23 апреля 1682 года Москва была окутана ненастьем. Беспросветные тучи, закрывая собой все небо, сыпали на город непрерывный мелкий дождь. Вода была повсюду: она капала с уныло свисающих веток, падала с навесов над воротами и крыш, текла по земле ручейками, собиралась в лужи, висела в воздухе и, смешиваясь с дымом из печных труб, образовывала мрачную туманную мглу.
Редкие прохожие спешили убраться с улиц в теплые помещения, чтобы возле топящихся печей обсуждать с родными последние московские новости. А говорили москвичи в основном о тяжелой болезни благочестивого государя Федора Алексеевича.
В народе бытовало мнение, что вовсе не случайно сыновья Алексея Михайловича Тишайшего1 от его первой жены Марьи Ильиничны Милославской страдают от множества недугов, а потому что когда-то ныне уже покойный царь отказался, по наущению бояр, жениться на Евфимии Всеволожской, которую он сам же и выбрал на смотре невест. Боярин Борис Иванович Морозов, имевший тогда немалое влияние на юного государя, убедил его взять в жены Марью Ильиничну Милославскую, чью сестру сам собрался вести под венец. Отвергнутая Евфимия оказалась вместе со своими родными в ссылке. В народе же об этом поначалу забыли, но вспомнили, когда у государя Алексея Михайловича стали появляться на свет больные или вовсе нежизнеспособные сыновья. Возникла молва, что это Всеволожские наложили порчу на мужское потомство царской четы. Проверить слухи уже не было возможностей, поскольку ни сама Евфимия, ни ее отец и братья долго после своего изгнания из царских чертогов не прожили. Однако люди не находили иного объяснения тому, что шесть переживших младенческий возраст дочерей Алексея Михайловича и Марьи Ильиничны имели отменное здоровье, а троих их же сыновей одолевали хвори. Впрочем старший из царевичей, Алексей был все-таки покрепче братьев, и отец возлагал на него большие надежды, но за месяц до своего шестнадцатилетия юноша внезапно умер.
Потому и случилось то, что после Алексея Михайловича на престол взошел пятнадцатилетний Федор Алексеевич, который страдал от цинги2, да вдобавок еще получил тяжелую травму, когда в детстве выпал из саней, и те ему по хребту проехали. Видя, как нового царя несут за гробом отца в черных носилках (идти юноша не мог из-за усилившегося недомогания), мало кто верил, что Федору удастся задержаться на белом свете хотя бы еще на год, но он, болезный, протянул более шести лет и даже успел два раза жениться. Поэтому и сейчас простые московские жители не теряли надежды на благополучный исход приступа хвори у государя. Уж очень любил народ доброго царя Федора Алексеевича.
Дождь прекратился после полудня. Как-то сразу вдруг раздвинулись тучи, и сквозь мутный просвет несмело выглянуло солнце. Однако Москва по-прежнему оставалась погруженной в тишину и покой, пока из стрелецких слобод и солдатских Бутырок3 не послышался вдруг многоголосый гомон. А вскоре затрещали барабаны и раздался стройный топот множества ног.
В это время на Красной площади начали открываться после дождя лавки, понесли свой товар торговцы всякой мелочью, появились и первые покупатели. Народ с удивлением прислушивался к приближающемуся шуму. Не успел никто опомниться, как появились шагающие стройными рядами стрельцы и солдаты.
Когда царь окончательно слег, положение низших воинских чинов стало заметно ухудшаться. Служивые не получали жалованье, зато обрели у начальства немало новых тягот. В стрелецких слободах роптали все больше, о чем в Кремле, конечно же, было известно. Некоторых бояр беспокоил этот ропот, но большинство царедворцев не обращали на него внимание. Не в первый раз служивые волновались, и всегда все успокаивалось само собой. Каково же было изумление обитателей Кремля, когда под грохот барабанов государева надворная пехота4 вошла в Никольские ворота. Судя по цветам форменных кафтанов, в этом вторжении участвовали все стрелецкие и солдатские полки.
Думный постельничий, боярин Иван Максимович Языков, выйдя на боярскую площадку, столкнулся там с главой Стрелецкого приказа, престарелым князем Юрием Алексеевичем Долгоруковым.
– Тебе, старый хрен, давно служба в тягость! – рявкнул думный постельничий. – Ты что же, все дела своему сынку препоручил, а сам бока на печи греешь? Да и твой сын, оса ему в седалище, тоже, кажись, не справляется! С вас обоих будет спрос за то, что стрельцы перепились и шумят под окнами хворого государя! Немедля наведите порядок: высеките зачинщиков, иначе сами кнута отведаете!
Князь Долгоруков обиделся:
– Придержи коней, боярин! Кто ты таков, чтобы грозить князьям Долгоруковым? Что, высоко забрался? И покрепче тебя мужи с той высоты падали!
– Что там творится? – спросил Языков, умерив свой пыл.
– Стрельцы взбунтовались, – ответил Юрий Алексеевич. – Явились жаловаться царю на своих полковников.
Думный постельничий опять взбеленился:
– Значит, жаловаться они явились? А ты будто не знаешь, как полагается поступить с жалобщиками? Возьми главных смутьянов под стражу и закуй их в железо!..
– Я что ли, буду хватать стрельцов? – огрызнулся князь. – Али ты возьмешься их заковывать? А больше и некому!
Только теперь до Языкова, наконец, дошло, что Кремль охраняют такие же стрельцы, как и те, которые явились с жалобами. Никаких иных сил у государя и бояр не имелось. А стрельцы, конечно же, не дадут своих товарищей в обиду.
– Нынче надобен не кнут, а пряник, – сказал со вздохом князь Долгоруков.
– Не позвать ли патриарха? – нерешительно предложил думный постельничий.
Глава стрелецкого приказа с сомнением покачал головой.
– Не больно-то речист наш патриарх. Пригрозить он еще умеет, а умасливать не особливо у него получается. Как бы хуже не вышло…
Не успел он договорить, как громкий топот множества ног возвестили снизу о том, что стрельцы сумели-таки добраться до царских палат.
Языков растерянно уставился на своего собеседника, а тот побелел, как полотно. Главе Стрелецкого приказа сейчас менее всего была желанна встреча с собственными подчиненными: ведь служивые вполне могли спросить за вину своего малого начальства, на которое они явились жаловаться, с начальства большого.
Оба придворных мужа, отбросив степенность, приготовились спасаться бегством, но неожиданно сверху послышался знакомый тихий голос:
– Не суетись, Алексей! Грешно народу отказывать, ежели он желает потолковать со своим государем. Русские люди терпеливые – они бьют челом лишь от безысходности.
У лестничной перегородки, отделяющей царские покои от боярской площадки, стоял изможденный государь Федор Алексеевич. С двух сторон его поддерживали братья Лихачевы, стольник Алексей Тимофеевич и думный дворянин Михаил Тимофеевич.
Тем временем выборные от стрельцов уже поднялись по ступеням Постельничего крыльца. Они были промокшими до нитки, их лица возбужденно пылали.
Языков и князь Долгоруков ретировались поближе к царю, однако стрельцы не обратили внимание на обоих царедворцев. Выборные упали перед царем на колени.
– Смилуйся, государь! – вскричал самый старший из них. – Пощады молим!
Федор Алексеевич выпрямился и отвел от себя руки братьев Лихачевых.
– Что за нужда привела вас ко мне?
– Управу ищем на полковника Семена Грибоедова! Он, бесчестный, совсем нас уморил поборами да тяготами!
Государь, не устояв, покачнулся, но не упал, потому что успел ухватиться руку старшего Лихачева.
– Князь Юрий Алексеевич! – обратился царь к князю Долгорукову. – Повелеваю тебе расследовать сие дело!
Глава Стрелецкого приказа низко поклонился.
– Слушаюсь, государь!
Федор Алексеевич опять заговорил со стрельцами, и с каждым словом его голос все больше слабел:
– Даю слово государя, что, ежели ваш обидчик виновен, он будет строго наказан.
Стрельцы отвесили земные поклоны с таким пылом, что от их лбов затрещал пол.
– Век будем молить за тебя Бога и детям накажем! – проорал один из них.
Осмелевший Языков выступил вперед.
– А теперь ступайте отсель! – сердито велел он выборным. – Совсем вы уморили государя!
Стрельцы поспешно вскочили и, кланяясь на ходу, стали пятиться задом по ступенькам. Когда Лихачевы увели совсем сникшего Федора Алексеевича, Языков и князь Долгоруков вновь остались вдвоем. Они злобно разглядывали растекшиеся по боярской площадке лужи.
– Холопье отродье! – выбранился князь. – Для них все одно – что государевы палаты, что скотный двор.
Главе Стрелецкого приказа было из-за чего сердиться: за время последнего приступа болезни царя не только сам князь Юрий Алексеевич, но и заменявший его на службе сын, князь Михаил Юрьевич, привыкли к спокойной жизни. Теперь от них обоих потребовали деятельности, а они предпочитали заниматься своими обязанностями не слишком ретиво – без ущерба собственному здоровью. Отлынивать от службы возможности не было: добрый и незлобивый государь умел проявлять требовательность и всегда держал свое слово, кому бы его не давал, не страдая забывчивостью, свойственной многим власть имущим. Надеяться на скорую смерть царя тоже не стоило: четыре года назад Федор Алексеевич едва не испустил дух, но вдруг в одночасье выздоровел и развил бурную деятельность.
Князья Долгоруковы принялись за выполнение царского повеления и за один день полностью доказал вину Семена Грибоедова. Государь Федор Алексеевич, узнав о результатах расследования, продиктовал следующий указ:
«Семена Грибоедова сослать в Тотьму, и вотчины отнять, и из полковников отставить».
Однако это повеление осталось на бумаге, потому что царь окончательно слег и 27 апреля скончался. Семена Грибоедова отпустили из-под ареста, оставив в прежнем чине. Он, впрочем, как и другие полковники, вдруг резко изменил свое отношение к простым стрельцам. Теперь стрелецкие начальники уже не мучили своих подчиненных поборами и тяготами, а принялись обвинять во всех грехах бояр-мздоимцев. По стрелецким слободам поползли слухи, что изменники-царедворцы отравили доброго государя Федора Алексеевича, а теперь хотят лишить жизни и его брата, царевича Ивана Алексеевича, чтобы возвести на престол сына царя Алексея Михайловича от второго брака, малолетнего царевича Петра, за которого станут править родственники его матери – ненавистные народу Нарышкины. Но больше всего служивых взбудоражило известие о возвращении из ссылки когда-то всесильного боярина Артамона Сергеевича Матвеева, о котором у них были самые неприятные воспоминания.
Надвигались грозные события.