генерала Коробова всех собрали в главном зале. На тот момент дисциплина была образцовая. Построение было вполне рутинным, – как обычно, люди стояли по кругу зала, а в центре Генерал Коробов. Он говорил странные и ужасные вещи, а люди, молча, слушали. Голос без каких-либо эмоций говорит:
«В истории человечества были примеры, когда ради будущей победы военачальнику приходилось жертвовать своими воинами. Я говорю не о тех солдатах, которых он бросал в бой, а о тех, которых приходилось убивать до сражения».
Я вслушиваюсь в негромкий голос генерал-полковника Коробова и вижу этих самых воинов – разношерстную группу женщин и детей и ровный строй мужчин в форме. У большинства удивление на лицах, у некоторых тупое равнодушие, и только у единиц – страх. Они еще не знали, что их ждет, но интуиция подсказывала им, что ничего хорошего не будет.
«У нас сейчас тоже предстоит битва. Битва за выживание. Враг снаружи, за этими стенами, и враг внутри. Все вместе мы никогда не сможем победить, но – некоторые смогут победить смерть. Ради остальных часть из нас должна пожертвовать своей жизнью. Не смотря ни на что, мы должны выжить и выполнить свою миссию. Когда придет время и поступит приказ от вышестоящего командования, мы должны нанести удар. Родина, доверившая нам оружие возмездия, верит в нас».
Они, по-прежнему, ничего не понимают. Я нахожу лицо своей матери и вижу в глазах подозрение. Она уже уверена, что им не стоит ждать благополучных и радостных вестей от этого построения. Она хмурит брови и прикрывает меня рукой.
«Я с трудом смог принять это решение, мне невыносимо думать, что другого выхода у нас нет. Нас слишком много, а запасы пищи на исходе. Те, кто сегодня уйдут, позволят бороться остальным за жизнь».
Я смотрю на экран, где генерал Коробов лично отсчитывает каждого десятого. Моя мать была двадцатой, а я – двадцать первым. И я помню тот момент, когда мы строились – мама, словно что-то чувствуя, сначала встала слева от меня, а потом, через мгновение, шагнула в сторону и встала справа. Сейчас, когда прокручиваю эту запись, я изумляюсь, – как же должны бояться люди, чтобы покорно дать себя убивать.
Выстрел из пистолета в голову каждого десятого, как залп военного салюта в честь всех погибших.
Крики тех, кто потерял своих близких, как пронзительный стон.
Запах пороха и крови, проникающий в сознание, где пустота потери.
Тело мамы, лежащее на бетонном полу в неловкой позе.
И слезы на моих глазах. Я уже тогда знал, что эмоции выражать нельзя. Поэтому я, восьмилетний мальчик, стоял и смотрел на безразличные лица солдат, которые уносят тело мамы. И это замороженное состояние сознания осталось со мной на многие годы.
Я не могу плакать. Я и сейчас, как двадцать лет назад, молча созерцаю мертвые тела, окружающие меня, и ни одной слезинки не появляется в моих глазах.
Жизнь – это случайно и ненадолго.
Смерть – это обязательно и навсегда.