Громкое «ой!» с заднего сиденья и характерный всплеск жидкости.
– Это не то, о чем я подумал. Господи, это же не то, о чем я подумал?! – говорит Шон.
Клэр поднимает солнечные очки на лоб и поворачивается, чтобы взглянуть на заднее сиденье. Пристегнутая в автокресле Коко замерла с поднятыми руками, будто мультяшный персонаж, у которого вот-вот взорвется под носом динамитная шашка. На коленях у нее перевернутый пластиковый стакан, крышки и соломинки нет, лед катится по ногам, диетический «Спрайт» образовал лужу на кремовом кожаном сиденье внедорожника. Руби тянется со своего места взглянуть на происходящее со странно торжествующим выражением лица.
– Я же говорила тебе, что это плохая идея, – замечает Клэр. Не может сдержаться. Потому что да, говорила, а он, как всегда, проигнорировал. – Говорила, что нужно взять чашки-непроливайки. С ними такого бы не случилось.
Шон крепче сжимает руль.
– Конечно, – говорит он своим размеренным тоном, который использует при детях. – Они вообще должны были ехать в «Приусе» с Эмилией.
– Что ж, если бы кое-кто держал себя в руках, когда находится рядом с Эмилией, было бы вообще отлично, – парирует она.
– Сколько раз я должен… – начинает он, затем вздыхает, как терпеливый воспитатель, разговаривающий с ребенком, и берет себя в руки. – Ты параноик.
Клэр бросает на него выразительный взгляд.
– Господи, – бормочет Шон и съезжает на обочину.
На трассе М3 глухой затор: все решили сбежать куда-то на последние длинные выходные лета, и лишь господу богу известно, как все эти люди смогли выехать в четверг. Им точно понадобится минут десять, чтобы кто-то из водителей впустил их обратно в поток. Он давно заметил эту тенденцию в пригородах. Лондонские водители пропускают друг друга постоянно (весь город бы заглох, если бы они этого не делали), но стоит выехать за М25, как все ведут себя так, словно ты пытаешься украсть их место на дороге. Так странно. А еще говорят, что лондонцы грубые.
Он сидит за рулем и ждет, пока жена пошевелится.
«Нет уж, – думает Клэр. – Этот хаос – твоих рук дело. Ты настоял на том, чтобы мы купили им гигантские напитки, и не захотел переливать их в непроливайки. Это твоя проблема. Твоя очередь все разгребать». Она снова надела темные очки и разглядывает мусор, валяющийся на траве, руки сложены на коленях.
– Ну?
Она медленно поворачивает голову.
– Что? – Пауза. – Это и твои дети, Шон.
Шон чувствует небольшой прилив ярости, но отстегивает ремень безопасности и выходит из машины. Стоя посреди сорняков и мусора, он делает пять глубоких вдохов и выдохов, прежде чем продолжить. «Надо держать себя в руках, – думает он. – Коко не виновата. Ей всего три года. Все трехлетки так делают. Нельзя винить ее за ее мать».
Через стекло он видит, как рот Коко становится квадратным, и до него доносится вой, похожий на далекую полицейскую сирену.
– Все в порядке, детка. Я уже иду. – Его слова тонут в горячем августовском воздухе.
Он обходит «Ровер» и открывает багажник. При виде царящего там бардака Шон впадает в ступор. Клэр совершенно не умеет организовывать пространство. Когда их отношения только начинались, это казалось ему очаровательным: такая рассеянная, богемная, беззаботная. Но сейчас он в ярости. «Можно подумать, у нее других дел много, – думает он. – Как до этого дошло? Что случилось с моей жизнью? По крайней мере, с Хэзер все эти бесчисленные Нужные Вещи: шмотки, игрушки, лекарства, книги, любимые медвежата, загадочные гаджеты, салфетки, крем от загара, шапочки, слюнявчики и кружки – все то, что сопровождает всех современных детей, было всегда собрано и на своих местах. За ее спиной я посмеивался над ее коллекцией огромных сумок, любовью к кармашкам, органайзерам, пакетикам с зиплоками, но все что угодно – абсолютно все – было бы лучше этого».
– Где лежат салфетки и все остальное?
Клэр поднимает перед собой одну руку и любуется своими ногтями. Они покрашены в темно-синий, и его это бесит. Как будто она специально выбрала этот цвет, чтобы позлить его, как будто ее бесит, что он предпочитает приличный маникюр. Эти темные оттенки… никто не знает, что происходит там внутри.
«Когда мы только начинали встречаться, когда Клэр была еще „соперницей“, она ко мне прислушивалась; красила ногти в розовый, золотой и серебряный, и при свечах они мерцали, будто драгоценные камни. Она делала все, чтобы я был счастлив, когда хотела досадить Хэзер. Теперь она меня заполучила, и правила игры изменились».
– В сумке, – произносит она, и в голосе ее слышится пренебрежительное: «Ох уж эти мужчины».
Он изучает многоуровневый хаос багажника, без особой надежды дергая за край пакет из «Хэрродс». Единственная вещь, которую он узнает, – кожаная косметичка Клэр. Он подарил ее Клэр в их первую поездку в Париж, хотел добавить ей немного шика. Внутри такой же хаос: тени, кремы и искусственные ресницы перемешаны как попало, но хотя бы внешне она выглядит красиво. «Метафора наших жизней», – думает он, на мгновение чувствует себя очень умным и продолжает рыться в багажнике. В черном мусорном пакете обнаруживается куча неглаженой детской одежды. «Чем, интересно, целый день так заняты люди, которым я плачу, пока мои дети ходят как чучела», – думает он.
Он запускает руку в мешок и выуживает вельветовый сарафанчик марки OshKosh. Скорее всего, он стоил больше, чем его мать тратит на одежду за год, и вот его сунули в мешок, как старую тряпку. Шон встряхивает сарафан, чтобы он немного разгладился, затем копается дальше, пока не находит упаковку влажных салфеток, и садится на заднее сиденье.
Коко завывает, Руби затыкает пальцами уши.
– Все в порядке, – говорит Шон, преисполненный собственной родительской добродетели, – все в порядке, Коко, моя хорошая. Это случается. Давай-ка.
Он отстегивает ее ремень безопасности и подхватывает Коко под мышки с возгласом: «Оп-ля!». Несмотря на работающий в салоне кондиционер, она горячая, золотистые кудряшки прилипли ко лбу, а щеки залиты нездоровым румянцем. Он трогает ее лоб, беззвучно умоляя небеса, чтобы она не заболела. Только не в эти выходные.
Он кидает Руби влажные салфетки.
– Давай, сделай что-нибудь полезное. Прибери этот бардак, – говорит он.
Руби таращится на него.
– Ей три года, Шон, – замечает Клэр, но все же берет салфетки и сама начинает промакивать лужу липкой жидкости.
Она выкидывает пустой стакан в окно, и он приземляется посреди пыльного боярышника. «И пребудет там вечно», – думает Шон и мгновенно забывает про стакан, когда ставит дочь на сухую землю и начинает расстегивать ее платьишко.
Подозрительный запах начал исходить от одного из их подгузников после выезда из Саутгемптона. Клэр смотрит на них в зеркало. «Это Руби», – думает она. Ее щеки начинают краснеть. Господи, ну как однояйцевые близнецы могут быть такими разными? Коко уже почти не нуждается в подгузниках, хотя, разумеется, Шон говорит, что с ними должно было быть покончено давным-давно, что Индия и Милли ходили на горшок, когда научились говорить (или что-то в этом роде). Коко говорит раза в два больше, чем Руби, и всегда смеется, в то время как Руби большую часть времени просто таращится на окружающий мир. «Если бы я не рожала их, то не поверила бы, что эти двое одновременно появились из одной утробы. Надеюсь, она научится самостоятельно ходить в туалет к школе. Уверена, это ненормально. Как будто она специально, чтобы позлить нас».
Ее муж барабанит пальцами по рулю. Он всегда так делает, когда сидит спокойно, и ее это доводит до безумия. «Как можно откатиться от любви до раздраженного безразличия меньше чем за шесть лет? Я не понимаю. И в то же время прекрасно понимаю. Правда. Ты выходишь замуж за человека, который притворялся кем-то другим. За человека, чья первая жена настолько была к нему равнодушна, что это сделало его жалким, ведь он зациклен исключительно на себе. Я считала, что выхожу замуж за человека, поломанного отсутствием любви, и обнаружила, что любви нет и в нем самом».
Кондиционер выкручен на максимум, но она все равно чувствует, как жара снаружи стучится в тонированные стекла. Прекрасные выходные для вечеринки по случаю дня рождения. Правда, печально, что придется провести их с его друзьями. Хотя своих друзей у нее уже не осталось. Один за другим они покидали ее. Шон никогда не пытался наладить с ними отношения. Конечно, ей не казалось странным, что он не соглашался встречаться с ее друзьями, пока у них была интрижка: осторожность, секретность, необходимость держать все в тайне – было слишком много причин. И до нее не доходило, что на самом деле ему было просто наплевать.
Она вздыхает. Четыре дня. Четыре долгих дня в окружении людей, которые не особо утруждают себя разговорами с ней, которые помнят Хэзер и, хотя и не говорят напрямую, считают Клэр каким-то временным явлением. «Но я должна быть милой, – думает она. – Если я хочу сохранить этот брак, то мне надо быть милой».
«В субботу мне стукнет пятьдесят, – думает Шон. – Вполне естественно оглядываться на свою жизнь, когда тебе исполняется полвека. Я смотрю на свою жизнь и должен быть доволен. Я достиг всего, что так ценится на Западе. Богат настолько, что мои родители и не мечтали о таком состоянии. Мои дети здоровы и скоро заговорят со мной. Руковожу процветающим бизнесом, а все, кто меня не уважает, по большей части все еще меня боятся. Я сижу в новой дорогой машине и еду в собственный загородный дом стоимостью в несколько миллионов фунтов, расположенный в одном из лучших мест страны. Через несколько недель я разбогатею еще на миллион. Мои друзья – влиятельные и известные богачи. Моей жене тридцать три, и она писаная красавица, хоть и махнула на себя рукой. У меня есть бассейн. Моя жизнь – сплошной ошеломительный успех.
Почему же я так несчастлив?»