Физически слабый Федор Алексеевич имел большую силу духа, помогающую ему проявлять в государственных делах твердость. Но с членами своего семейства он становился бесконечно покладистым и не конфликтовал даже со второй женой отца, своенравной царицей Натальей Кирилловной. Будучи восприемником5 ее сына Петра, благочестивый царь Федор считал, что духовное родство обязывает больше кровного, поэтому и старался ладить с мачехой.
Из кровной родни самые доверительные отношения у государя были с теткой Татьяной Михайловной да сестрой Софьей, а они отвечали на его доверие самой искренной любовью. Именно эти две царевны находились рядом с Федором Алексеевичем до самой его смерти. Когда стало понятно, что он испустил дух, Софья горько разрыдалась. Этот плач подхватила Татьяна Михайловна, в соседнем покое тут же заголосили остальные царевны и завыла юная вдова, царица Марфа Апраксина. Немного погодя по всем царским палатам слышались женские причитания.
Софья, впрочем, поплакала недолго, потому что на нее навалилась тяжелая усталость – следствие множества бессонных ночей у постели больного брата. Сенные девки отвели лишившуюся сил царевну в опочивальню, где она упала на постель и сразу же забылась глубоким сном.
Утром Софья обнаружила, что челядинки сняли с нее только головной убор и обувь, но оставили на ней летник6, чулки и даже бугай7, боясь, по всей очевидности, потревожить спящую. Царевна села на постель и посмотрела так, словно не узнавала знакомую с детства опочивальню с украшенными веселой разноцветной резьбой деревянными стенами. Придя, наконец, в себя, Софья кликнула сенных девок.
В соседней с опочивальней горенке она устроилась перед зеркалом в изогнутой золоченой раме с искусным орнаментом, а две челядинки принялись приводить ее в порядок. Обычно Софья внимательно следила над тем, что с нею делают девки (они могли и брови криво насурьмить, и румянец плохо наложить), но сегодня собственная внешность ее совсем не занимала. Множество дум теснилось в голове у двадцатичетырехлетней царевны.
Поскольку царь Федор умер бездетным, скипетр и держава теперь должны были по закону достаться царевичу Ивану – младшему сыну Алексея Михайловича от Марии Милославской, о котором родственники царицы Натальи Кирилловны, Нарышкины, распускали слухи, что он, имея многочисленные телесные недуги, еще и «скорбен головкой»: то есть, идиот. Это утверждение было ложью: царевич Иван имел достаточно ума, чтобы читать сочинения Платона, Аристотеля, Блаженного Августина и прочих философов, помнить наизусть произведения Вергилия, Горация, Овидия и Петрарки, знать множество житий святых. Однако, ориентируясь без труда в дебрях философии поэзии и богословия, он был совершенно беспомощен в государственных делах.
«Как же Ванюша будет править? – рассуждала Софья. – Без достойных советчиков ему, вестимо, не обойтись. Должно быть, он выберет себе в ближние бояре нашего родича Милославского, хотя ему больше подошел бы князь Василий Голицын, коего не зря ценил царь Федор».
Она тяжело вздохнула. Ее брату предстояло не только заниматься тем, чем он никогда прежде не занимался, но еще и противостоять скандальным родственникам царицы Натальи Кирилловны, которую Софья за глаза называла Медведицей. Хватит ли у него на все это здоровья и характера?
В очередной раз царевна пожалела о том, что она – не мужчина. Кабы ей с ее отменным здоровьем и острым умом сесть на царство, все проблемы решились бы. Но, увы, Господь Софью сотворил девицей, а девицам в Российском государстве править не полагается.
Она была третьей из пяти дочерей Алексея Михайловича. С рождения Софья воспитывалась, как и другие царевны, но вдруг выбранный в учителя ее братьям Симеон Полоцкий8, попросил царя, чтобы тот дозволил и ей посещать занятия: мол, девица слишком умна, чтобы оставаться необразованной.
– Зачем ей науки? – удивился Алексей Михайлович
– Дабы стать мудрой советчицей государю, – изрек Полоцкий.
Этот ответ понравился Алексею Михайловичу, и он разрешил дочери учиться. Действительно, Софья оказалась весьма способной к наукам, и, когда ее брат Федор взошел на престол, она стала ему доброй советчицей.
«А Ивану тем паче понадобятся мои советы. Да и мудрость Татьяны Михайловны ему не будет лишней».
Самой младшей из сестер царя Алексея Михайловича, царевне Татьяне Михайловне, исполнилось сорок шесть лет. Люди, помнившие ее молодой, говорили, что она была когда-то весьма хороша собой. От той красоты остались незабудковые глаза, брови в разлет, точеный нос, статное тело и величавая походка. Однако мало кто любовался всем этим, как в прежние времена так и в нынешние, потому что по существовавшей лет сто традиции девицы из царского семейства, вне зависимости от их возраста, не показывались на глаза никому из мужчин, кроме родственников, священнослужителей и малого числа бояр. Только одну из дочерей царя Михаила Федоровича, Ирину Михайловну, пытались выдать замуж за иноземного принца, однако ничего не получилось. Уделом царевен было затворничество.
Благочестивая Татьяна Михайловна в свое время близко общалась с патриархом Никоном, а когда его низложили и сослали, принялась за него хлопотать. Благодаря ее стараниям, царь Федор Алексеевич все-таки разрешил Никону вернуться в возведенную в годы его патриаршества Воскресенскую Новоиерусалимскую святую обитель, до которой, впрочем, старик так и не доехал, скончавшись в дороге возле Ярославля.
Патриарх Иоаким, будучи ярым врагом Никона, недолюбливал Татьяну Михайловну, но, уважая ее великое благочестие, и зная, что государь не даст в обиду любимую тетку, не ссорился с ней даже тогда, когда она вызволила опального архиерея из монастырского заключения.
И в царском семействе к Татьяне Михайловне все относились с почтением, а Софья вообще воспринимала ее, как свою вторую мать.
«Вдвоем с теткой мне в случае чего будет легче унять Милославского: он ее побаивается…»
Неожиданно дверь горенки с шумом распахнулась, и на пороге возникла необычайно взволнованная Татьяна Михайловна.
– Господи Иисусе! – испугалась Софья. – Что еще случилось, тетушка?
Татьяна Михайловна всхлипнула:
– Бояре, окольничие, думные и ближние люди присягнули Петруше!
– Медвежонку? – вскрикнула Софья, поднявшись так резко, что поправлявшая ей головной убор девка не устояла на ногах и плюхнулась на пол.
– Ему родимому, – подтвердила тетка.
– Да как они посмели? Кто им дозволил?
– Такова была воля патриарха; мол, царевич Иван хвор…
Побагровев от гнева, Софья прервала тетку:
– А не много ли на себя берет смиренный богомолец? Ему положено заботиться о наших душах, а не царством-государством управлять! Как сказано в Писании: Богу Богово, а кесарю кесарево! А бояре, значит, заодно с ним?
– Среди бояр есть и не согласные с нашим духовным отцом.
– Но никто ему слова поперек не сказал?
Татьяна Михайловна развела руками.
– Мне мало что ведомо. Потолкуй с боярами. В моих покоях сидят князь Яков Одоевский, князь Михайло Черкасский, князь Федор Урусов да Петр Шереметев – они хотят с тобой повидаться.
Софья поспешила в покои тетки, где в просторной светелке с огромными окнами обеих царевен ожидали четверо бояр в траурных одеждах. Самым старшим из гостей Татьяны Михайловны был Петр Васильевич Шереметев, коему перевалило за шестьдесят лет. Он сам и его родные были при дворе на особом положении, поскольку имели одного с Романовыми основателя рода, боярина Андрея Кобылу9, да к тому же один из Шереметевых, Федор Иванович, в свое время немало потрудился для того, чтобы на престол взошел Михаил Федорович Романов. Будучи членом столь уважаемого семейства, Петр Васильевич знал себе цену и сохранял достоинство в любой ситуации. Вот и сейчас он казался самым невозмутимым из бояр.
У потомка кабардинских правителей, князя Михаила Алегуковича Черкасского лихорадочно блестели глаза, а его смуглое лицо приобрело красноватый оттенок. Как он не старался держать себя в руках, горячая южная кровь бурлила в нем со всей силой.
Впрочем, и у прямого потомка Рюрика10, князя Якова Никитича Одоевского тоже не получалось скрывать свое волнение. Когда вошла Софья, он растерянно посмотрел на нее и вытер пот со лба.
Самый молодой из присутствующих бояр, тридцатипятилетний князь Федор Семенович Урусов, имел доступ в покои царевен благодаря своему родству с ними, ибо его мать приходилась племянницей патриарху Филарету11, а сам он взял себе в жены свояченицу государя Федора Алексеевича, сестру умершей при родах царицы Агафьи Грушецкой. Вид у него тоже был смущенный.
– Значит, бояре поцеловали крест сыну царицы Натальи? – грозно спросила Софья.
– Да, – ответил князь Одоевский, краснея.
– И вы тоже?
– И мы, – признался князь Черкасский после недолгого молчания.
Софья едва не задохнулась от злости.
– Изменщики!.. Еще тело моего брата, царя Федора, не остыло, а вы уже память его предали!..
– Патриарх нас привел к крестному целованию, – подал голос Шереметев. – Ежели ему верить, царь Федор Алексеевич самолично вручил царевичу Петру скипетр.
Софья обожгла его гневным взглядом.
– Самолично вручил? Ложь? Никогда царь Федор не отдал бы власть нарышкинскому отродью?
– Феденька, упокой его, Боже, перед смертью никого не узнавал, – вмешалась Татьяна Михайловна. – Где уж ему было вручать скипетр?
– Тебе же, князь Федор, самому все ведомо! – обратилась Софья к князю Урусову. – Ты же сидел возле хворого царя денно и нощно!
– Сидел, – нехотя подтвердил князь и потупил взор.
Софья так топнула ногой, что стоявшая в углу прялка с грохотом упала.
– Ежели вы уже присягнули Медвежонку, то о чем мы можем толковать? Зачем вы к нам явились?
– Говорят, что в Москве народ бунтует, – заметил князь Урусов.
– Бунтуют больше служивые – стрельцы да солдаты, – уточнил Шереметев.
– А чернь того и гляди их поддержит, – добавил князь Одоевский.
– По все Москве неспокойно, – мрачно сообщил князь Черкасский. – Мало нам своих смутьянов так еще явились пришлые: бунтовщики да раскольники.
– Неужто раскольники проникли в Москву? – удивилась Софья.
– Проникли, – подтвердил Шереметев. – Они нынче по всем слободам и посадам людишек смущают.
– Чего же народ требует? – нетерпеливо спросила Софья.
Ответ она опять получила от Шереметева:
– Воцарения Ивана Алексеевича. Стрельцы так и говорят: мол, царевич Иван летами уже совершенен, а царевич Петр слишком молод, и за него станут Нарышкины править.
– Служивые нас, бояр, бранят да называют волками ненасытными, – проворчал князь Черкасский.
– А от нас-то вы чего хотите? – недоуменно спросила Татьяна Михайловна.
– Потолковали бы вы, царевны, с отцом нашим духовным, – предложил Шереметев.
– О чем? – разом спросили обе царевны.
– Пущай бы он не торопился с крестным целованием, – ответил князь Черкасский.
– Как же не торопиться? – изумилась Софья. – Вы ведь уже поцеловали крест сыну Натальи!
– Покуда крестное целование не вышло из Кремля, еще можно что-то изменить, – сказал князь Одоевский. – Следовало бы собрать Земский собор и на нем решить, кого царем ставить – Ивана Алексеевича али Петра Алексеевича. Иначе получается беззаконие. Молвите о том патриарху!
– Сами и молвите! – сердито бросила Софья.
– Верно! – поддержала племянницу Татьяна Михайловна. – Девицы государственными делами не занимаются!
Шереметев развел руками.
– Нас патриарх не станет слушать.
Софья задумалась: с одной стороны она более всего на свете хотела помешать беззаконию, с другой – ей это было непросто, учитывая ее предыдущую затворническую жизнь. Видя ее колебания, князь Черкасский сообщил:
– Слух прошел, что Матвеев в Москву ворочается.
Его черные глаза вновь засверкали.
– Ах ты, Боже мой! – воскликнула Татьяна Михайловна.
– О нем я забыла, – прошептала Софья упавшим голосом.
Сын мелкого дьяка, Артамон Сергеевич Матвеев сумел, благодаря своему уму, а еще более честолюбию, стать главным советником государя Алексея Михайловича. Когда же овдовевший царь решил опять жениться, Артамон Сергеевич развернул бурную деятельность, продвигая в царицы дочь неродовитого сына боярского, Кириллы Полиектовича Нарышкина, Наталью. Восемнадцатилетняя дочь Нарышкина попала на смотр царских невест, как дальняя родственница жены Матвеева, что не соответствовало действительности, ибо юная Наталья была лишь воспитанницей Евдокии Григорьевны Матвеевой, урожденной Хомутовой12. Но, учитывая положение Артамона Сергеевича, никто не решился публично выразить сомнение в его родстве с Нарышкиными. Продвижение Натальи в царицы оказалось делом нелегким, так как Алексею Михайловичу вдруг понравилась девица Евдокия Беляева. Однако Артамону Сергеевичу удалось преодолеть неожиданно возникшее препятствие. Семейство Беляевых было оболгано, Евдокию изгнали с позором из царских палат, а Наталья попала-таки в государыни, после чего на Матвеева и всех Нарышкиных, посыпались царские милости. Артамон Сергеевич поднялся так высоко, что иноземные послы стали называть его «канцлером».
Благоденствие близких Натальи Кирилловны закончилось со смертью Алексея Михайловича. Матвеев, правда, продержался еще некоторое время при Федоре Алексеевиче, однако, в конце концов, царь сослал бывшего «канцлера» в холодный Пустозерск13, откуда его потом перевели за реку Клязьму, в селение Лух, чему способствовала первая жена Федора Алексеевича, царица Агафья Семеновна Грушецкая.
«Ох зря царица Агафья вступилась за Матвеева, – подумала с досадой Софья. – Говорила я ей, что он не стоит такой милости. Так, нет же, она Языкова послушалась».
– Ладно, я пойду к патриарху. Попытаюсь с ним потолковать.
– Куда ты пойдешь? – возразила Татьяна Михайловна. – Патриарх, поди, возле усопшего государя. А там полно мужчин, коим нас, царевен, не полагается лицезреть.
Софья с досадой махнула рукой.
– Нас, тетушка, уже многие лицезрели, покуда мы с тобой за хворым царем Федором ходили. Одним взглядом больше, одним меньше. Но, ежели ты стесняешься, я пойду одна.
Татьяна Михайловна, зная, что племянницу переубедить невозможно, вздохнула:
– Не отпущу я тебя одну, Софьюшка. Пойдем вместе.
Появление обеих царевен в сенях царских палат произвело на толпящихся там мужчин ошеломляющее впечатление. Бояре, окольничие думные дворяне, дьяки, священнослужители и монахи растерянно расступились.
– Где отец наш духовный, патриарх? – мрачно спросила Софья.
Ответил вынырнувший из толпы Языков:
– Он подле усопшего государя…
Он осекся, потому что в сенях появился патриарх. Невысокий и сухощавый Иоаким, несмотря на свой солидный возраст (ему перевалило за шестьдесят лет) держался прямо и шагал твердой походкой. За ним следовали архиепископ Афанасий Холмогорский, митрополит Илларион Суздальский, архимандрит Чудовского монастыря Адриан и иеромонах с Соловецкого подворья Игнатий. Это шествие выглядело внушительно.
Когда Иоаким увидел Татьяну Михайловну и Софью, у него в глазах мелькнуло удивление, которое тут же сменилось нарочитым сочувствием.
– Скорбите, милые? – обратился он к царевнам. – Велика ваша скорбь. Любил и я государя благочестивого, Федора Алексеевича, великой любовью…
Софья непочтительно перебила его:
– Ежели ты, отче, любил государя, упокой его Господи, то почто его волю нарушил?
Патриарх выпучил на нее глаза, показывая своим видом, что ни сном, ни духом не ведает, о чем идет речь.
– Кою государеву волю я нарушил?
– Почто ты приводишь людей к крестному целованию меньшому из царевичей, Петру, в обход царевича Ивана? Помнится, царь Федор такой воли не изъявлял!
В сенях наступила гробовая тишина. Присутствующие смотрели на царевну – кто с осуждением, кто с недоумением, а кое-кто и с явным восхищением.
– С огнем играешь, отче! – воскликнула она. – Али тебе неведомо, что народ в Москве вот-вот взбунтуется?
– Ну, пошумит малость чернь – не впервой, – вмешался Языков. – Чай, такое уже бывало…
Софья так на него посмотрела, что он поперхнулся и закашлялся.
– Я не с тобой, Ивашка, толкую! – рявкнула она. – Кто ты есть, чтобы в нашу с патриархом беседу встревать? Поднялся из ничтожества и стал боярином, милостью государя Федора Алексеевича, а теперь память его предаешь, холоп! Будет тебе еще наказание Божье за твою измену!
Побледневший Языков спрятался за братьев Лихачевых.
«Еще два иуды! – подумала со злостью Софья. – Никому Федор не доверял так, как Лихачевым. Чтоб им сгинуть вместе с Языковым!»
Она опять обратилась к патриарху:
– Молю тебя, отче, останови крестное целование. Надобно собрать Земский собор – пущай он и решит, кому сидеть на царстве, Ивану али Петру.
– Все уже свершилось! – решительно возразил ей Иоаким. – Петр Алексеевич наречен на царство!
Он проследовал со своей свитой мимо царевен.
– Пойдем отсель, Софьюшка, – печально сказала Татьяна Михайловна.
Софья окинула продолжительным взглядом поредевшую толпу царедворцев. На глаза ей попался смущенный князь Василий Васильевич Голицын.
«Неужто и он в стане наших врагов? Ему-то уж точно не стоит ждать добра от Матвеева. Артамон, как слышно, не терпит соперников».
– А где родич наш, Иван Михайлович Милославский? – тихо спросила Софья у топчущегося поблизости священника.
– Он утек из Кремля, когда началось крестное целование, – ответила тот еще тише.
– Пойдем, Софьюшка, – повторила Татьяна Михайловна.
Направляясь к себе, царевны встретили по дороге князя Черкасского. Он сразу понял, что разговор с патриархом не получился.
– Значит, царем у нас будет Петр Алексеевич, – пробормотал князь.
Его слова вывели Софью из себя.
– Да, он будет царствовать над нами! – накинулась она на Черкасского, словно это он был главным виновником произошедшего. – Давайте, празднуйте! Радуйтесь своей измене, иуды! Вы же почитай все, когда наш батюшка-государь преставился, за Федора Алексеевича горой стояли! Чем же вам теперь царевич Иван Алексеевич не угодил?
Князь смущенно развел руками.
– О чем ты, царевна? По мне так пущай был бы Иван Алексеевич! Но у других бояр мнение таково, что он долго не проживет, а царем все одно станет Петр.
– Сколько царевич Иван проживет, одному Богу ведомо, – ответила Софья. – А вы, бояре, еще пожалеете о своем малодушии. Не пришлось бы и вам, и нашему духовному отцу раскаяться в своем выборе!
Она еще раз окинула князя полным презрения взглядом и стремительно направилась прочь. Татьяна Михайловна с трудом поспевала за племянницей.