Злая Мачеха.
Если честно, я не узнала ее голос. Прошло больше десяти лет. И что-то в нем изменилось за это время. Голос совершенно точно звучит робко, я бы даже сказала, нервно. Но не в этом дело. Он как будто стал ниже. Он больше не на грани крика, как раньше, когда собеседник чувствовал, что его критикуют, стоило ей только открыть рот.
– Клэр, – говорю я и, подумав мгновение, добавляю формальную любезность: – Как ты?
– Я… в порядке, – отвечает она. – Гораздо важнее, как ты?
У меня заложен нос, но мне ужасно не хочется шмыгать. Не хочу, чтобы кто-то знал, что я плакала. Я перестала оплакивать своего отца, когда мы перестали общаться, и будь я проклята, если дам кому-то понять, что мои чувства изменились. Особенно Клэр. Не помню, чтобы до встречи с ней вообще плакала по чему-то, кроме обычных детских горестей.
– Хорошо, спасибо, – осторожно отвечаю я.
Она снова замолкает. И затем говорит:
– Сочувствую твоей потере, Милли. Должно быть, для тебя это ужасное потрясение.
– Уверена, ты в курсе, что мы не были близки, – отвечаю я и позволяю всем прилагающимся к этим словам обвинениям достичь другого конца провода.
Она не заглатывает наживку.
– Знаю. И все же. Уверена, что… какие-то эмоции есть.
– Конечно, – говорю я. – Спасибо.
Вряд ли она звонит, только чтобы пособолезновать?
– Как дела у Руби? – спрашиваю я.
Еще одна пауза. И затем:
– Боюсь, что плохо. Она совершенно подавлена.
Ой. Я испытываю еще один прилив странных чувств, и мне требуется какое-то время, чтобы понять, что это ревность. А затем мне становится тошно от самой себя. Не знала, что это все еще сидит во мне; что я считаю Руби и Коко захватчицами, будто только мне одной дозволено испытывать чувства относительно происходящего.
Я думаю о своей сводной сестре, этой незнакомке, придавленной нашим общим горем. Пятнадцать лет. Я даже не знаю, как она сейчас выглядит. Как и пропавшая малышка Коко, они навсегда застыли в моей памяти трехлетними. Я действительно никогда не думала о том, как она растет, проходит через ужасы подросткового возраста, живя с потерей столь огромной, что ее невозможно постичь. Они с Коко были не более чем декорациями в моих собственных страданиях. Не отдельными, не настоящими людьми.
– Мне очень жаль это слышать.
Клэр вздыхает.
– Думаю, это не удивительно. Они давно не видели друг друга, но она любила отца.
Как и я когда-то. Еще один приступ жалости к самой себе.
– Я действительно сожалею.
– Кажется, она не может перестать плакать, – говорит Клэр. – Сейчас она в своей комнате. Я пыталась поговорить с ней. Но я… Я даже не знаю, что сказать. Это тяжело. Мы… Твой отец и я… Она знает, что между нами не осталось любви, и…
Не моя проблема. Это не моя проблема. Ты вбила клин между моими родителями и забрала его, и внезапно он заговорил, что моя мать сумасшедшая и что он никогда не был счастлив, а сейчас ты хочешь, чтобы я посочувствовала тебе, потому что ты не смогла сохранить ваши отношения? Я не несу ответственности за мир, который ты создала, Клэр. Мне и в своем собственном довольно трудно оставаться на плаву.
– Клэр… – начинаю я.
– Нет, послушай. Прости. Я знаю, ты не хочешь об этом слышать. Но я хочу попросить тебя об одолжении, и я знаю, что это огромная просьба, но я не могу приехать на его похороны. Просто не могу. Я не могу. Не могу.
В последних словах сквозит истерика. Клэр в панике. Должно быть, она размышляла несколько часов, прежде чем набралась смелости позвонить мне, и теперь, когда она начала разговор, она отчаянно пытается донести свою просьбу, пока у нее не сдали нервы. Но я не собираюсь идти ей навстречу. Она никогда не шла навстречу мне. Она хочет, чтобы я сказала ей, что никто от нее этого и не ждет, что я ее понимаю, но я не буду этого говорить. Каждый раз, когда мы приезжали к ним, она была все более сердитой, все более отстраненной, огрызалась на отца, ее пассивно-агрессивный стиль общения ясно давал понять, что нам не рады, что для нас нет там места. Я знаю, что он был слаб и шел у нее на поводу, но я никогда не забуду, как она хотела отредактировать его жизнь так, чтобы все события до их встречи утратили всякое значение.
– В общем, я… – продолжает она. – Я не знаю, что делать, Милли. Мне неудобно просить об этом, честно, но она отчаянно хочет поехать…
– Ты хочешь, чтобы я отвезла Руби на похороны?
Еще одна пауза. Кажется, она не поняла, что забыла задать сам вопрос.
– Да.
– Э-э-э.
– Извини, – говорит она, – я правда не знаю, кого еще попросить. И ты же ее сестра.
– Сводная сестра, – холодно уточняю я.
– Да, – отвечает Клэр. – Но сейчас у нее больше никого нет.
Никто из нас не решается назвать имя Коко, реющей призраком между нами.
Я не отвечаю. Мой мозг гудит.
– Ты уже знаешь, когда состоятся похороны? – спрашивает она. – Мы немного не в курсе.
– Еще нет. Сначала коронер должен отдать тело.
– То есть явно не до окончания следствия?
– Нет, может, и до, если они поймут, что смерть обусловлена какой-то медицинской причиной. Но я думаю, его нужно хоронить, а не кремировать, на случай, если нужно будет снова его выкопать. Но это нормально. Он всегда хотел огромное броское надгробие рядом с могилой его матери, в деревне, где он вырос. Нет лучшей мести, чем успех, ведь так?
Клэр сглатывает от того, как бесстрастно я констатирую факты. Я не упоминаю, что тело невозможно забальзамировать. У малышки Руби не будет возможности попрощаться у открытого гроба.
– Ты подумаешь? – спрашивает Клэр.
– Я даже не решила, поеду ли сама, – неохотно говорю я.
– Ох, – выдыхает она, и я слышу, как ее голос наполняется слезами. – Это печально, Милли. Прости. Я думала, может, ты… Не знаю. Никто из детей не придет на похороны? Я могу… не знаю. Может, я привезу Руби в Девон и кто-то сможет ее забрать? Я просто… Я не могу. Вообще не могу.
Это так не похоже на женщину, которую я знала. Кажется, в ней не осталось злости. Только страх.
– Я подумаю об этом, Клэр. Но ничего обещать не могу, – говорю я.
Она делает глубокий вдох, чтобы не заплакать.
– Спасибо. Спасибо тебе. Я просто не знаю, что делать, вот и все. Она все плачет, и плачет, и я боюсь, что она никогда…
Речь Клэр обрывается.
– Я дам тебе знать, когда будет известна дата похорон.
– Спасибо. У тебя есть мой номер?
– Да, теперь он у меня в телефоне.
– Ох, да, я всегда забываю об этом, – говорит она.
Я вешаю трубку, не дав ей продолжить. Сижу под пледом и просто обвожу взглядом свою спальню. Не сказать, чтобы я была любящей домохозяйкой. Даже не стала обновлять ремонт, оставшийся от предыдущих владельцев: просто придвинула к стенам вещи бабушки и прибила гвоздями ее фото и картины. Не считая одежды, в этом месте мало что является результатом моего выбора. Наверное, именно поэтому я так много внимания уделяю своему гардеробу, нежно люблю свои татуировки и хочу выделяться в толпе, когда выхожу из дома. Даже сковородки и кастрюли, лежащие на кухне, принадлежали моей бабушке. На тот момент Индия уезжала за океан и не нуждалась в лишнем грузе, а маме было за пятьдесят, и у нее в доме было все необходимое, так что, в принципе, я могла выбрать что-то для себя.
Я как будто живу в меблированной квартире. Милой, с кухонной утварью от Le Creuset, но все же чужой, типа тех готовых к продаже домов, в которых мы росли. Только здесь я умудрилась по всем поверхностям раскидать книги, невскрытые счета и упаковки от еды, будто пытаясь замаскировать это жилище. Странно, что я раньше никогда этого не замечала.
Слезы прошли. Как это часто бывает после прилива эмоций, я чувствую усталость и в то же время странное спокойствие. И почти не в состоянии поверить, что во мне когда-либо существовали такие сильные чувства или что они могут проявиться снова.
Я думаю о Руби. Мне и самой не так давно было пятнадцать. Помню это ужасное, запутанное время, словно застывшее между детством и взрослой жизнью, когда ты в равной степени жаждешь независимости и боишься ее. Тогда мир был страшным и манящим, а отчий дом – местом, которое мы стремились покинуть. Мама пыталась найти себя после развода, отец с пугающей скоростью плодил новых отпрысков, а у парней вокруг, кажется, вырастала лишняя пара рук. Мы нигде особо не вписывались, у нас не было дома, куда хотелось бы приглашать гостей. И когда мне исполнилось пятнадцать, случилась история с Коко, и от анонимных страданий мы перешли к тотальной изоляции у всех на виду.
Чай остыл. Я выливаю его и встаю, чтобы заварить еще. Господи, ну и семейка. На похоронах отца, когда они состоятся, будет много народу. Я в этом уверена. Он был богат, а богатые люди влиятельны, и другим людям нравятся богатые люди. Потому что, если вы можете оказаться рядом с людьми, у которых есть деньги, вы можете добиться чего-то в обществе. Он был обаятельным мужчиной, сменил четырех жен и, думаю, мог бы сменить еще столько же, если бы ему хватило времени. Он задавал лучшие вечеринки, с самым роскошным шампанским и элитными канапе, а похороны будут еще хлеще, и люди проделают долгий путь и будут говорить приятные слова, лишь бы закинуться винтажным алкоголем и поесть фуа-гра с трюфелями.
Интересно, кто-нибудь заметит отсутствие родственников? Заметит, что из четырех жен и пяти детей присутствует только последняя со своим карапузом, и то только потому, что тот не может сбежать. Да и какая разница? Мы не играли важной роли в жизни Шона Джексона. После пропажи третьей дочери он почти сразу же занялся новым браком, новыми апартаментами в Дубае, курил толстые гавайские сигары и хлопал по плечу улыбающихся политиков. Конечно же, люди придут на его похороны. И я не могу оставить Руби одну посреди моря тусовочных рыдальщиц. Не могу так с ней поступить.