Страницы жизни русских писателей и поэтов - читать онлайн

“Демона” напечатали в Германии в 1856 году с посвящением В.А. Лопухиной.

6

Смерть Пушкина повергла читающий Петербург в шок. Друзья поэта скромно умолчали истинную причину гибели, и лишь двадцатитрехлетний Лермонтов мужественно и достойно ответил убийцам гневным стихотворением “Смерть поэта”. Выстрел Дантеса в Пушкина он посчитал за выстрел в себя. Стихотворение в списках быстро разошлось по городу. Помог в этом С.А. Раевский. Петербург признал в Лермонтове настоящего поэта.

В начале февраля 1837 года к Мишелю зашел его родственник Николай Столыпин, служивший в канцелярии Нессельроде. Говорили о злополучной дуэли и гибели Пушкина. Столыпин оправдывал Дантеса. Лермонтов был возмущен, и после ухода гостя дополнил стихотворение еще шестнадцатью строками презрения и предупреждения власти о возмездии.

Но есть и божий суд, наперсники разврата!

Есть грозный суд: он ждет;

Он не доступен звону злата,

И мысли, и дела он знает на перед…

На стол главного жандарма – Бенкендорфа лег экземпляр стихотворения с угодливой заметкой цензора: “Воззвание к революции”. Докладная шефа легла на стол царя, в которой сообщалось, что возмутителя допросили, изъяли у него бумаги и содержат “…при Главном штабе без права сноситься с кем-либо извне… Вступление к этому сочинению дерзко, а конец – бесстыдное вольнодумство, более чем преступное…”

Арестованный Лермонтов просил камердинера приносить обеды, завернув в серую бумагу, и на ней спичками, обмакивая в вино с сажей, писал удивительные стихи: “Я, матерь Божия, ныне с молитвою…”, “Отворите мне темницу”, “Когда волнуется желтеющая нива”.

Кажется, что “нива” написана не опальным, а счастливым человеком, который беспечно идет по дорогим сердцу краям, где нет места житейским передрягам, ненависти.

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе –

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога.

Высшая гармония человека и природы высказана просто и откровенно.

Николая I незамедлительно отреагировал на бунтарское стихотворение: “Приятные стихи, нечего сказать… Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону”…, сослав на кавказскую войну, а С.А. Раевского, как распространителя “вредного сочинения”, упек в Олонецкую губернию.

Список “Смерть поэта” вдове Пушкина передал П.И.Мещерский. Знакомство поэта с Натальей Николаевной произошло в салоне Карамзиных в январе в 1839 года. “… чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее в мысли и чувства, так мучительно отравляющие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности суждений, так часто отталкивающих от него ни в чем перед ним неповинных людей. Прощание их было самое задушевное, много толков было потом у Карамзиных о непонятной перемене, происшедшей с Лермонтовым”, – из разговора между поэтом и вдовой Пушкина, записанный А.П.Араповой, дочерью от второго брака матери.

На гибель А.С. Пушкина откликнулся и Э.И. Губер, но его стихотворение, напечатанное в 1857 году в “Московских ведомостях”, не имело никакого резонанса.

7

Не предполагал Лермонтов что, в двадцать три года снова окажется на Кавказе, но не как вольный, а как поднадзорный. По пути простудился и “весь в ревматизмах” получил от начальства разрешение лечиться в Пятигорске. “…для меня горный воздух бальзам, хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо в эту минуту; так и сидел бы и смотрел целую жизнь”, – из письма к С.А. Раевскому.

Несмотря на красоты Кавказа, участь ссыльного давала о себе знать. он жаловался М.А.Лопухиной в письме от 15 февраля 1838 года: “Милый друг, мне смертельно скучно… Я порядком упал духом… Бабушка надеется, что меня скоро переведут в царско-сельские гусары… она на этом основании не соглашается, чтобы я вышел в отставку”.

Усилия бабушки поддержал Бенкендорф и… “Принимал живейшее участие в просьбе… доброй и почтенной старушки Е.А. Арсеньевой в возвращении ее внука с Кавказа”. Николай I подписал приказ о переводе прапорщика Лермонтова в Гродненский гусарский полк корнетом, потом в лейб-гусары в Царское Село.

Будучи на Кавказе, Лермонтов с присущей ему наблюдательностью, увидел жизнь “водяного общества”, увидел доблесть офицеров и солдат в сражениях с горцами, увидел никчемность офицеров вне боев, увидел светских жеманниц, увидел среди этого многообразия и “лишних людей”, старающихся отыскать свое место в жизни.

Наблюдения вошли в основу романа “Герой нашего времени". Первые наброски его были сделаны во второй половине 1838 года. Роман состоит из пяти повестей: “Белла”, ”Максим Максимович”, “Тамань”, “Княжна Мери” и “Фаталист”. С 1839 года "Герой" начал печататься по частям и 19 февраля 1840 года цензор дал добро на публикацию в “Отечественных записках” полностью.

События, происходящие в романе, имеют подтверждение. “Бела” – случай с А.А.Хастатовым. Доктор Вернер из “Максима Максимовича” списан с реального военного медика Н.В. Майера. “Тамань” – пережита самим автором. “Княжна Мери” – якобы отпечатком сестры Мартынова Натальи Соломоновны. “Фаталист” Вуич очень похож на конногвардейца И.В.Вуича. Грушницкий и реальный Калюбакин – почти одно лицо, но с примесью Мартынова Н.С.

Известно, что любой автор наделяет своих героев индивидуальными чертами, списанными с многих образов, но и отдает им собственные достоинства и недостатки.

Печорин – главный герой романа – это зеркало того времени, времени не одиночек, а целого поколения, выросшего среди “разврата и подлости отцов”. Печорины находились в состоянии рефлексии, когда старое для них ушло безвозвратно, а новое не маячило в обозримом будущем. Человек без будущего, что барабан, гремит, а внутри пустой. Презрение к себе рождало презрение к окружающим. Страдая сами, заставляли страдать других. Проживи Печорин до времен французской революции 1848 года, Лермонтов бы поставил его на баррикады с красным флагом, и тогда роман можно было бы назвать биографичным, поскольку отвечал бы духу и стремлениям автора. Лермонтов отправил главного героя в Персию с целью обрести свободу, но и там её нет. Вернувшись в Россию, Печорин умирает в одиночестве.

Вердикт роману вынес “просвещенный” монарх в письме к императрице "12/24 июня 1840 года”. Я прочел ”Героя” до конца и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойную быть в моде… Такие романы портят нравы и портят характер… эту вещь читаешь с досадой… ибо в конце привыкаешь думать, что свет состоит только из таких индивидуумов, у которых кажущиеся наилучшими поступки проистекают из отвратительных и ложных побуждений. Итак, я повторяю, что по моему убеждению, это жалкая книга, показывающая большую испорченность автора…".

Редактор журнала “Маяк” Бурчак вторил: “Весь роман эпиграмма, составленная из беспрерывных софизмов, так что, философии, религиозности, русской народности и следов нет”.

Были и такие критики, которые видели еще и “безнравственность”, “психологические несообразности”, “клевету на целое поколение молодых людей”, а в Печорине находили сходство с автором. На что он в предисловии ко второму изданию романа отвечал: “Герой Нашего Времени”, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного героя, не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном развитии. Вы мне опять скажете, что, человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что, ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?”

Виссарион Белинский дал свою оценку романа: “Глубокое чувство действительности, верный инстинкт жизни истины, простота – поэтический язык, глубокое знание человеческих сердец современного общества”…И Печорина он защищает: “Вы предаете его анафеме не за пороки, – в вас их больше и в вас они чернее и позорнее… в самих пороках его проблескивает что-то великое… Ему другое назначение, другой путь, чем вам”. В Евангелии сказано: “Авраам родил Исаака…, а Печорин родил Базарова…

“Никто еще не писал у нас такою правильною, прекрасною и благоуханною прозой”, – отозвался Н.В. Гоголь о романе.

Придет время и А.П. Чехов удивится: “Не могу понять, как мог он, будучи почти мальчиком, сделать это!”.

Удивиться есть чему. Лермонтов, несмотря на молодость, подобно искусному хирургу, беспощадно вырезал из организма общества язвы, а где надо осторожно прикасался «скальпелем» пера к оголенным нервам людей, заставляя их вспомнить не только свое человеческое имя, но и назначение на земле.

В романе автор проявил себя и как профессиональный художник-пейзажист. Восприятие природы – отражение души любого человека, а тем более такого, одаренного всесторонними талантами. Струны его души были открыты всем ветрам. Наружу вырывались бури, а в душе оставался минор, глубокий минор. В описании природы он достиг совершенства, умело, используя неисчерпаемые возможности русского языка. В природе лермонтовские герои искали смысл жизни и, не находя, гибли.

“Герой нашего времени” поставил Лермонтова в один ряд с Пушкиным и Гоголем.

8

Вот и долгожданный Петербург. Беготня, визиты, салоны. О своем возвращении Лермонтов заявил стихотворением “Дума”. Это вывод из наблюдений о быстротекущей, бездарно уходящей для многих молодых людей жизни.

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее – иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья, и сомненья,

В бездействии состарится оно.

Лермонтов стал походить на человека-невидимку – видит всех, а его никто. Разочарован во всем и это подтверждает обращение к М.А. Лопухиной: “.. я несчастнейший человек… я каждый день езжу на балы… В течение месяца на меня была мода… Все эти люди, которых я поносил в стихах, стараются льстить мне… тем не менее я скучаю. Просился на Кавказ – отказали, не хотят даже, чтобы меня убили”…

И скучно и грустно, и некому руку подать

В минуту душевной невзгоды…

Желанья!… что пользы напрасно и вечно желать?

А годы проходят, все лучшие годы!

Он торопился жить. А для чего? На пользу Отечества, которое только и умеет отправлять на смерть и отпевать? Вот и задушевный друг декабрист Александр Иванович Одоевский умер от малярии на Кавказе и ему Мишель посвятил стихотворение “Памяти А.И. Одоевского”.

Я знал его: мы странствовали с ним

В горах востока, и тоску изгнанья

Делили дружно; но к полям родным

Вернулся я…

Между безысходностью и грустными мотивами в творчестве поэта нельзя ставить знак равенства. Безысходность, когда подошел к краю пропасти, и следующий шаг приведет в бездну. Грусть же – это состояние души человека, который с болью в сердце видит окружающий мир, анализирует, сомневается, но надеется на будущее и стремиться к нему. Лермонтов был в постоянном движении и поисках подвига реального.

Мне нужно действовать, я каждый день

Бессмертным сделать бы желал, как тень

Великого героя, и понять

Я не могу, что значит отдыхать.

Поэт был в ответе за настоящее, понимая свой долг гражданина. “Оно жило в каждой капле его крови, трепетало с каждым биением его пульса, с каждым вздохом его груди. Не отделиться ему от него! Он ждет от него своего просветления, уврачевания своих язв и недугов. Он, только он, может свершить это, как полный представитель настоящего”, – проницательно заметил В.Г. Белинский о скрытом смысле всего творчества Лермонтова.

Не каждый понимал его душу. Те, кому он был близок, зачастую смотрели на него с уважением, сочувствием, но как бы со стороны. Недруги, а их было большинство, видели в Лермонтове врага. Декабрист Н.И.Лорер, И.Н.Назимов, С.И.Кравцов, В.Н.Лихарев, отбывавшие срок наказания на Кавказе, изменив своим прошлым взглядам, сторонились неугомонного поэта. Отдушину Мишель находил в общении с друзьями А.С.Пушкина: С.Н.Карамзиной, А.А.Олениной, А.О.Смирновой. С ними мысли текли чередой, нервы успокаивались, и появлялось неодолимое желание жить, работать.

Самыми продуктивными годами творчества оказались последние годы его жизни с 1838 по 1841, и в тоже время самыми напряженными, которые прошли как по заранее написанному сценарию.

Вот на сцене появляется де Барант, законный сын французского посланника при дворе Николая I. Только спустя два года у сынка взыграло чувство достоинства за свою нацию, якобы оскорбленную в стихотворении Лермонтова в ответ на убийство Дантесом Пушкина. По этому поводу в декабре 1839 года секретарь французского посольства Андре от имени обиженного обратился к А.И.Тургеневу с вопросом: “Правда ли, что Лермонтов в известной строфе своей бранит французов вообще, или только одного убийцу Пушкина?”. Получив отрицательный ответ, де Барант пригласил поэта 2 января 1840 года на новогодний бал в свое посольство. Казалось, что вопрос французской чести закрыт, но в интригу включилась жена русского консула в Гамбурге Тереза фон Бахерт.

Ей удалось разжечь вражду Лермонтова с де Барантом. К этому же примешалось увлечение молодых людей вдовствующей графиней М.А. Щербатовой, которая предпочла русского. Француз был возмущен и неудовольствие высказал сопернику на балу: “Если бы я был в своем отечестве, то знал бы как кончить дело”. Лермонтов парировал: “В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно”. 18 февраля 1840 года на Парголовской дороге за Черной речкой (воистину “черной” для русских поэтов), состоялась дуэль при скверной погоде. Секундантом у Лермонтова был А.А. Столыпин-Монго, а у француза граф Рауль де Англес. Началось со шпаг. Лермонтовская сломалась, но де Барант успел оцарапать ему грудь. Подали пистолеты. Француз дал промах. Лермонтов выстрелил вверх. Пожав друг другу руки, дуэлянты разошлись. “Я выстрелил на воздух, мы помирились, вот и все”, – рассказывал Лермонтов. Все да не все. Деятельная мамаша Баранта, видя, что дуэль может лишить сынка места второго секретаря при посольстве, развернула бурную деятельность. Верхи отреагировали, и Лермонтова взяли под стражу. В начале марта 1840 года он пишет объяснительную записку командиру полка Н.Ф. Паутину: “… имею честь донести Вашему превосходительству, что… господин Барант стал требовать у меня объяснения будто мною сказанного (об “известной даме”); я отвечал, что все ему переданное не справедливо… На колкий его ответ я возразил колкостью”. Военно-судебная комиссия установила, что Лермонтов: “… вышел на дуэль не по одному личному неудовольствию, но более поддержать честь русского офицера”. Заключением комиссии вопрос был исчерпан. Однако французы разожгли интригу с новой силой. Теперь уже не “известная дама”, а высказывание Лермонтова на суде, что “выстрелил на воздух”, послужило поводом для возмущения де Баранта, и он резко высказался в сторону поэта. А.Н.Шан-Гирей оказал медвежью услугу и передал заключенному слова француза. Не таков Лермонтов! Для объяснения он пригласил де Баранта к себе на гауптвахту, где его ранее неоднократно посещали друзья, в том числе и В.Г. Белинский. Лермонтов подтвердил французу ранее сказанное им на суде о “выстреле на воздух” и предложил вторую дуэль. Француз при свидетелях отказался. На том и расстались, закончив спор. Беспокойная француженка-мама, опасаясь второй дуэли, пожаловалась великому князю Михаилу Павловичу. Лермонтова обвинили не только в вызове на вторую дуэль, но и в незаконном свидании на гауптвахте с де Барантом, хотя за прошлые свидания с другими лицами, осуждений не было.

Лермонтов неоднократно бывал дежурным офицером при великом князе, который вступался за провинности своего подчиненного. Вот и на этот раз он обратился к покровителю с письменным заверением: “… я искренне сожалею, что показание мое оскорбило Баранта… сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом”. Готовность не была принята, и 13 апреля 1840 года было решение о предварительном заключении Лермонтова на три месяца в крепость и затем переводе в один из полков на Кавказе. Николай I «высочайшим указом» заменил крепость Тенгинским пехотным полком и добавил: “Исполнить сегодня же”, а в письме к императрице пожелал тенгинцу “Счастливого пути, господин Лермонтов; пусть он очистит свою голову, если это возможно” …

В день отъезда Лермонтов зашел проститься к Карамзиным. Из окна их залы увидел гряду облаков над Фонтанкой и Летним садом и тут же с импровизировал стихотворение “Тучи” с такими словами:

Мчитесь вы, будто, как я же изгнанник,

С милого севера в сторону южную…

Этим стихотворением поэт закончил первый свой сборник. Кроме “Тучи” туда вошли: “Бородино”, “Песня про царя Ивана Васильевича…”, “И скучно и грустно…”, “Когда волнуется желтеющая нива…”, “Ребенку”, “Дума”, поэма "Мцыри".

Эпиграфом для поэмы автор взял изречение из Библии: «Вкушая, я вкусил мало меду, и вот я умираю». Сюжет "Мцыри" таков: горский мальчик, взятый в плен русским генералом, был отдан в православный монастырь на воспитание монахам. Мальчик рос, и кроме церковных книг ничего не читал и не видел: только стены ненавистного монастыря, и он бежит. Желанная свобода оказалась не долгой. Мцыри погибает…

9

Следуя предписанию монарха, Лермонтов покидает Петербург и по дороге на Кавказ останавливается в любимой Москве. Девятого мая 1840 года получает приглашение на именины Гоголя и дарит ему только что вышедшую книжку “Герой нашего времени”. По просьбе гостей поэт прочел главу из “Мцыри”, – бой с барсом. “И читал, говорят, прекрасно”, – вспоминал С.Т. Аксаков. В первый день Гоголю с Лермонтовым не удалось поговорить, но на следующий – отвели душу.

Лермонтов попал в самое пекло кавказской войны. “У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось шесть часов сряду… дрались штыками. У нас убито 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте”.

Судьба хранила его от пулей горцев. Генерал Галафеев, представляя Лермонтова к ордену Станислава третьей степени за сражение на Валерике, в сопроводительной записке пояснял: “… исполняя возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием, и с первым рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы». Государь император вычеркнул Лермонтова из наградного списка и на это раз.

Если для Белинского стихотворение “Валерик” было “замечательнейшим произведением”, то для автора был криком души, поводом для раздумий.

…Жалкий человек.

Чего он хочет!… небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он – зачем?

Раздумье заканчивается обращением к тем, кто развязал войну и подвел под пули тысячи солдат России.

В забавах света вам смешны!

Тревоги дикие войны;

Свои умы вы не привыкли мучить

Тяжелой думой о конце.

Поэт и в вопросе целесообразности войны шел впереди своего времени.

К этому же периоду относится и стихотворение «Завещание», в котором поэт чувствует приближающуюся пулю к своей груди.

На свете мало, говорят,

Мне остается жить!…

Скажи им, что на вылет в грудь

Я пулей ранен был…

Уступая просьбам внука об отставке, бабушка начала хлопоты, но вместо желаемого, получила разрешение на отпуск для него. Узнав, Баранты встревожились и просили Бенкендорфа, во избежание новой дуэли с их сыном, не разрешать Лермонтову появляться в Петербурге, а пусть видится с бабкой где-нибудь в Центральной России. Николай I почему-то не поддержал верного жандарма, и в начале февраля 1841 года опальный поэт приехал в северную столицу. Радость оказалась недолгой. Лермонтову вручили предписание от Бенкендорфа в сорок восемь часов покинуть её. В письме к А.И.Бибикову Мишель объяснил частично причину столь быстрого изгнания: “… ибо я сделал вот какие беды: приехав сюда, в Петербург, на другой же день отправился на бал к г-же Воронцовой, и это нашли неприличным и дерзким… и у меня началась новая драма, которой завязка очень замечательная, зато развязки, вероятно, не будет, ибо девятого марта отсюда уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку”… Что еще из рук вон выходящее натворил неугомонный Лермонтов, так и осталось втайне. Никто из современников не обмолвился об этом.

За сборами в дорогу, поэт успел встретиться с А.А. Краевским и высказать мысль об издательстве собственного журнала, где будет место лишь отечественному слову. “Мы должны жить своей самостоятельной жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. Зачем нам тянуться за Европой и французами”.

13 апреля 1841 года писатель. В.Ф. Одоевский сделал подарок отъезжающему. “Поэтому Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам и всю исписанную”. Из более пятисот страниц, были исписаны только пятьдесят. Здесь и “Выхожу один я на дорогу”, и “Ветка Палестины”, и “Сон”, и “Родина”– признание ей в любви.

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Ни полный гордого доверия покой,…

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава купленная кровью,

Вначале записи в книге Лермонтов вел карандашом, затем все переписал чернилами. Мелкие, торопливые с наклоном влево буквы, будто бы спешили за мыслями хозяина. Последним написан “Пророк”, под которым автор провел две короткие черты – итог прожитому.

Смотрите ж, дети, на него:

Как он угрюм и худ, и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!

Видимо, Россия не та сторона, где любят пророков. Презрение – вот их удел, и ничего больше им не остается, как уйти из такой жизни. Книга была возвращена В.Ф. Одоевскому позже. “Сия книга покойного Лермонтова возвращена мне Екимом Екимовичем Хастатовым. 30-го декабря 1843 года”. Сейчас она хранится в Петербурге в Пушкинском доме.

Лермонтов не отличался религиозностью, атеистом не был, но и не числился в богохульниках, он верил в проведение, и перед отъездом на Кавказ посетил гадалку А.Ф. Кирхгоф, которая когда-то предсказала Пушкину смерть от “белого человека”. Лермонтову предрекла другую отставку: “… после которой, уже просить ни о чем не станешь”.

“Ничего, все перемелется – мука будет. Прощай, поцелуй ручку у бабушки и будь здоров”, – сказал напоследок Мишель А.П.Шан-Гирею.

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, стана господ,

И вы, мундиры голубые

И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа

Сокроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.

Всего лишь восемь строк в стихотворении, но по силе мысли, силе гнева, презрения к власти и обиды за рабский народ, в русской литературе не найти. Стихотворение, как узника в одиночке “голубые мундиры” держали сорок шесть лет от дня написания, П.А. Висковатов опубликовал его в “Русской старине” в 1887 году.

Последним местом, где остановился Лермонтов в Москве, был Петровский дворец однополчанина барона Дмитрия Розена. Пять дней, проведенные в златоглавой, были заполнены до отказа. После разговора с Ю. Ф. Самариным о современном состоянии России, Лермонтов сделал вывод: “Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого”.

Михаил Юрьевич успел побывать и в ресторане. Среди друзей оказался немецкий поэт и переводчик Боденштадт. Ему запомнился огромный лоб Лермонтова, холеные руки, белоснежная рубашка, черный шейный платок, поношенный военный сюртук. Среди кутящей молодежи поэт отличался злым языком, неприятным задором, остротами, направленным в адрес друзей, но, заметив их смущение, тут же извинялся. Иное впечатление сложилось у Баденштадта от второй встречи с поэтом в литературном салоне, где он был “кроток и нежен как ребенок”. За день до отъезда поэт побывал и в Благородном собрании. “Он был грустен – когда уходил из собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, – у меня сжалось сердце”, – так писал однокашник по университету В.И. Краснов.

За полчаса до отъезда из Москвы Лермонтов прощался с Ю.Ф. Самариным и: “… говорил мне о своей будущности, о своих литературных проектах, и среди этого он проронил о своей скорой кончине несколько слов, которые я принял за обычную шутку с его стороны. Я был последний, кто пожал ему руку в Москве”.

Длинный и утомительный путь на Кавказ, тем более изгнаннику. Из Ставрополя 10 мая 1841 года отправляет письмо С.Н. Карамзиной: “… Пожелайте мне счастья и легкого ранения. Это самое лучшее, что только можно пожелать… Я не знаю, на долго ли это; но во время переезда мной овладел демон поэзии… Я заполнил половину книжки, которую подарил мне Одоевский, что, вероятно, принесло мне счастье… признаюсь, что я порядком устал от всех этих путешествий, которым, кажется, суждено длится вечность…”.

Последнее письмо бабушке на французском языке он отправил из Пятигорска 28 июня 1841 года с просьбой прислать собрание сочинений Жуковского и Шекспира на английском. Писал и о возможной отставке и закончил: “Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и покойны”.

Не было ей покоя за любимого внука, и уповала на семейную икону Спас Нерукотворный, перед которой когда-то получила от родителей благословение на брак с М.В. Арсеньевым, теперь у этого образа она вымаливала счастье для Мишеля и: “… Со слезами благодарю бога, что он на старости послал мне тебя в утешение”. Но не уберег его господь. “И я ли не молилась о здравии Мишеля этому образу, и он все-таки не спас» и велела унести икону из дома в тарханскую церковь Михаила Архангела

10

За Христом всегда следовал Иуда! Вот он – Николай Соломонович Мартынов, русский, православный. Родился в 1815 году семье пензенского помещика, полковника в отставке, винного откупщика Соломона Михайловича Мартынова. Кроме Николая он имел еще сына и двух дочерей.

С братьями Лермонтов сблизился в школе подпрапорщиков, и они часто навещали его на квартире, что на Мойке. Николай Соломонович – гуляка, сердцеед, искатель чинов и внимания, был недурен собой и, можно сказать не глупый, сочинял стихи, эпиграммы, в том числе и на Лермонтова. Поэзия этого экстравагантного человека дальше узкого круга не расходилась и больше напоминала стихи Лермонтова.

Выпущенный из школы в чине корнета в 1835 году в Кавалергардский полк, где служил Жорж Дантес, гордился назначением. Мишель и Николай были друзьями, но не задушевными. Бывая в Москве, Лермонтов навещал дом Мартыновых, и принимался радушно. “Лермонтов у нас чуть ли не каждый день… Эти дамы (дочери) находят большое удовольствие в его обществе”, – так писала мать сыну Николаю на Кавказ. Мишелю действительно одно время нравилась Наталья, и ей посвятил стихотворение, и, якобы неудачно сватался к ней, но получил отказ. Николай Соломонович так вспоминал свои встречи с другом в Москве: “Мы встречались с ним каждый день, часто завтракали вместе у Яра”. Дороги их пересекались не раз: Петербург, Москва, Кавказ.

Мартынов не был трусом. За службу имел двадцать семь высочайших благодарностей, а за кампанию с горцами в 1837 году получил орден Святой Анны с бантами. В чине ротмистра Гребенского казачьего полка он вместе с Лермонтовым участвовал в экспедициях А.В.Галафеева.

Красавец кавалергард кроме огромного тщеславия имел еще одну слабость – карточную игру, причем нечестную, за что и получил прозвище «Маркиз де Шулерхов». Шулерство, пренебрежение к однополчанам привели к тому, что офицеры полка подали прошение высшему начальству о переводе Мартынова в другой полк. В феврале 1841 года в чине майора он был вынужден пойти в отставку, и намеревался уехать в первопрестольную, но передумал и восстановился в другом полку.

Штабист М.А.Костенецкий, служивший при штабе в Ставрополе вспоминал: «Из веселого и светского изящного молодого человека сделался каким-то дикарем: отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, в нахлобученной белой папахе, вечно мрачный и молчаливый». Таким, в возрасте двадцати пяти лет он приехал лечиться на воды в Пятигорск.

Верзилинский дом привлекал к себе пятигорскую молодежь не только гостеприимством, но и дочерями генерала: Аграфеной, Надеждой, и Эмилией. На них Лермонтов написал экспромт.

За девицей Эмилией

Молодежь как кобели.

За девицей же Надина

Был их тоже не один;

А у Груши в целый век

Был лишь дикой человек.

Мишель и Николай симпатизировали Эмили, но она предпочитала внимание Мишеля. Эмилия Александровна потом вышла замуж за родственника Лермонтова А.П.Шан-Гирея и оставила воспоминания о поэте.

Мартынов никогда не расставался с длинными кинжалами. Как-то он пришел к Лермонтову играть в карты в бешмете, подпоясанном ремнем с оружием наперевес. Бритая голова Мартынова впечатляла. Увидев друга, хозяин продекламировал.

Скинь бешмет свой друг, Мартыш,

Распояшься, сбрось кинжалы,

Вздень броню, возьми бердыш

И блюди нас, как хожалый!

Четверостишье было встречено хохотом. «Мартыш» смутился. Во время очередной пирушки кто-то из гостей съязвил в сторону Николая Соломоновича, касаясь его сомнительных достоинств. Мишель развил оброненную мысль.

Он прав! Наш друг Мартыш не Соломон …

Тот храм воздвиг и стал известен всем

Гаремом и судом,

А этот храм, и суд, и свой гарем

Несет в себе самом…

Парировать нечем. Снова скрытая обида на поэта. Не способствовали взаимоотношениям и иронические рисунки Лермонтова на Николая, над которыми часто смеялись в компаниях.

“У него была страсть отыскивать в каждом своем знакомом какую-нибудь комическую сторону, какую-нибудь слабость, и, отыскав ее, он упорно и постоянно преследовал такого человека, подтрунивал над ним и выводил его, наконец, из терпения… Не Мартынов, так кто-нибудь другой убил бы его”, – так считал И.И. Панаев.

Незадолго до дуэли полковник Ильясов имел задушевный разговор с Лермонтовым: “… я вас люблю… если бы у меня был такой сын, я бы вполне был счастлив!… Ведь вы такой умница!… И что же? Только дурачитесь… Бросьте все это…ведь они убьют вас!… Посмотрите, сколько вы врагов себе нажили, а ведь это все друзья ваши были”… Изменить себя Лермонтов не мог и, возвратившись домой, написал.

Мои друзья – вчерашние враги,

Враги – мои друзья,

Но, да простит мне грех господь благой,

Их презираю я…

Строки – отчаяние человека, стоящего у грани смертельного круга; еще мгновение, и грань исчезнет.

11

До роковой дуэли, кроме с Барантом, у Лермонтова оставалось несколько. В 1830 году он стрелялся с родственником – Столыпиным-Монго из-за двоюродной сестры. Потом, якобы «Лермонтов стрелялся с А.Н.Долгоруким, которого он убил» – это со слов А.Ф.Тирана. Смерть Долгорукого от пули Лермонтова не подтверждена. Еще Мишель дрался с другом детства Алексеем Лопухиным из – за Екатерины Сушковой в 1835 году. В 1837 по дороге в Георгиевск Мишель перессорился с тремя попутчиками и был вызван ими. Секунданты не допустили «смертоубийства». С Р.И.Дороховым тоже была проба пистолетов. Дорохов хотел проучить "столичную выскочку", но потом расстались друзьями. В 1841 году "друзья" провоцировали С.Д.Лисневича на дуэль, на что получили ответ: "Что вы, чтобы у меня поднялась рука на этого человека!"

Версий дуэли с Мартыновым много. Даже близкие друзья и откровенные враги Лермонтова не могли их четко назвать. В своей исповеди, спустя сорок лет после дуэли, Мартынов не коснулся истинных причин и деталей поединка, но не поскупился на похвалы убитого им.

… “все одинаково сознают, что он был очень умен, а многие видят в нем даже гениального человека. Как писатель, действительно, он весьма высоко стоит… он был добрый человек от природы… что все хорошие движения сердца, всякий порыв нежного чувства он старался так же тщательно в себе заглушить и скрывать от других, как другие стараются скрыть свои грустные пороки…”.

Версия оскорбленного брата за сестру Наталью, которая, возможно, и послужила прообразом княжны Мери, не выдерживает критики и не подтверждена современниками. Другая версия. Лермонтов якобы распечатал письмо, которое вез Мартынову и не вернул ему триста рублей, переданные родителями, но это не вписывается в мораль поэта, тем более, что его в Тамани обокрали и в числе вещей, похитили письмо к Николаю Соломоновичу. Он не был в обиде, так как Мишель отдал ему свои деньги. Не повод для дуэли и то, что главное действующее лицо романа Грушницкий похож на Мартынова, а тем более конкуренция Лермонтова и Мартынова из-за рыжей красавицы Эмилии Верзилиной.

Может быть, ближе к истине биограф Лермонтова П.Л. Висковатов: “Нет никакого сомнения, что г. Мартынова подстрекали со стороны лица, давно желавшие вызвать столкновение между поэтом и кем-нибудь из не в меру щекотливых или малоразвитых личностей. Полагали, что “обуздание” тем или иным способом “неудобного” юноши-писателя будет принято некоторыми влиятельными сферами в Петербурге… Мы находим много общего между интригами, доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова”.

Могло быть и такое, как вспоминал секундант Мишеля А.И. Васильчиков: “Положа руку на сердце всякий беспристрастный свидетель должен признаться, что Лермонтов сам напросился на дуэль и поставил своего противника в такое положение, что он не смог его не вызвать… Этот печальный исход был почти неизбежен при строптивом, беспокойном его нраве и при том непомерном самолюбии или преувеличенном чувстве чести, которое удерживало его от всякого шага к примирению”.

Лермонтов и Мартынов – два противоположных человека, две противоположные психологии. Первый, разочаровавшись во всем, искал смерть, а второй пытался найти в жизни выгоды и, не найдя… “Всю ненависть и злобу он перенес на Лермонтова”, – такого мнения был однополчанин А.Ф.Таран.

13 июля 1841 года молодежь собралась в доме Верзилиных. Князь Сергей Трубецкой играл на фортепиано. Лермонтов, сидя на диване, разговаривал с Эмилей. При доспехах, в дверях залы, показался Мартынов.

Лермонтов сказал негромко: “Мадмуазель Эмиля, берегитесь, вот приближается свирепый горец”. На мгновение музыка смолкла и “свирепый горец” был услышан всеми. После некоторого замешательства веселье продолжалось. По окончании, когда Лермонтов вышел на улицу, Мартынов сказал ему по-французски: “Господин Лермонтов, я много раз просил вас воздерживаться от шуток на мой счет, по крайней мере, в присутствии женщин”. Последовал вопрос: “…вы действительно сердитесь на меня, и вызываете меня” “Да, я вас вызываю”. Лермонтов по характеру был не сахар, но меру шуткам знал и, если видел, что зашел далеко, извинялся, предлагая мировую.

Друзей старались примирить, но Мартынов стоял на своем: “… не хотел впоследствии подвергаться насмешкам, которые вообще осыпают людей, делающих дуэль предлогом бесполезной трате пыжей и гомерическим попойкам”, – так он объяснил свое нежелание Столыпину Дмитрию Аркадьевичу, брату Монго.

Перед тем, как распрощаться с компанией, Лермонтов сочинил экспромт.

Ну, вот теперь у вас для разговора будет

Дня на три тема,

И верно, в вас к себе участие возбудит

Не Миллер – Эмма.

После похорон автора Дмитриевский И.Д. расшифровал “Миллер”, как инициалы Ми Лер., а “Эмма” – Мартынова.

Катя Быховец, свидетель последних часов жизни поэта, писала подруге 5 августа 1841 года: “… Когда приехали в Железные, Лермонтов сейчас прибежал; мы пошли в рощу и все там гуляли… Он при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоем, он ужасно грустил…, но мне в голову не приходила дуэль… В колонке обедали. Уезжавши, он целует несколько раз мою руку и говорит: “Кузина, душечка, счастливее этого часа не будет больше в моей жизни”… Я еще смеялась… Это было в пять часов, а в 8 пришли сказать, что он убит…”.

Секундантом у Лермонтова был князь А.И. Васильчиков, а у Мартынова – корнет М.П. Глебов. На дуэли в качестве зрителей были А.А.Столыпин-Монго, С.В.Трубецкой, И.Д.Дмитревский, говорят, и Руфин Дорохов – известный дуэлянт и бретер. Компания, надеясь на примирение противников, не взяла врача, и экипаж на всякий случай, как было положено при поединке. Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта, задушевный друг Лермонтова уверял: “… эта дуэль никогда бы состояться не смогла, если б секунданты были бы не мальчики, она сделана против всех правил чести”. А.Я. Булгаков подтверждает Л.С. Пушкина: “Удивительно, что секунданты допустили Мартынова совершить его зверский поступок".

Произошедшую дуэль, 15 июля 1841 года в 18 часов 30 минут, описывал Васильчиков: “Мы отмерили с Глебовым 30 шагов; последний барьер поставили на 10-ти и, разведя противников на крайние дистанции, положили им сходиться каждому на 10 шагов по команде: “марш”. Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермонтову, и скомандовали: “сходись!” Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслонясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрым шагом подошел и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни назад, ни вперед, не успел даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненные или ушибленные.

Мы побежали, в правом боку дымилась рана, в левом – сочилась кровь, пуля пробила сердце и легкие”…

К убитому хотел подбежать и Мартынов, но Столыпин остановил: “Уходите, вы сделали свое дело”.

Иной взгляд излагает М.Давыдов на поединок. Гроза разразилась до него. Ливень хлестал во всю. По команде М.Глебова сходиться, Лермонтов не торопился. Столыпин-Монго не выдержав, крикнул: "Стреляйтесь, или я разведу вас!" Это принуждение было против правил. Лермонтов громко ответил: "Я в этого дурака стрелять не буду!" и выстрелил на воздух. Соперник не промахнулся… и, подойдя к смертельно раненому, попросил у него прощения. Вскочив на коня, поскакал к коменданту Ильяшенкову докладывать о дуэли и ему написал записку, такого содержания: «Для облегчения моей преступной скорбящей души, позвольте мне проститься с телом моего лучшего друга и товарища" на что получил ответ: "нельзя!!!". Последними словами Лермонтова, якобы были, обращены к М.Глебову: "Миша, умираю". Некоторые исследователи придерживаются версии, что Лермонтов жил еще около четырех часов после ранения.

После рокового выстрела Мартынова небо внезапно разверзлось: под проливной дождь, гром, молнии, труп лежал на тропе, пока Васильчиков ездил в город за медиком. Вернулся ни с чем; врачи отказали выехать из-за непогоды. Теперь Столыпин и Глебов поскакали в город, чтобы распорядиться о перевозке тела. Лишь в одиннадцать ночи приехали полицейские дроги. Несмотря на поздний час, известие о гибели Лермонтова разошлось по Пятигорску. А.Чакрыков, побывав ночью в доме поэта, вспоминал: “… Вхожу в сени, налево дверь затворенная, а направо, в открытую дверь, увидел труп поэта, покрытый простыней на столе; под ним медный таз… Но вот что меня особенно поразило тогда: я ожидал встретить толпу поклонников погибшего поэта, к великому удивлению моему, не застал ни одной души”.

Художник Шведе по заказу Столыпина сделал карандашный портрет покойного, а потом маслом. На нем поэт коротко острижен, глаза закрыты с “губ еще не сошла насмешка”. В настоящее время портрет хранится в Историческом музее Москвы. Художник сделал несколько повторений. Одно из них и пистолет кухенрейтер № 2, из которого был убит поэт, над своей кроватью повесил А.А. Столыпин.

Глебов и Васильчиков, как секунданты были посажены на гауптвахту, а Мартынов в тюрьму.

“На другой день, когда собрались все к панихиде, долго ждали священника, который с большим трудом согласился хоронить Лермонтова, уступив убедительным и неотступным просьбам кн. Васильчикова и других, но с условием, чтобы не было музыки и никакого параду… Наконец все уладилось, отслужили панихиду и проводили на кладбище; гроб несли товарищи; народу было много, и все шли за гробом в каком-то благоговейном молчании. Это меня поразило: ведь не все же его знали и не все его любили! Похоронили и положили небольшой камень с надписью: “Михаил”, – так вспоминала участница похорон Э.А. Шан-Гирей.

12

По-разному отреагировала Россия на смерть поэта. Официально лишь газета “Одесский вестник” напечатала маленькую заметку: “15 июля, около 5-ти часов вечера, разразилась ужасная буря с молнией и громом: в это самое время, между горами Машукою и Бештау, скончался – лечившийся в Пятигорске М.Ю. Лермонтов”.

“Плачьте, милостивый государь… плачьте, надевайте глубокий траур…Лермонтов… в семь часов по полудни убит на дуэли отставным майором Мартыновым… Мартынов – чистейший сколок с Дантеса… Мартынов никем не был терпим в кругу, который составлялся из молодежи гвардейцев… Мартынов в душе подлец и трус”, – написал П.Т.Поливодин спустя двенадцать дней.

Достоверных подтверждений слов Николая I в адрес убитого “Собаке – собачья смерть” и “Туда ему и дорога” нет. Императрица записала в своем дневнике 7 августа 1841 года: “Гром среди ясного неба. Почти целое утро с великой княжной, стихотворения Лермонтова”. Пройдет неделя и она поделится с Бобринской: “Вздох о Лермонтове, об его разбитой лире, которая обещала русской литературе стать ее выдающейся звездой”.

П.А.Вяземский – А.Я.Булгакову: “Да, сердечно жаль Лермонтова, особенно узнавши, что он так бесчеловечно убит. На Пушкина целила, по крайней мере, французская рука, а русской руке грешно было целить в Лермонтова”.

Не нашлось в России другого “Лермонтова”, чтобы во весь голос ответить на смерть поэта!

Следствие, учиненное по расследованию дуэли, пыталось выяснить мотивы, стрелял ли Лермонтов в Мартынова или вообще отказался стрелять, или выстрелил вверх? Даже при живых свидетелях не удалось установить многих фактов, но, тем не менее, 30 сентября вынесено: “Мартынов был признан виновным в произведении дуэли, приведшей к смерти Лермонтова, и приговорен к лишению чинов и прав состояния…”.

Николай Соломонович оправдывался на следствии: «…с самого приезда моего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне, что-нибудь неприятное. Остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним словом, все, чем можно досадить человеку, не касаясь его чести. Я показывал ему, что не намерен служить мишенью для его ума, но он делал вид, как будто не замечает, как я принимаю его шутки».

Вообще дуэли появились в России в 18 веке, но вначале среди иностранцев. Дурной пример оказался заразительным для русской знати и поединки вошли в моду. Вскоре последовал запрет и жесткие меры против дуэлянтов. По “Положению о наказаниях” Мартынову полагалось заключение в крепости от четырех до шести лет и восьми месяцев. Монарх оказался выше “положения”: “Майора Мартынова посадить в Киевскую крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию. Титулярного советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению получения тяжелой раны”. Закон, что дышло, куда царь повернул, туда и вышло.

Мемуарист Андрей Дельвиг вспоминал: “…Мартынов, убивший на дуэли поэта Лермонтова и посланный в Киев на церковное покаяние, которое, как видно, не было строго, потому что Мартынов участвовал на всех балах и в вечерах, и даже через эту несчастную дуэль сделался знаменитостью”. Каждый век российской истории рождает своих геростратов. Кто-то из них поджигает, кто-то из-за угла убивает, кто-то разваливает государства…

Приятель Лермонтова А.Н. Муравьев так описывал свою киевскую встречу с Мартыновым: “Мне случилось в 1843 году встретится в Киеве с тем, кто имел несчастие убить Лермонтова; он там исполнял возложенную на него епитимию и не мог равнодушно говорить об этом поединке; всякий год, в роковой его день, служил панихиду по убиенному…”.

Священный синод в этом же году сократил покаяние с 12 лет до пяти, а потом и вовсе освободил от епитимии. Мартынов благополучно женился в Киеве на польке, переехал в Москву в собственный дом. Прожив после дуэли тридцать четыре года, написав исповедь, умер в шестьдесят лет 25 декабря 1875 года в имении Знаменское-Иевлево, что неподалеку от Середниково, и был похоронен в церкви Знамение. Сейчас руины восстанавливаются. Якобы, в двадцатых годах, “шкидовцы”, которые проживали в имении, узнав, что в церкви лежит убийца Лермонтова, вскрыли склеп и кости развесили по деревьям.

Больших трудов стоило бабушке получить разрешение у властей на перевоз останков внука в Тарханы. Пензенский губернатор писал 9 февраля 1842 года епископу пензенскому и саранскому: “Государь император… объявил высочайшее соизволение на перевоз из Пятигорска тела умершего там, в июле 1841 года… Михаила Лермонтова… для погребения на фамильном кладбище с тем, чтобы упомянутое тело было закупорено в свинцовом и засмоленном гробе”.

В конце марта печальная повозка отправилась из Пятигорска и почти через месяц достигла Тархан. 23 апреля 1842 года было совершено отпевание. На памятнике из черного мрамора высечено: “Михайло Юрьевич Лермонтов 1814 – 1841г.”. Ветку Палестины, подаренную поэту А.Н. Муравьевым, поместили в ящичек под стекло и положили рядом. Шестнадцатилетний Мишель будто бы заранее знал, что

Есть место, где я буду отдыхать,

Когда мой прах, смешавшийся с землею,

Навеки прежний вид оставит свой.

Бабушка пережила внука на четыре года. Мраморная плита тому свидетель: “Елизавета Алексеевна Арсеньева, рожденная Столыпина, скончалась 16 ноября 1845 года. 85 лет”. В действительности ей 73. При составлении завещания она приписала себе годы, чтобы казаться старше.

В 1974 году из села Шилова привезли останки Юрия Петровича Лермонтова. Смерть соединила отца и сына. На памятнике отцу его слова.

Ты дал мне жизнь, но счастья не дал;

Ты сам на свете был гоним,

Ты в людях только зло изведал…

Но понимаем, был одним.

Сейчас в часовне находятся те же иконы, которые были в том далеком прошлом. На восточной стороне “Воскресение Христово”. С росписи купола внимательные глаза бога Саваофа смотрят на быстротекущее время, а Михаил Архангел со своим воинством готов покарать тех, кто посмеет нарушить покой усопших.

13

Для Николая I даже мертвый поэт представлял опасность, иначе бы не последовал высочайший запрет на издание биографии и мемуаров современников о погибшем. После его смерти в 1855 году, через два года вышли в свет воспоминания товарища по юнкерской школе А.М.Меринского о Лермонтове. Со временем начали откликаться и другие друзья и недруги. Видимо, чувствуя за собой вину в гибели поэта, не оставили даже строчки Трубецкой С.В., А.А. Столыпин, И.Д. Дмитриевский, ни секундант Мартынова Н.П. Глебов. Правда, он вскоре был убит на дуэли.

К пятидесятилетию со дня гибели Лермонтова профессор Дерптского университета П.А.Висковатов выпустил шеститомное собрание произведений поэта с подробной биографией в отдельном томе.

Музыкальность лермонтовских стихов заметили многие композиторы: А.И.Гурилев, Н.А. Титов, П.П. Булахов и другие. А.Г. Рубинштейн написал три оперы на сюжеты Лермонтова: “Месть”, “Демон”, и “Песня про купца Калашникова”…

“Демон” дебютировал в 1875 году на сцене Мариинского театра в Петербурге. В 1914 году в Большом театре Москвы арию “Демона” исполнял великий Шаляпин. 25 февраля 1917 года в Александринском театре В.Э. Мейерхольд поставил драму “Маскарад”. Фильм по этой драме был снят С. Герасимовым в 1941 году. Роль Арбенина играл Н. Мордвинов, а Нины – Т. Макарова. Фильм “Герой нашего времени” был обязательным для просмотра школьниками пятидесятых годов прошлого века.

С 1917 по 1920 год девятнадцать раз издавались произведения М.Ю. Лермонтова, а с 1946 по 1984 еще двадцать. В пятидесятые годы вышло шеститомное академическое собрание сочинений Лермонтова. В 1981 выпущена “Лермонтовская энциклопедия”, переизданная в 1999 году.

Когда-то Лермонтов сам иллюстрировал свои произведения. Его художественное наследие составляет 30 работ маслом, 51 акварель, 450 рисунков пером, карандашом в альбомах или на отдельных листах.

Художник Айвазовский, Шишкин, Поленов, Репин, Врубель, а затем Добужинский, Кузьмин, Маврина создали замечательные иллюстрации к лермонтовским произведениям. Врубель по психологическому настрою души оказался ближе всех к пониманию поэта и особенно его “Демона”, которого изобразил на впечатляющем полотне.

Только в семидесятые годы девятнадцатого века правительство разрешило собрать деньги по подписке на памятник Лермонтову. В 1889 году он был установлен в Пятигорске. Автор его скульптор А.М.Опекушин. Затем появились памятники в Пензе, Петербурге, Середниково, Тамбове, Тарханах… Москва увековечила Лермонтова скульптурой А.Д. Бродского, установленной в 1965 году, неподалеку от места рождения поэта.

Стоит обелиск работы Микешина у подножья Машука, где произошла дуэль, на самом деле она произошла в километре от памятника. На Пятигорском кладбище, на месте предполагаемого изначального места захоронения Лермонтова, тоже поставили памятник в 1903 году.

Сразу же после Октябрьской революции, среди памятников “Писатели и поэты”, утвержденных Совнаркомом, третьим по списку после Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского значился и Лермонтов.

В СССР было открыто множество памятных знаков, мемориальных досок и плит на местах, связанных с пребыванием там поэта. Его именем назван город, библиотеки, театры, школы, литературные кружки и объединения, парки, улицы…

Первый музей в России поэту открыт в Петербурге в 1880 году, затем в 1912г. “Домик Лермонтова” в Пятигорске. Сейчас он объединяет целый комплекс зданий. В 1939 году распахнул двери Тарханский заповедник в Пензенской области. В 1981 году в Москве принял первых посетителей музей на Малой Молчановке, где собраны уникальные материалы и предметы, касающиеся жизни и творчества Лермонтова.

Осенью 1989 года мне довелось побывать на первом лермонтовском празднике поэзии в селе Лигачево, около Зеленограда. Выступали лермонтоведы, фольклорный ансамбль из Солнечногорска; любители читали стихи поэта и пели романсы на его слова. Народу было мало, но не это главное, а то, что не угасла искра любви к Лермонтову, и она разгорелась до лермонтовского центра в Середниково. Это благое место Подмосковья, в котором Мишель четыре года подряд проводил летние ваканции, учась в Москве. Оно будто бы насыщено необыкновенной аурой, которая помогает усадьбе вернуться во времена счастливые для юноши-поэта, а для наших современников, любителям поэзии Лермонтова, стать притягательным источником его бессмертных произведений. Прежний вид принял главный усадебный дом, колоннады, соединяющие флигели. Хотелось бы верить, что лермонтовское Середниково будет таким же, как пушкинское Михайловское или Болдино. К сожалению, в настоящее время оно больше напоминает коммерческий развлекательный центр.

ГЛАЗА, НЕ ЗНАВШИЕ РАДОСТИ

1

Утро вставало над Спасским. Туман клубился над землей, просачивался вглубь парка, обдавая влагой траву, деревья, цветы. В зарослях черемухи рассыпал трели соловей, из дальних кустов отвечал ему другой, более голосистый, звонкий.

– Давай поживее, нас давно ждут в Перемухине, – попросил кучера Иван Сергеевич, усаживаясь в тарантас.

Миновали пруд, выехали в поле. Земля отдавала свежестью. Искрилась роса. Ожидая тепло, ромашки повернули лица к солнцу. Розовели комочки клевера, плотными рядами поднимались хлеба. Жаворонки захлебывались утренней песней. Душа Тургенева вторила им. Да как не запеть от такой красоты, просторов! Сколько он видел, перевидал иноземных красот, но красоты Отечества ни на что не променять. Не может русский жить без России!

– Барин, может придержать? Лошадь в мыле.

– Поезжай, как знаешь, – задумчиво отозвался Иван Сергеевич.

Солнце зависло в зените, когда тарантас остановился у перемухинской усадьбы Михаила Бакунина. Крепкий, бородатый, с черными веселыми глазами, хозяин легко сбежал с крыльца и заключил в объятия долгожданного гостя. Расцеловавшись с Белинским, Иван Сергеевич медлил войти в дом, отыскивая глазами Татьяну Александровну, сестру Бакунина. Их объединяло облачко влюбленности, которое обоим не хотелось развеивать. Вот и она. Полувоздушная, кареглазая, с трогательной улыбкой на чуть припухших губах. Поправив локоны темных волос, присела в реверансе и протянула руку. Тургенев нежно поцеловал ее.

В зале оказалось душно. Расселись на веранде за самоваром. Разгорелся спор. Перебрали события в Азии, Европе. Особо коснулись дел российских. Бледные щеки Виссариона Белинского от возбуждения покрылись румянцем. Он умел убеждать слушателей.

– Посмотрите на Осугу, – указал он рукой, – вроде спокойная река, а в половодье? Такое задаст, так разбушуется, что сметет все на пути. Так и русский, пока дремлет – не опасен, но разбуди, растревожь – распрямится мужик и вспомнит свое имя, и Отечество не даст на поругание. Разве не русские разбили псов-рыцарей? Разве не русские встали живым щитом на пути татар? Разве не русские спасли Европу от Бонапарта? А что теперь? Пройдите по городам и весям: народ-победитель живет по-скотски, его меняют на собак и женят мужиков по прихоти барской! Его лишили всего; баре говорят по-французски.

– Успокойся, Виссарион, – заговорил Бакунин, – Европа знает русских, и ты трижды прав – рабство позорно для великой нации. Рабами легче управлять! Надо идти в народ и пробуждать сознание, что мужик достоин большего, чем имеет нынче. Как вы считаете, Иван Сергеевич?

Тургенев вздрогнул, заговорил, волнуясь.

– Время, в котором мы живем, сквернее того, в котором прошла наша молодость. Тогда мы стояли перед наглухо заколоченной дверью, теперь дверь как будто несколько притворена, но пройти в нее еще труднее. Вот в какое время мы живем, друзья. И насчет русского языка Виссарион прав. "Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде того, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!" И еще: "Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык, – это клад, это достояние, переданное нам нашими предшественниками! Обращайтесь почтительно с этим могущественным орудием".

Все встали, зааплодировали. Никто с таким достоинством о русском языке не говорил раньше.

В беседе наступила пауза. Тишину нарушила Татьяна Александровна. Ее просьба рассказать о встречах с Пушкиным задела за сердце Ивана Сергеевича. Взглянув на девушку, он не мог отказать.

– Петру Александровичу Плетневу я отнес свои пробные стихи и получил ответ: «Что-то есть». Оценка друга Пушкина меня окрылила, и я налег на сочинительство. Первая встреча с Александром Сергеевичем была мимолетной. Мы столкнулись с ним в коридоре салона княгини Б., на нем была шинель с бобровым воротником. Он торопился и вряд ли заметил меня, но этих секунд хватило, чтобы понять, что я увидел нечто божественное, увидел Поэта.

Вторая встреча у Энгельгардта произошла за несколько дней до роковой Черной речки. Звучала музыка, танец следовал за танцем. Вы знаете, что человек от природы наделен удивительными струнами тревоги. Кто бывал в пустой зале наедине с арфой, знает: стоит громко сказать – и она зазвучит. Так и он, стоя у колонны, пытался отыскать, услышать созвучие своему настроению в зале. Кружились счастливые пары. Никто не обращал на поэта внимания, и только некоторые бросали на него колючие взгляды, шушукались, усмехались. Среди насмешников выделялся князь Долгорукий, "хромой бес", и красавица Идалия Полетика. Чем им Пушкин досадил, одному богу ведомо. Мне непонятен был их яд, и я восторженно следил за каждым движением поэта. Случайно наши взгляды встретились. Сверкнув африканскими глазами, он досадливо повел плечом и торопливо удалился. Мне стало неловко, будто застали за чем-то недозволенным, и смутился.

Вскоре земля раскололась – погасло солнце русской поэзии. Каждый, вступая в иную жизнь – жизнь вечной памяти, оставляет после себя либо крупицу, либо глыбу. Пушкин оставил нам поэзию разума, предвидения, справедливости и чистоты русского языка. На похоронах мне неодолимо захотелось оставить на память о поэте что-то зримое, материальное. Увидев волосы, прилипшие к его мраморному лбу, я попросил слугу срезать локон. Тот испугался просьбы, но, поняв мое состояние, взял ножницы и передал бесценный дар.

2

Всяк по-своему любит или ненавидит осень. Одних она к земле гнет, а у Ивана Сергеевича вызывала творческий подъем и желание поохотиться.

Как-то он шел по подмерзшей улице с ружьем за спиной. Ветер гнал по стеклышкам луж сморщенную листву, ерошил стрехи крестьянских соломенных крыш, раздувал перья озябшим воробьям, кружил над парком стаи воронья. Из-за плетней чему-то улыбалась краснолицая рябина, седые чубы распустил татарник. Вот над колодцем заскрипел журавль. Тургенев остановился. Простоволосая девочка в чинено перечиненном длинном платье, лаптях на босу ногу, красными тоненькими пальчиками изо всех сил поднимала из колодца бадью с водой. С трудом перелив ее в свое ведро, изогнувшись, спотыкаясь, понесла тяжесть вдоль улицы. Ей было не до барина, признавшего в ней свою дочь Полю. Однако подойти он не решился. Встреча расстроила охоту, наполнив сердце тоскою.

Вернувшись домой, Тургенев пошел по гулкой анфиладе комнат. В столовой часы пробили девять, созывая на завтрак когда-то большую семью. Откликаться было некому. Торопливо пройдя столовую, Иван Сергеевич лег на диван «Самсон», пытаясь вздремнуть и успокоиться. Не удалось. Мыли о дочери не давали покоя. Ворочаясь с боку на бок, он слышал, как гудели и скрипели пружины дивана, как голая ветка сирени стучалась в окно, будто бы просясь согреться, как где-то вдалеке ветер хлопал ставнями.

Повернувшись на спину, заложив руки под мышки, вспомнил, как среди девушек, работающих по найму в Спасском, он обратил внимание на рукодельницу Авдотью Ермолаевну Иванову. Ясные, с зеленцой глаза, тонкие черты лица и длинная, пшеничного цвета коса, уложенная венчиком на голове, вызвала в нем симпатию, а потом и любовь, скрыть которую от матери, всесильной Варвары Петровны, ему не удалось. Разгневанная, она велела Авдотью запереть в чулан, а его обвинила в безбожии. Вопреки запрету, он решил жениться, заявив об этом, открыто. Мать замахнулась на ослушника хлыстом. Под крик: «Стой, мошенник! Стой! Прокляну! Лишу благословения и наследства!» – он выбежал на улицу. На этом закончилась, было, разгоревшаяся их любовь. Авдотью спешно отправили в Москву, где родилась дочь Поля, очень похожая на неудавшегося отца.

Не успокоившись на изгнании «полюбовницы», Варвара Петровна отняла и ребенка, отдав его на содержание в крестьянскую семью. Иван не нашел сил противиться вздорной мамаше, иначе бы лишился наследства.

Поднявшись, Иван Сергеевич медленно дошел до кабинета и сел за письменный стол. Из угла напротив, с иконы семейного Спаса, на него смотрели суровые глаза и, словно подчиняясь их воле, взялся за перо, чтобы написать в Париж другой Поле, Полине Виардо, о бедственном положении своей восьмилетней дочери. В России говорят: «Не тот отец, кто породил дитя, а тот, кто вывел его в люди».

3

В любви Тургенев признавал лишь первое чувство, подобное восходящему солнцу: свежему, трепетному, яркому. Как-то Лев Толстой сказал об Иване Сергеевиче: «Тургенев ни во что не верит – вот его беда, не любит, а любить любит». Исключением оказалась любовь к Полине Виардо.

Имя Полина, новорожденная Гарсия, получила от княгини Прасковьи Андреевны Голицыной, крестившей ее. Отец крестницы, выходец из цыган Севильи, был знаменитым тенором и с раннего детства занимался с дочерью вокалом.

Юная Полина Гарсия собиралась замуж за поэта Альфреда де Мюссе, но эмансипированная подруга, Жорж Санд, сделала все, чтобы расстроить брак. Мужем Полины стал юрист Луи Виардо, страстный охотник на двадцать лет старше избранницы, это не помешало ему любить жену и пламенно, и нежно.

В 1843 году, в возрасте двадцати двух лет, в составе Итальянской оперы Полина Виардо приехала в Петербург. Голос ее околдовал молодого писателя, одурманил, а чернота испанских глаз приворожила, и он отправился с обожаемой певицей в Париж.

На общем увлечении охотой у Луи Виардо завязались дружеские отношения с Иваном Сергеевичем. Всю жизнь, как нитка за иголкой, Тургенев следовал за Полиной. Игла оказалась острой и колола подчас нещадно.

Певица всегда была окружена поклонниками. В зрелые годы среди ее увлечений оказался и молодой музыкант Юлиус Риц. Иван Сергеевич принял их роман не как оскорбление, а как испытание собственных чувств. Да что их испытывать?! Риц вернул стареющей певице молодость, а другу ее прибавил седины и горя в глаза. Не умножала радости писателя, и опасения за дочь Полю, у которой не сложились отношения с семейством Виардо. Ее считали чуть ли не сумасшедшей, коварной и неблагодарной. Какой она должен быть без материнской ласки, надежной отцовской руки и даже без настоящей фамилии? По совету Афанасия Фета Тургенев разрешил дочери в 1857 году подписываться – «П. Тургенева». Это ничего не изменило в судьбе дочери. Несчастья преследовали. Ей пришлось бежать от своего мужа-француза, пьяницы и мота.

В минуты меланхолии Тургенев писал: «Осужден я на цыганскую жизнь и не свить мне, видимо, гнезда нигде и никогда… Что я здесь делаю? Зачем таскаюсь по чужой стране за чужими?»

Грусть проходила, образ прежней, молодой Виардо, вспыхивал в сердце. Писатель обращался к ней: «Ах, мои чувства к Вам слишком велики. Я не могу больше жить вдали от Вас, я должен чувствовать Вашу близость, наслаждаться ею, – день, когда не светили ваши глаза, – день потерянный».

Очевидно, с возрастом любовь превращается в одеяло мечты, и оно тем сильнее греет, чем больше тепла получило в молодости. А что Тургенев? В своем одиночестве он напоминал птицу, запоздавшую с отлетом в теплые края. Сыро, ветрено, холодно… «Вы себе представить не можете, как тяжела одинокая старость, когда поневоле приходится получать ласковое отношение к себе как милостыню и быть в положении старого пса, которого не прогоняют только по старой привычке и из жалости к нему», – так пересказал слова Тургенева адвокат А.Кони, навестивший его в Париже на улице Дуэ, 50.

Годы шли, к ним прибавлялись болезни. В мае 1869 года врачи определили у Ивана Сергеевича подагру. К болям в суставах прибавились боли в сердце, которые доктор Готье расценил как грудная жаба (стенокардия).

Душевные силы Ивана Сергеевича шли на убыль; нарастали боли телесные. Все чаще и чаще болел позвоночник. Врачи посчитали симптомы болезни подагрическими, назначив соответствующее лечение. Консилиум из медицинских светил установил диагноз – рак позвоночника. Однако весной 1881 года писатель едет в Россию. Это была последняя поездка. Признанный в Европе, имеющий звание «доктора права» Оксфордского университета, он оказался неугодным властям своего Отечества. Это тот, который год назад на открытии памятника Пушкину в Москве вместе с писателем Аксаковым имел честь первым возложить венок.

Обер-прокурор К.П.Победоносцев заявил поэту Я. Полонскому: «Вижу по газетам, что Тургенев здесь. Некстати он явился. Вы дружны с ним: чтобы по-дружески посоветовать ему не оставаться долго ни здесь, ни в Москве, а ехать скорее в деревню».

Больной Иван Сергеевич вместе с Полонским отправляется в Спасское-Лутовиново, где его навестил Лев Толстой и Д.В.Григорович. Особенно памятным осталось посещение актрисы Марии Григорьевны Савиной, человека большой души и таланта. Это для нее струны тургеневского сердца исполняли последние, ранее не опубликованные «Стихотворения в прозе».

Сев в кресло покойной матери, Иван Сергеевич поставил свечу на пол. Ветер шевелил пламя, на стене качались тени, в раскрытое окно влетел дубовый листок и опустился на колени Марии Григорьевне. Покрыв его ладонью, она закрыла глаза и слушала грустные строки: «Как пуст, и вял, и ничтожен почти всякий прожитый день! Как мало следов оставляет он за собой! Как бессмысленно глупо пробежали часы за часами…».

Чуткое сердце актрисы улавливало настроение Ивана Сергеевича. Подойдя, пожала ему руку. В ответ он начал читать «Как хороши, как свежи были розы» – сожаление о несбывшиеся надежде на шумную семейную жизнь. До двух часов ночи он читал, читал, читал, торопясь выплеснуть остатки чувств, благодарному слушателю.

Закончив стихотворение «Мы еще повоюем!», Тургенев задумался и уверенно произнес его последние строки.

И пускай надо мной кружит мой ястреб… Мы еще повоюем, черт возьми!

Взяв Марию Григорьевну за руку, пригласил в парк. Ей идти не хотелось. Хотелось быть бесконечно рядом с ним и слушать песни сердца, песни мятущейся души. Он настоял.

Парк спал глубоким сном. Однако деревья в черной фате ночи то вздрагивали, то шелестели листвой, то поскрипывали, то по-стариковски тяжело вздыхали. Где-то ухал филин, ему отвечал другой. Месяц острым краем рожка зацепился за верхушку дуба-патриарха, бледно освещая дорожку к пруду. Тургенев находился в ударе. Гостье не верилось, что этот седовласый человек может еще по-детски чувствовать и переживать. Взявшись за руки, дошли до плотины…

К сожалению, счастье быстротечно. Савина уехала. Дом снова опустел. Иван Сергеевич, не выдержав одиночества, отправился во Францию и по пути заехал в Ясную Поляну. Были именины Софьи Андреевны. Толстые обрадовались неожиданному гостю и пригласили за праздничный стол. За чаем Лев Николаевич рассуждал о смерти: «Кто жил «истинной», а не «животной» жизнью, тому смерть не страшна»… После некоторого раздумья Тургенев спросил: «Кто боится смерти? Пусть поднимет руку». И сам поднял первым, за ним – Толстой.

4

Вернувшись в Париж, Тургенев окончательно слег. Страдания, как лавина, пока есть силы – сдерживаются, ослаб – понесло. Лекарства не снимали болей в позвоночнике. Операции, горькая судьба дочери, обостренное чувство лишнего в доме Виардо лишали последних сил.

Писатель Альфонс Доде, посетивший больного русского друга в роскошном особняке Полины, где Ивану Сергеевичу был отведен наверху маленький полутемный кабинет, увидел худого, молчаливого, съежившегося на диване человека, терпящего адские боли, да к ним: музыку, хохот, вокал, доносившиеся снизу.

29 марта 1883 года Тургенев продиктовал завещание о его литературной собственности. В нем говорилось: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Будучи в здравом уме и твердой памяти, я, нижеподписавшийся, коллежский секретарь Иван Сергеевич Тургенев, на случай моей смерти завещаю все авторские права и литературную собственность на сочинения мои, как изданные, так и неизданные, а равно еще должные мне по контракту книгопродавцем-издателем Иваном Ильичем Глазуновым двадцать тысяч рублей – всецело французской подданной Полине Виардо-Гарсиа. Писано со слов моих и по личной моей просьбе в квартире моей в Париже, улице Дуэ, № 50, семнадцатого – двадцать девятого марта тысяча восемьсот восемьдесят третьего года действительным статским советником А. Н. Карцевым. Коллежский секретарь И. С. Тургенев».

Силы таяли. Болезнь довела до того, что руки Ивана Сергеевича не держали перо, но писательский ум работал, и он попросил Полину Виардо записать последний свой рассказ – «Конец». Диктовка шла на французском, тяжело, надрывно.

3 сентября художник В.В.Верещагин навестил Тургенева в Буживале, услышав скорбные слова: «Я страдаю так, что по сто раз в день призываю смерть. Я не боюсь расстаться с жизнью».

Утром 22 сентября 1883 года Иван Сергеевич впал в забытье. В бреду прощался со всеми по-русски: «Ближе, ближе ко мне, пусть я всех вас чувствую около себя… настали минуты прощаться… Прощайте, мои милые, мои белесоватые…».

Белесоватые… Авдотья ли Ивановна, первая любовь, уходила за горизонт в венце белых волос? Или светлоглазая дочь Поля спешила за матерью вдаль? А может быть, «утро туманное, утро седое» вставало над Россией? А может быть, вся неспокойная жизнь Ивана Сергеевича скрывалась за белым покрывалом и застилала глаза, не знавшие радости? К двум часам он успокоился, умиротворился и отошел в мир вечный.

Медицинское заключение о болезни писателя: «И.С. Тургенев умер от ракоидной болезни (миксосаркома). Первоначально миксосаркома появилась в лобковой области и оперирована доктором Сегон в марте 1883 года. Перенос этого страдания в 3-й, 4-й и 5-й спинные позвонки произвел полное разрушение тел позвонков и образование нарыва спереди оболочек спинного мозга. Этот нарыв сообщался фистулезным ходом с одним из бронхов верхней доли правого легкого. Этот метастаз был причиной смерти».

Некролог на смерть Тургенева написал Ги де Мопассан, который считал его своим учителем: «…Не место анализировать творчество этого выдающегося человека, который останется одним из величайших гениев русской литературы. Наряду с поэтом Пушкиным, которым он страстно восхищался, наряду с поэтом Лермонтовым и романистом Гоголем он всегда будет одним из тех, кому Россия должна быть обязана глубокой и вечной признательностью, ибо он оставил ее народу нечто бессмертное и неоцененное – свое искусство, незабываемые произведения, ту драгоценную и непреходящую славу, которая выше всякой другой славы!», «Не было души более открытой, более тонкой и более проникновенной, не было таланта более пленительного, не было сердца более честного и более благородного».

В Буживале, затем в Париже, куда доставили гроб с телом покойного, при огромном стечении поклонников его таланта были отслужены панихиды. Затем гроб перевезли по железной дороге в Петербург. 9 октября состоялось погребение Тургенева на Волковом кладбище. По его завещанию, могилу выбрали рядом с В.Г.Белинским. Дорогу к кладбищу запрудили люди всех сословий, желающих проститься с любимым писателем, а попасть на отпевание в церковь при кладбище можно было лишь по билетам. Депутациям с венками, казалось, не будет конца. Прощальные речи сказали: ректор Петербургского университета А.Н.Бекетов, профессор Московского университета А.Муромцев, писатель В.Д.Григорович и др.

Писатель-сатирик М.Е.Салтыков-Щедрин тоже внес свои слова благодарности в память об Иване Сергеевиче, написав: «В современной русской беллетристической литературе нет ни одного писателя (за исключением немногих сверстников покойного, одновременно с ним вступивших на литературное поприще), который не имел в Тургеневе учителя и для которого произведения этого писателя не послужили отправною точкою. В современном русском обществе едва ли найдется хоть одно крупное явление, к которому Тургенев не отнесся с изумительнейшею чуткостью, которого он не попытался истолковать…».

Множество портретов, рисунков, фотографий было написано и сделано с Ивана Сергеевича. Среди них выделяются портреты В.В.Верещагина, К.Маковского, Н.Ге, В.Г.Перова, и на всех полотнах глаза Тургенева не знают радости.

КОСТЕР ПОЭЗИИ ПРЕКРАСНОЙ

"Самый счастливый человек тот, кто дарит счастье наибольшему количеству людей". Д.Дидро.

1

В средине XIX века было написано стихотворение "Песня цыганки":

Мой костер в тумане светит;

Искры гаснут на лету…

Ночью нас никто не встретит;

Мы простимся на мосту…

Автор этих замечательных строк Яков Петрович Полонский: поэт, прозаик, публицист, художник-любитель, один из ярких талантов послепушкинского периода в русской литературе.

Яков родился первенцем из семи детей 6(18) декабря 1819 года в Рязани, в семье обедневшего дворянина. "Бабушка моя, – писал в "Воспоминаниях" Я.Полонский, – была урожденная Умская, одна из побочных дочерей графа Разумовского… Звали ее Александрой Богдановной (это не значит, что отец ее был Богдан). Одиннадцати или двенадцати лет ее выдали замуж за Якова Осиповича Кафтырева, родного племянника генерал-аншефа Петра Олица, лифляндского помещика и рыцаря…"

Петр Григорьевич был родом из Малороссии – Нежина. Гимназии не кончал, но грамоте выучился самостоятельно. В чине капитана казачьего отряда участвовал в русско-турецкой войне 1828-1829г.г. После ее окончания получил место служащего интендантской части. Как вспоминал Яков Петрович: "… между тогдашними сослуживцами, он не был, однако же, из числа последних по своему развитию, напротив, считался между ними человеком весьма грамотным и всякое дело смекающим".

Из "Воспоминаний" Я.Полонского: "Жизнь наша была тихая и смирная. Моя мать олицетворяла любовь и кротость… любила литературу, читала все, что попадало под руку, и записывала в тетради, полюбившиеся ей романсы, песни, стихотворения. …Только отец мой, Петр Григорьевич, высокий худощавый брюнет, был несколько сух и вспыльчив…" К этому следует добавить, что "честность его доходила до педантизма".

Мальчик рос болезненным: то его мучили головные боли, то лихорадки. Как-то он невольно подслушал разговор матери со странницей, которая сказала: "Ох, матушка! Не хочется вас огорчать, а не жилец он у вас, не жилец он у вас на этом свете!.. Не долго ему осталось на белом свете жить!" С этого времени у него возникла повышенная мнительность.

Обладая хорошей памятью, Яков быстро заучивал стихотворения, которые мать читала детям вслух, а к восьми годам выучился писать, читать, осваивал французский и увлёкся рисованием. Читал он все, что находил в доме. Например: басни Крылова, сказки Дмитриева, и кое-какие трагедии Озерова.

Семейство Полонских, хотя и не имело постоянного дома в Рязани и часто меняло место жительства, но имело достаток, поскольку бабушка по материнской линии выделяла им значительные средства. После ее смерти, по разделу имущества, Полонским отошло небогатое сельцо Лозынино в Тверской губернии.

Когда Якову исполнилось десять лет, скоропостижно скончалась мать. Её похоронили в Ольговом монастыре в двенадцати верстах от Рязани. По служебным делам отец, вскоре, уехал на Кавказ, и заботы о детях легли на тетушек Веру и Анну Яковлевну Кафтыревых. Перед отъездом отец определил Якова в первый класс рязанской гимназии. Здесь он начал сочинять стихи.

Годом началом творчества, по мнению некоторых биографов Полонского, можно считать 1837, когда он вручил одно из своих стихотворений будущему императору России Александру II, который, путешествуя по России, заехал в Рязань. За стихотворение юный сочинитель получил от высокого гостя золотые часы.

2

В 1838 году окончив гимназию, Яков решил поступать в Москве на юридический факультет университета. В столице он поселился у Е.Б.Воронцовой, богатой двоюродной бабушке, которая предложила бедному родственнику стол и две комнаты рядом с кладовой в мезонине. Туда перенес свои вещи: чемодан и подушку.

На вступительных экзаменах Яков познакомился с Аполлоном Григорьевым, как потом выяснилось, тоже писавшим стихи. Через него он сблизился с Афанасием Фетом, считавшимся среди студентов уже зрелым поэтом. В "Моих студенческих воспоминаниях" Полонский писал: "… Я уже чуял в нем истинного поэта и не раз отдавал ему на суд свои студенческие стихотворения, и достаточно мне вспомнить, что я отдавал их не одному Фету, но и своим товарищам и всем, кого не встречал, и при малейшем осуждении или невыгодном замечании рвал их…"

Яков сдружился и с однокурсником Николаем Михайловичем Орловым, сыном опального генерала, участника войны 1812 года и теоретика декабрьского восстания на Сенатской площади Петербурга – Михаила Федоровича Орлова. Между молодыми людьми завязалась дружба. Молодой граф пригласил Якова к себе домой. Здесь он познакомился с А.С.Хомяковым, профессором-историком Грановским, поэтом и другом Пушкина – Чаадаевым и писателем И.С.Тургеневым. Такое окружение имело определенное влияние на формирование взглядов двадцатилетнего студента, который больше времени отдавал стихам, чем штудированию учебников. Одно из его стихотворений, "Дума", на лекции перед студентами прочитал профессор словесности И.И.Давыдов. Отзыв о прочитанном оказался благоприятным для автора. Вопреки этому, после лекции к нему подошел студент, и уличил в подражательстве поэту Кольцову. "Дума" была порвана и забыта.

Как жилось студенту Полонскому, можно судить по записи его воспоминаний: "Пока моя бабушка была жива, я был обеспечен, но и тогда денег у меня не было, я ходил в университет пешком и зимой в самые сильные морозы в одной студенческой шинели и без галош. Я считался уже богачом, если у меня в жилетом кармане заводился двугривенный; по обыкновению я тратил эти деньги на чашку кофе в ближайшей кондитерской… Часто посещать театры я, однако, не мог по недостатку средств…"

После смерти опекунши Якову пришлось поменять множество квартир и жить "… на грошовые уроки не дороже пятидесяти копеек за урок, но просить о присылке денег из Рязани мне было совестно". Чтобы прожить, стал учителем детей князя В.И.Мещерского, родственника историка Карамзина. В городском доме князя Полонский читал поэтессе графине Растопчиной свои стихи. Успех выпал на фантазию "Солнце и месяц". Фантазия пришлась по душе и поэтессе Каролине Павловой, пригласившая сочинителя к себе домой. Здесь он встретился с Ю.Самариным – публицистом, критиком и сторонником славянофильства, а также с бывшим декабристом Александром Ивановичем Тургеневым, который на короткое время приехал в Москву из Парижа.

Из многочисленных своих стихотворений, написанных в студенческий период, Полонский выбрал это

Священный благовест торжественно звучит –

Во храмах фимиам, – во храмах песнопенье…

и без подписи отправил в 1841 году в журнал "Москвитянин". Таким образом, состоялся официальный дебют начинающего поэта. Правда, до этого его стихи появлялись в студенческом сборнике "Подземные ключи". Как он потом выразился: "… под буквой П были мои еще крайне незрелые стихотворения".

Второе стихотворение – "Пришли и стали тени ночи" Полонский послал Белинскому и тот одобрил его для печати в "Отечественных записках". Затем, здесь же, напечатали стихотворную фантазию Полонского "Солнце и Месяц". О ней автор сказал: "Из числа моих стихотворений наибольший успех выпал на долю моей фантазии "Солнце и Месяц", приноровленной к детскому возрасту; его заучивали наизусть, особенно дети".

Жалование от князя Мещерского было скудным, Яков нуждался во многом, однако оставался чутким к страданиям других людей. Узнав, что студент медицинского факультета некий Малич остался без средств и крыши над головой. "Я немедленно послал ему все мое месячное жалование около пятидесяти рублей… Не доказывает ли это, что в те наивные годы моей юности я был гораздо лучше или добрее, чем во дни моего многоопытного мужества и суровой стрости". – "Из моих студенческих воспоминаний":

В начале 1844 года при активном участии сына актера Щепкина по подписке была собрана необходимая сумма для издания сборника стихов Полонского "Гаммы". Один из экземпляров он собственноручно вручил попечителю Московского университета графу Г.С.Строганову. Рецензент "Отечественных записок" П.Н.Кудрявцев так отозвался о сборнике: "Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли, никакая ученость не сделает человека поэтом". Поэт Н.М.Языков, которому автор послал свою книжку, через журнал "Москвитянин" выразил свой восторг.

…О! пой, пленительный певец,

Лаская чисто и прекрасно

Мечты задумчивых сердец…

Не каждый начинающий поэт мог получить такое благословение на дальнейшее творчество.

Несмотря на успех, друг Вельтман предостерег: "Поздравляю, но вот что я скажу вам… Верьте мне, – как бы вы сами ни были даровиты и талантливы, вас никто в толпе не заметит или заметят очень немногие, если только другие не поднимут вас".

В университете Полонский не отличался прилежанием и вместо четырех лет проучился пять. "Я был рассеян, – вспоминал он потом, – меня развлекали новые встречи, занимали задачи искусства, восхищал Лермонтов". Узнав о его гибели, Яков записал: "… Я был и поражен, и огорчен этой великой потерей, не для меня только и всей России. Но если Лермонтов был глубоко искренен, когда писал "И скучно, и грустно, и некому руку подать…" – я бы лгал на самого себя и на других, если бы вздумал писать что-нибудь подобное".

Итог учёбы занесён в "Мои студенческие воспоминания": "Нисколько не жалуюсь на то, что в Москве не было у меня ни семейного очага, ни постоянной квартиры и ничего, кроме дорожного чемодана. Были студенты, которые испытывали не только бедность, но и нищету… Но судьба, которая рано познакомила меня с нуждой, одарила меня другим благом – друзьями…"

Перед выпуском из университета Яков Петрович не думал о месте службы, тем более, как он писал в воспоминаниях: "Я стал сомневаться в собственном существовании. В это переходное время моего умственного развития я стал писать нечто вроде поэмы, рисуя замирающую жизнь на нашей планете, и вымирание пресыщенного человечества… Меня стали преследовать, и как бы жечь мозг мой стихи и я боялся сойти с ума. Раз ночью, в полузабытьи, мне казалось, что душа моя отделилась от тела, и я вижу свой собственный труп…" Доктор, к которому обратился Яков, успокоил и приписал лавровишневые капли.

Весна 1844 – год окончания университета. Казалось – радуйся, но, судя по записи в "Моих студенческих воспоминаниях" радоваться, оказалось нечему: "… вышедшим из университета и, нуждаясь в партикулярном платье, я вынужден был продать золотые часы свои, полученные мною в дар, в то время, когда я был еще в шестом классе в рязанской гимназии". К тому же, предстоящая служба пугала его, тем, что: "Лучшие товарищи мои поступили в московскую гражданскую палату, откровенно говорили мне: "У нас все берут и живут взятками; на службе вы не удержитесь, если не захотите с волками по-волчьи выть".

3

Вместе с приятелем Полонский поехал в Одессу, надеясь там начать новую жизнь, но просчитался, подходящей работы не оказалось. Пришлось на жизнь зарабатывать частными уроками и редкими публикациями своих стихотворений в местной газете. Мизерные заработки не решали житейских проблем молодого человека.

Среди одесских знакомых Якова Петровича оказался доцент Ришельевского лицея А.А.Бакунин, брат Михаила Александровича, теоретика анархизма и народничества в России и Лев Сергеевич Пушкин, первая встреча с которым ознаменовалась шампанским. С увлечением Полонский слушал рассказы Льва Сергеевича о последних годах его знаменитого брата. Интересным было новому знакомому и то, как "Лев Сергеевич Пушкин превосходно читал стихи и представлял мне, как читал их покойный брат его Александр Сергеевич. Из этого я заключил, – вспоминал Полонский, – что Пушкин стихи свои читал как бы нараспев, как бы желая передать своему слушателю всю музыкальность их".

"Лев Пушкин, – отмечал Яков Петрович, – не раз пророчил мне славу на поэтическом поприще, и даже подарил мне портфель своего покойного брата".

Полезным для Полонского оказалось знакомство с женой австрийского консула в Одессе Л.Л.Гутмансталя, Марией Егоровной, племянницей В.А.Жуковского, которая рассказывала ему о жизни и поэзии своего знаменитого дядюшки.

В 1845 году кто-то из его друзей Якова Петровича выпустил без его согласия книжку "Стихотворений", которой из-за слабости материала раскритиковал В.Г.Белинский. После чего желание сочинять у автора значительно убавилось.

Дальнейшее пребывание в Одессе для Якова Петровича не имело смысла. Впечатления о городе он позже опишет в романе "Дешевый город".

В 1846 году одесский генерал-губернатор М.С.Воронцов стал наместником Кавказа. Многие чиновники из его окружения двинулись вслед за шефом в Тифлис. Вместе с ними поехал и Полонский, заняв место служащего в канцелярии наместника, одновременно совмещая в газете "Кавказский вестник" помощником редактора.

В Тифлисе Полонский сдружился с писателем В.А.Соллогубом, другом Лермонтова художником и архитектором Г.Г.Гагариным, артистами местного театра, а также с грузинским поэтом А.Г.Чавчавадзе и его дочерью Ниной, вдовой Грибоедова и польским ссыльным поэтом Тадеушем Лада-Заблоцкий, который, как вспоминал Полонский, "стал посещать меня, читая книги, переводить мне стихи свои и опять зажег во мне неодолимую жажду высказываться стихами".

Для местного театра Яков Петрович написал драму "Дареджана, царица имеретинская". Цензоры нашли в сочинении много недозволенного. Несмотря на защиту всесильного Воронцова, цензура не пропустила драму для показа ни в местном, ни и столичном театре. Лишь в 1852 году в журнале "Москвитянин" она была напечатана со значительными цензорскими купюрами.

Как статист, Яков Петрович обязан был собирать отчётные материалы, для чего месяцами находился в экспедициях. Каждая из них открывала для него новые и новые красоты Кавказа, побуждающие к творчеству. Объединив в книгу двенадцать стихотворений, он издал их в 1849 году. Некоторые из них: "Сатар", "Саят-Нова", "Тамара и певец Шота Руставели", "Грузинка" стали жемчужинами в ожерелье поэзии кавказского цикла.

Музой сборника была любимая женщина Якова Петровича – Софья Гулгац. Ей он посвятил рассказ "Тифлисские сакли" и стихотворение "Не жди".

4

Как не хорош Кавказ, но в 1851 году Полонский уехал оттуда. Своеобразным памятником полюбившемуся краю стало стихотворение "На пути из-за Кавказа". Возвращаясь, поэт навестил в Рязани больного отца, побывал в Москве, затем поехал в Петербург, надеясь здесь найти основательное место службы. Увы! О том, как жилось в северной столице, он позже рассказал в письме к А.Фету: "Когда в 50-х годах я жил в Питере и нуждался, я за 4 фельетона в "Санкт-Петербургских новостях" получал от Краевского 50 рублей в месяц – и за то говорил судьбе спасибо. Писать в последние годы царствования Николая I было невозможно; цензура разоряла вконец; мои новые повести: "Статуя весны", "Груня" и др. – были цензурою запрещены; стихи вычеркивались; надо было бороться с цензором из-за каждого слова. Получить место я не мог – писатели были в загоне… словом, страшное, тяжелое время я прожил в эти 50-е годы".

В изданном в 1855 году сборнике стихов Полонского Некрасов в рецензии писал: "Недавно нам случилось рассматривать бумаги, оставшиеся после Гоголя. Между прочим, Гоголь имел привычку выписывать для себя каждое стихотворение, которое ему понравилось, не справляясь, кто его автор. В числе стихотворений, выписанных его собственной рукой, мы нашли стихотворение г. Полонского". Белинский же дал сборнику отрицательную оценку, увидев в авторе "ни с чем не связанный, чисто внешний талант".

В бурные 40 – 60-ые годы XIX века русская культура искала свое направление. В литературных кругах разгорались философские споры Герцена и Белинского, славянофилов и западников. Стихами Некрасова, романами Тургенева, Чернышевского, Достоевского, Толстого зачитывалась прогрессивная интеллигенции России. Возвращение с каторги декабристов тоже получило отзвук в обществе, а отмена крепостного права вызвала критику правительства со стороны демократов и послужила толчком к революционной деятельности разночинцев.

Среди разнообразия мнений, Яков Петрович имел свое, которое записал в дневнике в 1856 году: "Не знаю, отчего я чувствую невольное отвращение от всякого политического стихотворения; мне кажется, что в самом искреннем политическом стихотворении столько же лжи и неправды, сколько в самой политике".

Все в стихах Полонского открыто, честно и без вуали лжи. Тем не менее, они оказалась непонятными не только цензорам, видевшим в ней что-то вольное, но и читателям, и друзьям. Непонимание друзей особенно тяготило поэта. что было выражено в стихотворении "Старый сазандар":

…Что мне в огромном этом мире

Невесело; что может быть,

Я лишь гость на этом пире,

Где собралися есть и пить…

И.С.Аксаков писал родственникам, получив стихотворное послание от Полонского: "Прочел стихи Полонского ко мне. Это было для меня совершенным сюрпризом, я ничего не знал об этом, да и с Полонским вовсе незнаком. Стихи – как стихи превосходные, особенно первый стих, но последние четыре строфы довольно темны; я в свою очередь не понимаю, что именно он хочет сказать".

В ответ Аксакову, Яков Петрович опубликовал в "Русской беседе" стихотворение:

Ты мир души не видишь тайный

Ты за вседневный принял строй

Восторга миг необычайный,

Порыв поэзии живой…

В Петербурге Полонский подружился с семейством видного архитектора А.И.Штакеншнейдера, его женой Марией Федоровной и дочерью Еленой, девушкой передовых взглядов, которая стала другом на долгие годы и первым его биографом. В ее "Дневнике и записках" дан объективный портрет Якова Петровича. В частности, она писала: "Странный человек Полонский. Я такого еще никогда не видала, да думаю, что и нет другого подобного. Он многим кажется надменным, но мне он надменным не кажется, он просто не от мира сего. Он очень высок ростом, строен и как-то высоко носит свою маленькую голову; это придает ему гордый вид. Он смотрит поверх толпы, потому что выше ее, но и своими духовными очами он смотрит поверх толпы, он поэт. Это не все понимают и не все прощают. Доброты он бесконечной, умен, но странен. Он любит все необыкновенное и часто видит его там, где его и нет… Он никогда не рисуется и не играет никакой роли, а всегда является таким, каков он есть… Он, кажется, на самом деле имеет дар слышать, как растет трава".

Другая современница отметила иные стороны характера Якова Петровича: "Серьезный и рассеянный, бродил он, охотно слушая, чем, говоря, и очень неохотно и по большей части плохо читал свои произведения. Он не умел потрафлять на мнение большинства ни едким отрицанием нравиться меньшинству. В лире Полонского нет тех струн, которые выражают гражданскую скорбь и гражданскую радость, и он ни одним звуком не коснулся той тревожной эпохи, точно не видел и не знал, что происходит вокруг".

Одинокую петербургскую жизнь Полонского скрашивало знакомство с четой Н.В. и Л.П.Шелгуновых и поэтом М.Л.Михайловым, которому он посвятил стихотворение "Качка в бурю". М.Л.Михайлов, знаток немецкой поэзии и переводчик Г.Гейне, увлек Полонского романтизмом своих стихов.

В 1859 году вышел сборник стихов и первая книжка "Рассказов" Полонского. Добролюбов тут же отреагировал на них, приняв за "… чуткую восприимчивость поэта к жизни природы и внутреннее сияние явлений действительности с образами его фантазий и с порывами его сердца". Иное мнение имел критик Д.И.Писарев: "Г.г. Фет, Полонский, Щербина, Греков и многие другие микроскопические поэтики забудутся так же скоро, как те журнальные книжки, в которых они печатаются… Они считают себя художниками, имея на это звание такие же права, как модистка, выдумавшая новую куафюру". Время опровергло слова критика.

5

Полонский считался признанным поэтом и прозаиком, но материально зависел от издателей, скупых на гонорары. Поэтому нанялся репетитором к сыну петербургского гражданского губернатора Н.М.Смирнова, жена которого, А.О.Россет, содержала модный в то время литературный салон. Яков Петрович вспоминал о своих отношениях с красавицей хозяйкой: "Я не раз имел удовольствие по целым часам с ней беседовать по утрам и слышать ее рассказы о Жуковском, Пушкине, Гоголе, Лермонтове и о временах, предшествовавших воцарению императора Николая I".

Весной 1857 года новоиспечённый репетитор вместе с сиятельным семейством выехал за границу. В письме к Е.А.Штакеншнейдер он описал отдыхающих в Баден-Бадене: "Соперничество, сплетни, страсть к французам, жалкое волокитство, дряблость мыслей, отсутствие всего, что может быть названо душою, вот вам главные черты этого милого общества".

Роль учителя тяготила Якова Петровича. В дневнике отметил: "гувернер" – клеймо безденежья". Простившись со Смирновыми, уехал в Женеву учиться живописи. "Пребывание в Женеве, – вспоминал Полонский, – с августа по ноябрь 1857 года, было самое счастливое время моей жизни… Живопись – или пристрастие к кистям и палитре спасло меня и от учительства и вынужденного нуждой гувернерства".

Несмотря на "самое счастливое время", тоска о России давала знать. Е.А.Штакеншнейдер он писал: "Как ни дурно в России, а только Русь и шевелится во имя прогресса… у всех слава позади, а у нас одних она светит в далеком будущем".

С целью продолжения занятиями живописью, Полонский уехал в Италию. В "Вечном городе" он почувствовал себя лермонтовским "Парусом", что и отразил в стихотворении "Чивита-Векиа".

… Снова помчуся я в море шумящее,

Новые пристани ждут меня странника;

Лишь для тебя, мое сердце скорбящее,

Нет родной пристани, как для изгнанника.

Настроения нет, в груди пустота. Сорокалетний поэт не находил душевного покоя, Лучом надежды для него стала встреча в Риме с литературным меценатом графом Г.А.Кушелевым-Безбородко, который предложил занять место соредактора своего журнала "Русское слово". Раздумья были недолгими.

6

После принятия решения, Полонский отправился в Париж, ставший для него судьбоносным. Здесь он снял небогатую квартиру неподалеку от православного храма. В часы прогулок он обратил внимание на юную красавицу, дочь псаломщика, восемнадцатилетнюю Елену Васильевну Устюжскую. Молодые люди познакомились и через некоторое время объяснились в любви друг другу.

В июле 1856 года счастливый Яков Петрович писал о невесте Л.П.Шелгуновой: "У нее высокий, умный лоб, глаза синие, с таким звездным блеском и такими большими зрачками, каких я отроду не видывал. Ее профиль правильный и строгий, выражение глаз тоже строгое, а улыбка веселая и совершенно детская… Роковая встреча с нею и вообще все это дело, мною начатое, подняли со дна души моей все, что чуть ли не с детства покоилось в ней. Все хорошие и дурные стороны моего характера, все выступили наружу, и я борюсь то со своим самолюбием, то с испугом за будущее, то с невольной боязнью взять на свою ответственность новое для меня существование, не имея у себя под ногами прочной основы… упрекаю себя в такой трусости".

Молодых обвенчали. Вскоре они выехали в Петербург. Недолгим оказалось семейное счастье: в начале 1860 года по неосторожности Полонский упал с дрожек и повредил ногу, став калекой на всю жизнь; от тяжелой болезни умер сын, а в июле скончалась жена, двадцатилетняя Елена Васильевна.

В последний путь Елену Васильевну провожали друзья семьи Полонских: Штакеншнейдеры, Майков, Михайлов, Щербина. О похоронах Е.Штакеншнейдер отметила в "Дневнике": "… В этом мягком, ранимом человеке было много истинного, благородного мужества. Его горе было сдержанным. С кладбища Полонский шел не останавливаясь, не опуская головы…" Памяти жены он посвятил стихи: "Безумие горя", "Я читаю книгу песен…", "Когда б любовь твоя мне спутницей была…", "Чайка", в которой писал:

Поднял корабль паруса;

В море спешит он, родной покидая залив,

Буря его догнала и швырнула на каменный риф.

Бьется он грудью об грудь

Скал, опрокинутых вечным покоем морским,

И белогрудая чайка летает и стонет над ним…

Прочитав стихотворение, Тургенев заметил: "Я не знаю стихотворений на русском языке, которые по теплоте чувств, по унылой гармонии тона стояли бы выше этой "Чайки". Весь Полонский высказался в ней… Всякий, даже поверхностный читатель легко заметит струю тайной грусти, разлитую во всех произведениях Полонского; она свойствен многим русским, но у нашего поэта она имеет особое значение. В ней чувствуется некоторое недоверие к себе, к своим силам: к жизни вообще; в ней слышится отзвучие горьких опытов, тяжелых воспоминаний…"

По достоинству это стихотворение оценил и А.Фет: "Это священная прелесть. Если бы я не считал себя одним из самых крупных, искренних, а потому и грациозных лириков на земном шаре, поправдивее, например Гейне, то, конечно, не дорожил бы так тобою как поэтом".

Теплом и заботой о Якове Петровиче наполнено письмо Тургенева к Фету. Иван Сергеевич писал: "Я получил от бедного Полонского очень печальное письмо. Я тот час отвечал ему. Он собирается весной за границу, но я его приглашаю к себе в деревню и рисую ему картину нашего житья втроем. Как иногда старые тетерева сходятся вместе, так и мы соберемся у вас в Степановке, и будем тоже бормотать, как тетерева. Пожалуйста, вы с своей стороны внушите ему ту же мысль. Бедный, бедный кузнечик-музыкант! Не могу выразить, каким нежным сочувствием и участием наполняется мое сердце, как только вспомню о нем".

К душевному горю примешался разлад в журнале "Русское слово". В июле 1860 года Полонский оставил его. Причину ухода он изложил А.Фету: "Граф не согласился на мои условия, при которых я брался издавать журнал. Я хотел или быть независимым редактором в выборе статей и сотрудников, или быть ничем и не марать своего имени".

Покинув журнал, Яков Петрович определился чиновником в Комитет иностранной цензуры, затем в Совет Главного управления по делам печати с достойным жалованием. В этом управлении он прослужил до 1896 года.

Внутреннее одиночество давило. Тень любимой жены Елены преследовала его. Вот и еще одно стихотворение он посвятил ей. О нём лучше, чем словами А.Фета, сказать нельзя: "Недавно, как-то вечером, я вслушивался в чтение наизусть… давно знакомого мне стихотворения: "Поцелуй меня, // Моя грудь в огне…" и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным страданием этого стихотворения. Целую ночь оно не давало мне заснуть, и меня все подмывало написать тебе ругательное письмо: "Как, мол, смеешь ты, ничтожный смертный, с такою определенностью выражать чувства, возникающие на рубеже жизни и смерти ты настоящий, прирожденный, кровью сердца бьющий поэт".

7

Время лечит. Боль потери любимой жены в сердце Якова Петровича утихла. Бывая у Тютчевых, он обратил внимание на дочь Федора Ивановича двадцатитрехлетнюю Марию. Через полгода он сделал ей предложение, но получил отказ

После неудачной попытки устроить личную жизнь, Яков Петрович решил больше не делать этого, но сердцу не прикажешь. 13 мая 1866 года он встретился в доме врача Конради юную Жозефину Антоновну Рюльман. Жозефина была сиротой, и одно время жила вместе с братом-студентом в доме революционера-народника П.Л.Лаврова. 2 июня 1866 года Яков Петрович сделал ей письменное предложение: "Если б в голове моей возникло хоть малейшее сомнение в том, что я люблю Вас, если б я в силах был вообразить себе те блага или те сокровища, на которые я мог бы променять счастье обладать Вашей рукою, если б на минуту струсил перед неизвестным будущим, я счёл бы чувство моё непрочным, скоропреходящим, воображаемым – и, поверьте, не осмелился бы ни писать к Вам, ни просить руки Вашей". 17 июля они обвенчались.

Е.А.Штакеншнейдер записала в "Дневнике" мнение относительно избранницы своего друга: "Он женился на ней потому, что влюбился в ее красоту. Она вышла за него потому, что ей некуда было голову преклонить… Живо помню это первое время после их женитьбы. Это недоумение с его стороны и эту окаменелость ее….. Новая жена Полонского первое время была холодной и молчаливой, как статуя. Голубиная душа отогрела статую, и статуя ожила. Потом обошлось, они сжились". В браке у них родилось трое детей: два сына Александр и Борис и дочь Наталья.

Яков Петрович был предельно внимательным к супруге. Почувствовав в ней талант скульптора, как мог, развивал его. Результатом стали скульптурные бюсты Пушкина и Тургенева; последний установлен на его могиле Волкова кладбища Петербурга.

8

В русской литературе Полонский, как лирический поэт, занимает одно из ведущих мест. Ап.Григорьев отмечал, что "Полонский обладает редким "слухом" и "зрением", способностью подмечать неуловимое в природе и заключать наблюдения в форму стиха".

Мемуаристка и близкий друг поэта Е.А.Штакеншнейдер в "Дневнике о поэте", как бы, вторила Григорьеву: "Он, кажется, на самом деле имеет дар слышать, как растет трава". И не только "как растет трава", он продолжал лучшие традиции пушкинской школы, сохраняя в своих стихах чистоту, мелодию и звучность русского языка. Стихи его – открытая душа для всех.

Во многих стихах Яков Петрович слышен восторг ночью. ("Зимний путь", "Ночь в горах Шотландии", "Лунный свет", "Грузинская ночь" и др.). Ночь – это что-то таинственное, сокровенное, с разнообразием чувств, предчувствий и бальзам на душу. Пример тому "Холодеющая ночь":

Метаморфозу в природе Яков Петрович с необыкновенным лиризмом перенес в стихотворении "Иная зима" на человека.

В основе любовной лирики Полонского лежит: радость, бесконечность и каскад чувств, переходящие из одного качества в другое. Есть в ней и искры космического масштаба:

… Не так ли две звезды – две спутницы небесных,

Не зная, что мечты за ними вслед текут, -

Горят – не греют – но… влекут.

Женщина для Полонского не только счастье и прощение, но и надежный щит в жизни. Квинтэссенцией его стихотворений о любви можно считать "Поцелуй":

И рассудок, и сердце, и память губя,

Я недаром так жарко целую тебя –

Я целую тебя и за ту, перед кем

Я таил свои страсти – был робок и нем,

И за ту, что меня обожгла без огня,

И смеялась, и долго терзала меня.

И за ту, чья любовь мне была бы щитом,

Да, убитая, спит под могильным крестом.

Все, что в сердце моем загоралось для них,

Дорогая, пусть гаснет в объятьях твоих.

Призыв к милосердию и состраданию – еще один лейтмотив его стихов. ("Прометей", "Под красным крестом"). В стихотворении "Что с ней?" поэт сочувствует нигилистке. Редактору журнала "Вестник Европы" М.М.Стасюлевичу автор писал: "Никогда еще не брал я на себя такой трудной поэтической задачи – изобразить нигилистку (начала 60-х годов), и, изобразить так, чтобы, во-первых, не раздразнить и не вооружить против себя ни цензуры, ни моралистов. Насколько справился я с этой задачей – не мне решать – скажу только, что немало положил я на нее труда – и долгих соображений".

В 1878 году он посвящает стихотворение "Узница" революционерке-народнице Вере Засулич.

Что мне она! – не жена, не любовница

И не родная мне дочь!

Так отчего же ее доля проклятая

Спать не дает мне всю ночь.

Спать не дает, оттого что мне грезится

Молодость в душной тюрьме,

Вижу я – своды … окно за решеткою,

Койку в сырой полутьме…

Это стихотворение композитор С.И.Танеев положил на музыку, и песня стала любимой среди революционного студенчества.

9

Полонский – автор поэм: "Кузнечик-музыкант", "Келиот", "Братья" и романа в стихах "Свежее преданье", правда, незаконченный. Фантастическая поэма-сказка "Кузнечик-музыкант" заключает в себе и страницы жизни автора, философию неразделенной любви кузнечика-музыканта к порхающей бабочке и ее любовь к соловью, и ее случайную смерть от него. В этих героях автор раскрыл человеческую добродетель, а больше всего – пороки.

Фет о поэме сказал: "Пушкинские сказки постоянно освещены тем волшебным фонарем юмора, которым ты так давно, с первой строки до последней, озарил своего "Кузнечика".

Первые главы роман в стихах "Свежее преданье" написаны Полонским в 1861 году. Роман больше похож на мемуары о жизни Москвы 1840-х г.г. В нем отчетливо слышится пушкинский "Евгений Онегин" и тургеневский "Рудин".

Редакция журнала "Время" сообщала своим читателям, что в "… следующей, июньской книге "Времени", мы печатаем одно из замечательнейших произведений нашей текущей поэтической литературы – первые три главы из романа в стихах Я.П.Полонского "Свежее преданье". Мы говорим об этом произведении как о событии в литературе".

Ф.М.Достоевский, прочитав "Преданье", поспешил уведомить автора: "3 главы Ваши вышли еще в июне и произвели сильное разнообразное впечатление. Во-первых, вообще, впечатление вышло неполное – это понятно. Весь роман, напечатанный целиком, произвел бы впечатление гораздо сильнейшее. В публике отзывы (как я слышал) различные, но что хорошо, что ценители делятся довольно резко на две стороны: или бранят или очень хвалят, – а это самое лучшее. Значит, не пахнет золотой срединой, черт ее возьми! Иные в восторге, хвалят очень и бранятся, что нет продолжения. Один, человек очень неглупый, так просто объявил, что ему роман совсем не нравится, потому что "ничего не развито и романа нет". Брат отвечал ему, что развитие романа еще только началось, и как услышал это ценитель, то разинул рот от удивления: он, было, вообразил, что эти три главы – и есть весь роман, совершенно оконченный. Он проглядел, что сказано о продолжении впредь. Друг Страхов заучил все эти три Ваши главы наизусть, ужасно любит цитировать из них, и мы, собравшись иногда вместе, кстати иль некстати, приплетаем к разговору Ваши стихи. В литературе, как Вы сами можете вообразить, отзывов еще нет, кроме тех, которым не терпится, чтоб не ругнуть. … В Москве я видел Островского. Некрасов, проезжая Москву до меня, был у него, и Островский рассказывал мне, что Некрасов от Вашего романа в восторге".

В плане дальнейшей работы над романом, Полонский оговаривал: "В напечатанных шести главах "Свежего преданья" далеко не исчерпывается содержание задуманного мной романа. Тем из моих читателей, которые, пробежав эти главы, найдут в них… посильный труд мой с высоты своего величия, намерен я в кратких словах доказать роман, мною когда-то задуманный, и таким образом познакомить их с его содержанием".

Смелой по замыслу была и поэма "Братья", в которой главный герой русский художник Игнат, уехав в Италию, примкнул к защитнику свободы – Гарибальди.

Много споров среди литераторов того времени вызвал незавершенный роман Полонского "Признания Сергея Чалыгина". Роман написан от лица подростка о событиях в Петербурге в 20-е годы XIX века. Это, прежде всего, декабрьское восстание на Сенатской площади в 1825 году. В обход цензуры автор завуалировал произошедшие события и не дал конкретных фамилий участников восстания. Роману предшествовала большая работа по сбору материала, который основан на подлинных рассказах декабриста генерала М.Ф.Орлова, знакомых декабриста Г.С.Батенькова, Д.И.Завалишина, а также рассказы А.Раевского, фрейлины двора А.С.Смирновой-Россет и др.

Тургенев считал роман "… замечательным произведением… что нашей публике не часто предстоит читать вещи, более достойные ее внимания. "Признания" эти принадлежат к роду литературы, довольно тщательно возделанному у нас в последнее время, а именно – к "воспоминаниям детства".

Салтыков-Щедрин имел на роман другое мнение, считая, что "…критика будет совершенно права, если скажет, что сочинение это лишено живой основы и не вызвано никакою внутреннею потребностью духа…"

Годам не скажешь: "Остановитесь, дайте отдых сил уставшим". Для празднования пятидесятилетия литературной деятельности Полонского по инициативе поэта А. Майкова в 1896 году был создан подготовительный комитет, а 10 апреля следующего года состоялось чествование юбиляра. На его имя поступило множество писем, телеграмм, подарков от поэтов, писателей, работников искусства и общественных деятелей. Великий князь Константин Романов преподнес ему адрес с автографом своего стихотворения "Незабвенных поэтов бессмертную лиру…" Прочитал приветствие и Д.Д.Минаев, прозвучавшее итогом творчества поэта:

Твоя задумчивая муза,

Поэта нежная сестра,

Не знала темного союза

С врагами света и добра.

К призывам буйного их пира

Глуха, шла гордо за тобой

И не была у сильных мира

Ни приживалкой, ни рабой.

10

Дружба с небольшим перерывом, связывала Якова Полонского и Афанасия Фета почти полвека. Они встречались редко, но переписку вели постоянно. После смерти мужа, Жозефина Полонская передала издателю Суворину пять тетрадей писем, но, к сожалению, из всего количества сохранилось лишь двадцать пять. Друзья посвящали другу стихотворения.

Дружил Я.Полонский и с Ф.Тютчевым, хотя и редко навещал его. Однако в трудную минуту жизни Федор Иванович обращался именно к Якову Петровичу.

4 августа 1864 года Тютчев пережил трагедию, связанную со смертью жены Е. А.Денисьевой, с которой он прожил душа в душу 14 лет. Через 11 дней после похорон – Федор Иванович писал в то время больному Полонскому: "Что с Вами, друг мой Яков Петрович, что Ваше здоровье? О, как мне больно, и за Вас и за себя, что Вы нездоровы. Мне с каждым днём хуже. Надо уехать, бежать – и не могу решиться. – Воля убита, всё убито".

В декабре снова письмо: "Друг мой, Яков Петрович!.. Человеку дан был крик для страданий, которых и крик вполне не выражает… Ещё при её жизни, когда мне случалось при ней, на глазах у неё, живо вспомнить о чём-нибудь из нашего прошлого, нашего общего прошлого, − я помню, какою страшною тоскою отравлялась тогда вся душа моя – и я тогда же, помнится, говорил ей: "Боже мой, ведь может же случиться, что все эти воспоминания – всё это, что и теперь уже так страшно, придётся одному из нас повторять одинокому, переживши другого", но эта мысль пронизывала душу – и тотчас же исчезала. А теперь. …О, друг мой, Яков Петрович, тяжело, страшно тяжело. Я знаю, часть этого Вы на себе самом испытали, часть, но не всё, – вы были молоды, вы не 14 лет…"

В 1873 году Тютчев умер. Ему Полонский посвятил стихотворение со словами:

Оттого ль, что не от света

Он спасенья ждал,

Выше всех кумиров

Ставил идеал…

Песнь его глубокой скорбью

Западала в грудь

И, как звездный луч, тянула

В бесконечный путь!..

В знак признания многолетней дружбы с Иваном Сергеевичем Тургеневым Яков Петрович написал очерк "И.С.Тургенев у себя в его последний приезд на родину". Последний приезд писателя в Россию они провели вместе в Спасском-Лутовинове.

Среди обширной их переписки сохранилось письмо И.Тургенева к Полонскому: "Ты один можешь и должен писать стихи; конечно, твое положение тем тяжело, что не обладаешь громадным талантом, ты не в состоянии наступить на горло нашей бестолковой публике и потому должен возиться во тьме и холоде, редко встречая сочувствие – сомневаясь в себе и унывая; но ты должен утешиться мыслью, что то, что ты сделал и сделаешь хорошего – не умрет, и что если ты "поэт для немногих" – то эти немногие никогда не переведутся".

В декабре 1887 года Полонский познакомился с А.П.Чеховым, а в январе следующего года попросил разрешение посвятить ему стихотворение "Двери", мотивируя тем, что оно " более всего походит к вашим небольшим рассказам или очеркам. Очень бы желал, чтобы его стихотворная форма была бы так же хороша и колоритна, как ваша проза".

Антон Павлович ответил: "На Ваше желание посвятить мне стихотворение я могу ответить только поклоном и просьбой – позволить мне посвятить Вам в будущем ту мою повесть, которую я напишу с особенной любовью. Ваша ласка меня тронула, и я никогда не забуду ее. Помимо ее теплоты и той внутренней прелести, которую носит в себе авторское посвящение, Ваше "У двери" имеет для меня еще особую цену: она стоит целой хвалебной критической статьи авторитетного человека, потому, что благодаря ему в глазах публики и товарищей вырасту на целую сажень". Чехов действительно посвятил в 1887 году Якову Петровичу рассказ "Счастье".