Натура ее была широкой, одаренной и, по словам С.Т.Аксакова, “…добрым, нежным, любящем существом, полным эстетического чувства, с легким оттенком кроткого юмора”. Обладая такими прекрасными качествами, всю жизнь не могла справиться со страхами надвигающейся беды и смерти. «Иногда на меня находили мрачные мысли. Я предчувствовала несчастья, верила снам»,– говорила она о себе.
Никоша, рос золотушным, впечатлительным, неуравновешенным. Мог беспричинно смеяться или бесконечно плакать, боялся грозы, а незримые голоса, преследовали и вызывали ужас.
Мария Ивановна, овдовев в тридцать четыре года, стала надеждой и опорой для семьи. Сын вспоминал, как: “Был несколько раз свидетель, как эта необыкновенная мать наша бьется, мучится иногда даже об какой-нибудь копейке, и… все для того, чтобы доставить нужное нам и удовлетворить даже прихотям нашим. Как разрывалось у меня сердце, глядя на такие труды”. Несмотря на денежные затруднения, Мария Ивановна, как истинный патриот, внесла определенную сумму на нужды войны с Наполеоном, заслужив тем самым памятную медаль от императора Александра первого.
Похоронены родители в Васильевке за оградой церкви, где между их могил было поставлено чугунное распятие Иисуса Христа. Мария Ивановна пережила благоверного супруга на сорок три года, а сына на шестнадцать.
Никоша не испытал в полной мере любовь отца, да и матушка держала мальчика на расстоянии. Несмотря на отдаленность их душ, относился к родителям с почтением и не раз обращался за советами в трудные для себя минуты.
Когда Николаю исполнилось девять лет, его вместе с младшим братом Иваном отдали учиться в Полтавское училище. Почти два года братья постигали арифметику, Ветхий завет, катехизис, французский, немецкий язык. У Николая занятия шли туго, и учителями оценен как: “туп, слаб в прилежании, зато резв в поведении”. Умение замечать у товарищей и, особенно у наставников, смешные черты лица, манеры говорить, и сразу высмеивать, видимо, служили поводом для неудов по дисциплине.
Из-за смерти брата, Николай на время прервал учебу и возобновил её через год. По окончании, в возрасте двенадцати лет, поступил в Нежинскую гимназию высших наук, которая считалась лучшей по преподавательскому составу на юге России.
Наряду с основными дисциплинами, подросток в течение семи лет увлекался игрой на скрипке, светской литературой, в частности, пушкинским «Евгением Онегиным», недурно рисовал, участвовал в изданиях рукописных альманахов, пробовал себя в качестве актера, сыграв в комедии Фонвизина «Недоросль» роль Простаковой и, говорят, удачно. Увлекаясь сценой, написал для домашнего театра Трощинского пьесу, отведя в ней роль и для себя.
Из прочитанного юноша усваивал манеры и взгляды полюбившихся героев, примеряя на себя маску того или иного. Одноклассники находили в Николае много странностей: то кричит козлом, то поет петухом среди ночи, то хрюкает свиньей. Кроме того, он не любил симметрии, был скрытным, застенчивым, молчаливым, неряшливым, постоянно что-то жевал. В гимназии его прозвали “таинственный карла”. Тем не менее, бывал общительным, веселым, с достаточным чувством юмора, при этом оставаясь “сюртучком, застегнутым на все пуговицы”. Близких друзей у Николая можно было пересчитать по пальцам одной руки, а остальных называл “существователями”, перед которыми стыдно пресмыкаться.
По этому поводу он писал матери: “Я почитаюсь загадкой для всех; никто не разгадал меня совершенно. Здесь меня называют смиренником, идеалом кротости и терпения…”. Дальше пишет о своей угрюмости, задумчивости, неотесанности, болтливости и даже глупости. Он входит в роль страдальца, готового на любые муки, отражая это в следующем письме: … “вряд ли кто вынес столько неблагодарностей, несправедливостей, глупых смешных притязаний и проч. Все вынес я без упреков, без роптаний”.
Учился Гоголь не блестяще, о чем говорит ведомость пансионеров за февраль 1824 года. “Отметку за поведение получили по единице: Яновский – за неопрятность, шутовство, упрямство и неповиновение». Однако директор гимназии И.С.Орлай находил в нем кроме лени и “отличные способности”.
Преподаватель И.Г.Кулижинский впоследствии дал свою оценку. «Гоголь очень плохо учился; хотя кончил курс нежинской гимназии, но в ней ничему, даже правописанию русскому не хотел научиться; не знал языков и так вступил на поприще русской литературы”.
Выпускник оправдывался в письме к матери: – «Я не говорил никогда, что утерял целые семь лет даром, скажу только, что нужно удивляться, что я в этом глупом заведении мог столько узнать еще…Ежели я что знаю, то этим я обязан самому себе…Вы увидите, что со временем за все худые дела я буду в состоянии заплатить благодеяниями, потому что зло их (существователей) мне обратилось в добро». Действительно всю жизнь Гоголь боролся со злом, и это станет лейтмотивом всех его произведений.
Юноша мечтал о подвиге, о стремлении служить Отечеству. “Холодный пот проскакивал на моем лице при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом”, – писал он своему дяде П.Д.Косярскому, добавляя, что жизнь будет короткой и быстротечной.
Удивляет многогранность желаний юноши: собирался стать судьей, портным, художником, поваром и даже тянуло в неведомые Соединенные Штаты, которые Пушкин назвал «… Мертвечина. Человек в них выветрился, до того, что и выеденного яйца не стоит».
Перед отъездом из Нежина сын пишет матери: “Испытаю свои силы для поднятия труда важного, благородного на пользу отечества, для счастья граждан”… и, полный честолюбивых стремлений, с малым запасом денег и поэмой «Ганц Кюхельгартен», девятнадцатилетний Гоголь с рекомендательными письмами от родственника Трощинского Д.П. к сановнику Логину Ивановичу Кутузову и министру просвещения, отправился в декабре 1828 года покорять Петербург. Для начала задумал найти там “веселую комнату, окнами на Неву” и поступить на государственную службу”.
Глава 2
От отчаяния до признания
Неприветливой оказалась Северная Пальмира для молодого человека из глубокой провинции. Вместо «веселой комнаты» снял комнатку на четвертом этаже мрачного дома. Осмотревшись, увидев блеск и нищету Петербурга, впал в жесточайшую хандру. С местом службы не определился, деньги на исходе, но оставалась надежда на издание и продажу поэмы, на что были потрачены последние деньги. «Ганц», под псевдонимом «Алов», небольшим тиражом по цене пять рублей за экземпляр, появился в книжных лавках Петербурга. Критики не заставили себя долго ждать и «разнесли» поэму в пух и прах. Правда, некто Н. А. Полевой, смягчил поток неприязни, мягко сказав, что автор «…мог бы и не издавать своей идиллии».
Вместе со слугой Яковом Гоголь оббегал лавки и изъял весь тираж книжицы. В камине гостиницы на углу Вознесенского моста в июне 1829 года сочинитель предал ее огню. Сожжение войдет в его правило для избавления от неудавшихся произведений.
Считается, что первым печатным произведением юноши было стихотворение «Италия», опубликованное вначале 1829 года в журнале «Сын Отечества».
Нервы у искателя счастья оказались на пределе. Неудавшийся поэт искал выхода и не нашел лучшего, как бежать из Петербурга. А может быть, бежал от самого себя? К этому времени пришли деньги от матери для уплаты процентов в опекунском совете, они-то и пригодились на покупку билета на пароход до Любека. Из Германии Никоша обращался в письме к матери: "Часто я думаю о себе, зачем Бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере, редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркую любовь ко всему, высокую и прекрасную душу, зачем он одел все в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения". Далее намекал, что причина отъезда – неразделенная любовь прекрасной дамы. Естественно, дамы не было, и мать это хорошо понимала.
В сентябре этого же года путешественник возвратился в Петербург. Заграница пошла на пользу. «Время, здесь проведенное, было для меня очень приятно, если бы я только так же был здоров душою, как теперь телом»,– пишет он домой.
Детское увлечение рисованием привело Николая в Петербургскую академию художеств в качестве вольноприходящего и кончить ее общий курс. Для души решил пойти в актеры, так как в театре имел определенный опыт, но "…оказался совершенно неспособным, не только в трагедии или драме, но даже в комедии; что он, не имея никакого понятия в дикломации", – такая докладная легла на стол князя Гагарина, секретаря директора императорских театров после просмотра соискателя знатоком сценического искусства А.И.Храповицким.
Снова отчаяние. Кто-то посоветовал обратиться к журналисту Ф.В.Булгарину. И не напрасно, через него неожиданно Гоголь получил место чиновника в канцелярии третьего Отделения. В знак благодарности неожиданному покровителю он посвящает стихи «…которые мне стыдно даже объявить», – так о них отозвался Фаддей.
Гоголя, деятельного по натуре, монотонная работа не устраивала и вскоре оставляет место канцеляриста. То малое время, которое провел он среди чиновников, как на не рукотворной плате отпечаталось в памяти, чтобы потом воскреснуть в художественных образах.
В поисках настоящего места в жизни прошел год. Надежды на удачную службу возложены на наступающий 1830, но они не оправдались. Николай решил, что литература – поле, которое предстоит ему пахать, сеять и собирать урожай. Первое зерно, статья «Женщина», было брошено в журнал Антона Дельвига – «Северные цветы» и принята к печати. Напористый публицист получает от издателя рекомендательное письмо к самому В.А.Жуковскому, а тот знакомит его с писателем П.А.Плетневым, который рекомендует Гоголю преподавать историю в патриотическом институте с жалованием 400 рублей в год. На молодого учителя обращает внимание знать: Балабины, Лонгиновы, Васильчиковы и другие, приглашая давать уроки своим детям.
Круг знакомых расширялся. Впереди предстояла встреча с А.С.Пушкиным. К этому времени, на взлете вдохновения, Гоголь пишет и помещает в «Отечественных записках» без своей подписи "Бисаврюк, или вечера накануне Ивана Купала" и попадает в кон. Потом "Бисаврюк" получит название – "Повести, изданные Пасечником Рудым Паньком", а окончательно – "Вечера близ Диканьки".
"Вечера" – сочинение полное задорного юмора, старины, сказок, ярких картин природы, нравов простых людей. Фантастика мастерски переплелась с реальностью так, что трудно отличить одно от другого. Плетнев писал Пушкину о молодом сочинителе: «Жуковский от него в восторге. Я нетерпеливо желаю подвести его тебе под благословение». Оно состоялось в мае 1831 года. Александр Сергеевич восторженно писал А.Ф.Воейкову – "Вечера близ Диканьки" изумили… Вот настоящая веселость, искренняя непринужденность, без жеманства и чопорности… какая поэзия, какая чувствительность! Поздравляю публику с истинно веселою книгою". Так поэт благословил двадцатишестилетнего Гоголя в мир большой литературы. Не раздумывая, Пушкин предложил молодому автору сотрудничать в журнале «Современник», а в задуманном альманахе «Тройчатка» Гоголю отводилось описание чердака, Пушкину – погреба, а Одоевскому – гостиная. «Тройчатка» оказалось лишь мечтой, но подчеркивала устойчивую позицию Гоголя как писателя.
Критик В.Г.Белинский вторил Пушкину: «Произведения игривой и оригинальной фантазии Гоголя принадлежат к числу самых необыкновенных явлений в нашей литературе и вполне заслуживают те похвалы, которыми осыпает восхищенная ими публика… Представим времени решать, чем и как кончится поприще г. Гоголя, а теперь будем желать, чтобы этот прекрасный талант долго сиял на небосклоне нашей литературы, чтобы его деятельность равнялась его силе».
Читатели признали в Гоголе юмориста, но это звание тяготило его и мешало восприятию его других произведений. За юмором скрывалось болезнь. «Причиной той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключается в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, и, чтобы развлекать самого себя, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать». Так "веселость" стала для автора надежным лекарством от депрессии.
Эйфория успеха истощала силы писателя. Чтобы их пополнить отправился в родную Васильевку – небогатое село на границе Миргородского и Полтавского уездов. Усадьба, утопающая в зелени, состояла из одноэтажного дома с деревянными колонны под козырьком над входом. В доме анфилада комнат с изразцовыми печами и паркетными полами, на стенах, обклеенных шпалерами, портреты предков, недорогие картины, литографии, вышивки. Достопримечательность Васильевки – пруд, церковь неподалеку и поля, поля, поля, в которых Николай ранее находил покой, но в этот приезд желаемого покоя не было, измучили болезненные припадки. Несмотря на них, продолжал писать и в конце сентября 1832 года вместе с сестрами Анной и Елизаветой выехал в Петербург, чтобы определить их в Патриотический институт.
Глава 3
Смех сквозь слезы
Запас творческих планов, привезенных из деревни, не был использован. На Гоголя напал «умственный запор». Целый год писатель находился в депрессии. В письме, полном отчаяния, он поведал другу Максимовичу: «Если бы вы знали, какие со мною происходили перевороты, как сильно растерзано все внутри у меня! Боже, сколько я пережег, сколько перестрадал».
Спешка мыслей, планов не давали писателю сосредоточиться на чем-то одном. Кризис творчества пришелся на 1833 год. «Какой ужасный для меня этот 1833г.! Боже, сколько кризисов! Настанет ли для меня благодатная реставрация?»– писал он Погодину.
Вот меланхолия позади, ее место заняла ажитация, возбужденное состояние, на фоне которого произведения одно лучше другого, посыпались как из рога изобилия. Автор был далек от влияний литературных авторитетов, модных теорий на развитие общества, а тем более революционных, и писал о том, что видел, надеясь смехом, разоблачением пороков общества, изменить человека. Друзья удивлялись необыкновенной работоспособности Гоголя. «Таинственный, неизъяснимый 1834!… Я не знаю, как назвать тебя, мой Гений!… О, не разлучайся со мной!… Я совершу!… жизнь кипит во мне».
Гоголь оказался не только летописцем прошлого и изящным повествователем настоящего, но и сам выступил в роли незримого действующего лица, что позволило одухотворить свои произведения и влюбить в них настоящих ценителей словесности. Овладеть тайной творчества любого писателя вряд ли возможно, а такого, как Гоголь тем более. Рационального рассуждения для этого мало, необходимо какое-то указание свыше, а оно посещает не каждого.
В период с 1834 – 35 годов им созданы или задуманы главные произведения: «Миргород», «Арабески», «Женихи», «Тарас Бульба», «Нос», «Ревизор» и другие шедевры русской литературы.
Повесть «Невский проспект» была закончена автором в 1834 году. В ней представлены завсегдатаи проспекта в масках. Писатель не касается психологии каждого из толпы, а лишь описывает одежду, шляпы, обувь, бакенбарды, усы, показывая, что внешние атрибуты, а не ум, определяют место человека в обществе.
Одинокими чувствуют себя на «празднике жизни» те, кто создает богатства, а сильные мира унижают и оскорбляют простого человека. Гоголь разочарованно пишет в "Проспекте": «Все обман , все мечта, все не то, чем кажется… О, не верьте этому Невскому проспекту… он лжет во всякое время»… Вот и художник Пискарев, герой из этого сочинения, столкнувшийся с реальностью, не выдержав обмана, гибнет со словами отчаяния: «Боже, что за жизнь наша! Вечный раздор мечты с существенностью».
В повести «Нос» Гоголь сумел фантастику переплести с действительностью, с повседневностью так, что заставил читателя поверить, что нос сбегает с лица майора Ковалева и становится статским советником и с высоты должности с пренебрежением относится к своему хозяину. Ковалев возмущен наглостью, но ничего не может поделать с новоявленным чиновником. Главное в России «нос» – чиновник, мимо рук которого ничто не должно проскочить. Гротеск доведен до действительного восприятия.
Гоголь одним из первых после Пушкина начал разрабатывать тему «маленького» человека, винтика, необходимого в работе маховика российской империи. Эту тему будут потом продолжать Ф.М.Достоевский, А.П.Чехов, драматург Н.А.Островский и другие писатели.
В повести «Шинель» на примере Акакия Акакиевича Башмачкина писатель показал рядового чиновника, которого не уважает даже сторож, не говоря о начальниках. Словами молодого чиновника автор говорит: – «… как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости и утонченной образованной светскости»… Но «маленький» человек, оказывается, имеет чувство собственного достоинства, имеет душу и способен на бунт.
Особое место среди произведений этого периода занимает историческая повесть «Тарас Бульба». Над ней автор начал работать с конца 1833 года и сделал две редакции. Вторая оказалась более полной по историческим источникам, которыми автор пользовался при написании.
Главный герой повести – Тарас Бульба – собирательный образ. В нем черты Тараса Федоровича Трясило, поднявшего в 1630 году казаков на восстание, просматривается и Богдан Хмельницкий, потерявший в битве с поляками своих сыновей и многие запорожцы, участники борьбы против польской шляхты за объединение с великим русским народом
Тарас Бульба сожалел и боролся с происходящим злом в то время на Украине: «Знаю, подло завелось на земле нашей… перенимают, черт знает, какие басурманские обычаи; гнушаются языком своим; свой со своим не хочет говорить; свой своего продает, как продает бездушную тварь на торговом рынке». Главному герою повести было чуждо предательство, от кого бы ни исходило. Сын Андрей, казалось бы, впитавший с молоком матери честь и любовь к Родине, поддался любовной страсти к полячке и пошел на измену. Отец совершил над сыном собственный суд.
Критики и читатели благосклонно приняли «Тараса». Сам автор назвал его «счастливой повестью». Пушкин признал произведение «достойным Вальтера-Скотта». Белинский как: «… эпизод из великой эпопеи жизни целого народа…высочайший образец идеала и прототипа!».
Писательский труд приносил автору малый доход. Все издавалось на собственные деньги. В июне 1834 года пришлось вступить в должность адъюнкта на кафедру истории С-Петербургского университета с жалованием 600 рублей в год.
Аудитория видела в новом преподавателе не историка, а литератора и оттого яблоку негде было упасть на его первой лекции. Среди почетных гостей был Пушкин и, якобы, Жуковский. Все ждали чудо, но «Сконфузился наш пасечник и лекцию, читал плохо и произвел весьма невыгодный для себя эффект. Этого впечатления не поправил он и на следующих лекциях», – вспоминал В.В.Григорьев. Этого следовало ожидать, знаний у Гоголя по истории средних веков явно не хватало. И.С.Тургенев, будучи студентом этого университета, вспоминал: «Мы все были убеждены (и едва ли мы ошибались), что он ничего не смыслил в истории».
Как ни старался Жуковский добиться для Гоголя звания профессора, этого не произошло, поскольку он … «не представил ни одного опыта своих знаний и таланта»,– из отказа министра просвещения Уварова.
В конце концов, поборов гордыню, и, видя неспособность к преподаванию, Гоголь написал прошение об отставке. «Я расплевался с университетом, и через месяц опять вольный казак. Не узнанный я взошел на кафедру и не узнанный схожу с нее», – из письма к Погодину от 6 декабря 1835 года.
Вслед за отставкой из университета, его уволили из Патриотического института, из-за того, что частые болезни нервов и желудка отвлекали от преподавания.
Несмотря на болезнь тела, Гоголь был в поиске новых тем для творчества. «Ух, брат! Сколько ко мне приходит мыслей теперь! Да каких крупных! Полных, свежих»,– радостно делится с Погодиным.
Седьмого октября 1835 года обращается к Пушкину с письмом: «…дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или не смешной, но русский чисто анекдот… духом будет комедия из пяти актов и, клянусь – куда смешнее черта… В «Ревизоре» я решил собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах, где больше всего требуется от человека справедливости, и одним разом посмеяться над всем».
Через два месяца упорной работы, автор воскликнет: «Да здравствует комедия!» и представит готовый вариант на суд публики. Окончательная точка в «Ревизоре» поставлена лишь в 1851 году. Такой долгий путь к завершению говорит о высокой требовательности автора к слову и серьезному подходу к теме.
Премьера комедии состоялась 19 апреля 1836 года на сцене Петербургского Александринского театра. Роль городничего играл И.Сосницкий, Хлестакова – Н.Дюр, игрой которого автор был не доволен, как и пьесой. Сцена за сценой раскрывала характеры чиновников, раскрывалось подобострастие пред начальством, а заключительная сакраментальная фраза городничего, брошенная в зал, где сидели чиновники в вицмундирах с орденами на груди и «Аннами на шеях»: «Чему смеетесь? Над собою смеетесь»,– повергла орденоносцев в шок.
Занавес опущен. Пряча лица в воротники, в каретах от театра разъезжались хлестаковы, городничие, держиморды, сковозняк-духановские, добчинские, земляники…, увидевшие себя в зеркале отражения таланта Гоголя. Зеркало их не исковеркало, а отразило настоящие лица сильных мира. Власти боятся смеха над собою и не прощают насмешникам.
П.В.Анненков вспоминал о премьере: «…к четвертому акту смех становился робким, пропадал. Аплодисментов почти не было. Напряженное внимание… переродилось почти во всеобщее негодование, общий голос, слышавшийся по всем сторонам избранной публики был: это невозможность, клевета, фарс…».
Пресса не замедлила сказать свое слово. В «Северной пчеле» Ф. Булгарин утверждал, что «Ревизор» «…клевета на Россию …на злоупотреблениях административных нельзя основать настоящей комедии», в которой нет «… правдоподобия, натуры». За Булгариным, Сенковский в «Библиотеке для чтения», комедию назвал «грязным творением».
Были и другие мнения. «Пьеса имела успех колоссальный», – отозвался писатель И.И.Панаев. Поэт П.А.Вяземский: «Ревизор» имел полный успех на сцене: общее внимание зрителей, рукоплескания, задушевный и единогласный хохот, вызовов автора»… «герои «Ревизора» «более смешны, нежели гнусны»… «тут нет угнетения невинности в пользу сильного порока», «в замысле Гоголя не было ничего политического».
В.Г.Белинский воспринял комедию за «Превосходный образец художественной комедии… Какие надежды, какие богатые надежды сосредоточены на Гоголе! Его творческого пера достаточно для создания национального театра… который будет угощать нас не насильственными кривляньями на чужой манер, не заемным остроумием, не уродливыми переделками, а художественными представлениями нашей общественной жизни».
Судя по черновым рукописям, Пушкин тоже намеревался дать хороший отзыв о комедии, но смерть помешала.
Царь, после просмотра снисходительно заметил: «Досталось, всем, а больше всего мне». Однако, «Если бы сам государь не оказал бы высокого покровительства и заступничества, то, вероятно, «Ревизор» не был никогда игран или напечатан»,– писал автор комедии матери. С монаршего разрешения генерал Дубельт на рукописи комедии написал; «позволить». Вообще об отношении Николая первого и его семьи к Гоголю, будет сказано чуть позже.
В Москве 25 Мая 1836 года в Малом театре состоялась премьера комедии. М. Щепкин играл роль городничего, а Д. Ленский – Хлестакова. Автор присутствовал в зале и: «… сидел в театре скучный. О восторге и приеме публики я не заботился. Одного только судьи из всех бывших в театре я боялся, и этот судья был я сам. Внутри себя я слышал упреки и ропот против своей же пьесы, которые заглушали все другие».
В силу своей щепетильности, подозрительности, гиперболизации собственного «Я», замечания критиков автор истолковал по-своему. Ему показалось, что все восстали против него. «Господи Боже! Ну если бы один, два ругали, ну и бог с ними, а то все, все»… Гоголь видит причину неудачи в том, что «Сказать о плуте, что он плут, считается у них подрывом государственной машины. Сказать какую-нибудь только живую и верную черту – значит, в переводе опозорить все сословие».
Позже Николай Васильевич напишет В.А.Жуковскому: «Появление книги моей разразилось точно в виде какой-то оплеухи: оплеуха публике, оплеуха друзьям моим и, наконец, еще сильнейшая оплеуха мне самому… Книга эта отныне будет лежать на столе моем, как верное зеркало, в которое мне следует глядеться для того, чтобы видеть все свое неряшество и меньше грешить впредь». Болезненная недооценка своих произведений даст повод в дальнейшем не только к отказу от их части, но и к расправе над вторым томом «Мертвых душ».
Несмотря на холод восприятия комедии в России, «Ревизор», без дозволения властей перешагнул границу империи и сделался популярным в Европе еще при жизни автора.
Гоголь – человек, который не мог жить стереотипами, ему необходима была их смена. Это касалось не только души, но и творчества. Для осуществления задуманного грандиозного полотна о российской жизни, «Мертвые души», он в июне 1836 года уезжает за границу, чтобы «размыкать тоску», накатившуюся с новой силой на истерзанную душу. Было писателю неполные двадцать семь лет.
Глава 4
Творчество на колесах
По словам Гоголя «Дорога всегда действовала на меня освежительно: и на тело и на душу». «Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! И как чудна она сама, эта дорога: ясный день, осенние листья, холодный воздух… Боже! Как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога!… сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений”. Чем не поэма о дороге?
Из Женевы Николай Васильевич пишет М.П.Погодину: «Теперь передо мной чужбина, вокруг меня чужбина, но в сердце моем Русь, не гадкая Русь, но одна только прекрасная Русь».
Гоголь не только мастер удивительно лирических, трогающих душу зарисовок, но и непревзойденный художник – пейзажист огромных полотен. Этот талант получил свое продолжение и совершенство в поэме «Мертвые души», которую писал более шести лет.
Существуют две версии сюжета этого произведения. Одну подсказала писателю его родственница Мария Григорьевна Анисимова-Яновская. Ее дядя, Пивинский, скупал за горилку мертвые души у соседей помещиков и сделался на бумаге владельцем пятидесяти душ, что дало право на открытие собственного винного производства. Вторая, более распространенная, версия – пушкинская.
Исколесив Германию, Швейцарию, Австрию, Францию Гоголь, наконец- то приехал в Рим. «…О, Рим, Рим! О, Италия! Чья рука вырвет меня отсюда?…В душе небо и рай… никогда я не был так весел, так доволен жизнью», – восторгался он в письме к Данилевскому.
В Италии Ф.А.Моллер написал небольшой портрет Гоголя. Работа давалась трудно, поскольку модель была непоседливой, а выражения лица менялись в течение сеанса множество раз. Художнику удалось все выражения лица писателя соединить в улыбке, а глаза оставить в «… тихой грусти, от которой редко бывает свободен Гоголь»,– такое впечатление о портрете оставил первый биограф писателя П.А.Кулеш. Портрет хранится в Третьяковской галерее.
Однако главной целью писателя была не прогулка по загранице. «Пора, пора наконец заняться делом… Это великий перелом, великая эпоха моей жизни…» – не дала покоя Гоголю. В «Мертвых душах» он собрался исследовать глубины человеческой души, ее потемки и насколько человек поддается силе материального разложения. В них будет показан «Весь русский человек, со всем многообразием богатства и даров, доставшихся на его долю, преимущественно перед другими народами и с множеством тех недостатков, которые находятся в нем, также преимущественно перед другими народами».
Годы работы над поэмой можно считать годами подъема душевных сил автора и, под напором жизненной энергии, отступили болезни. Ему казалось, что жизнь – это полная чаша, из которой бьет вдохновение, взамен которого … «никакого блага и здоровья не взял бы». Вдохновенье – это такое состояние, когда мозг пышет жаром, душа трепещет, руки дрожат и не успевают за бегом мыслей.
Поэт Н.В.Берг вспоминал, как в одном придорожном трактире среди шума и смрада, Гоголь написал одну из глав «Мертвых душ».
Но силы оказались на пределе, фонтан творчества писателя иссякал, требовался отдых, и казалось, что найдет его в России. Вот и дома. Воспрянув духом в октябре 1836 года, читает начальные главы «Мертвых душ» Пушкину. После прочтения поэт произнес: «Боже, как грустна наша Россия». Не предполагал Гоголь, что это будет его последняя встреча с поэтом.
Близкие отношения между Пушкиным и Гоголем Б.Лукьяновский, В.Калиш и др. подвергают сомнениям. За шесть лет знакомства Александр Сергеевича написал Гоголю три незначительных записки, а он поэту девять писем. Нащокин то же высказывался не в пользу большой дружбы: "Гоголь никогда не был близким человеком к Пушкину. Но Пушкин радостно и приветливо встречавший всякое молодое дарование, принимал к себе Гоголя, оказывая ему покровительство…"
Гоголь снова уезжает в Италию и Россию видит в ином свете, чем было раньше. «Не житье на Руси людям прекрасным; одни только свиньи там живут», – делился горечью в письме к Погодину.
О гибели кумира Пушкина Николай Васильевич узнал в Риме из письма М.П.Погодина от 30 марта 1837 года и в ответе писал: «Моя утрата всех больше… я и сотой доли не могу выразить своей скорби. Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним… Когда я творил, я видел пред собою только Пушкина… я плевал на презренную чернь, известную под именем публика; мне дорого было его вечное и непреложное слово». На гибель Лермонтова Гоголь не отозвался вовсе.
Итальянская дисфория, охватившая Гоголя, не оказалась помехой для творчества и построения новых планов. В.А.Жуковскому он с подъемом сообщает: «Все начатое переделал вновь, обдумал более весь план… Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем!..».
В 1839 году в Москве, а потом в Петербурге, Гоголь прочитал друзьям «Мертвые души», и начал готовить их к изданию. В октябре 1841 года представил рукопись знакомому московскому цензору И.М.Снегиреву, который в деяниях главного героя Чичикова нашел состав преступления и повод для подражания другим чиновникам богатеть за счет скупки мертвых душ.
Цензор Крылов был возмущен тем, что… «цена два с полтиной, которую Чичиков дает за душу, возмущают душу. Человеческое чувство вопиет против этого… Этого ни во Франции, ни в Англии и нигде нельзя позволить»… Кончилось тем, что "души" оказалась запрещенными.
12 декабря 1841 года на заседании Московского цензурного комитета президент его Голохвастов заключил: «Нет, этого я никогда не позволю. Душа бывает бессмертна. Мертвой душа не может быть. Автор вооружается против бессмертия».
В отчаянии Гоголь написал министру просвещения Уварову: «Я думал, что получу скорее одобрение от правительства, доселе благородно ободрявшего все благородные порывы, и что же? Вот уже пять месяцев меня томят мистификации цензуры… У меня отнимают мой единственный, мой последний кусок хлеба».
Ответа нет. Автор обратился через великих княжон к императору и рукопись передали другому цензору – Никитенке, который 9 марта 1842 года разрешил печатать «Мертвые души» с тем условием, что другой герой, капитан Копейкин, вину за растрату казенных денег и свою невоздержанность возьмет на себя, а заглавием книги будет: «Похождение Чичикова, или мертвые души». В Москве автор выпустил на свои деньги 2500 экземпляров. Один экземпляр «Мертвых душ» Гоголь подарил царю. На момент выхода в России «Мертвых душ» автору было тридцать два года.
Было предложение выпустить перевод первого тома «Мертвых душ» на немецком языке, но автор не захотел: «…чтобы иностранцы впали в такую глубокую ошибку, в какую впала большая часть моих соотечественников, принявшая «Мертвые души» за портрет России». Тем не менее, в 1846 году книга вышла в Лейпциге. Годом раньше «Повести» Гоголя с помощью И.С.Тургенева перевел на французский язык муж Полины Виардо – Луи.
С.Т.Аксаков писал, что в Москве: «Книга была раскуплена нарасхват… публику можно было разделить на три части. Первая… способная понять высокое достоинство Гоголя, приняли его с восторгом. Вторая, … не могли вдруг понять глубокого и серьезного значения его поэмы… Третья… обозлилась на Гоголя: она узнала себя в разных лицах поэмы и с остервенением вступилась за оскорбление всей России».
Особо оскорбленными почувствовали себя дворяне, помещики, тем более, что идея отмены крепостного права давно назрела и требовала своего разрешения.
Н.Полевой в «Русском вестнике» отметил, что «Мертвые души», составляя грубую карикатуру, держатся на небывалых и несбыточных подробностях… лица в них до одного небывалые, отвратительные мерзавцы или пошлые дураки» и что язык Гоголя «… можно назвать собранием ошибок против логики и грамматики».
Популярные в то время журналы «Северная пчела», «Сын Отечества», «Библиотека для чтения», незамедлительно, отозвались на произведение писателя. Более обидным ему показалось славянофилы: Шевырев и сын Аксакова Константин, не поддержали.
Белинский в «Мертвых душах» увидел «… творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовью к плодовитому зерну русской жизни… плодовитое зерно русской жизни», которое содержалось в таланте, терпении, милосердии, бескорыстности и бессловесности русского народа воплотилось в изумительном окончании «Мертвых душ». «Эх, тройка! Птица тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик…».
Гоголь первым в русской литературе отказался от образа подобного Ивана-дурака и Емели, лежащего на печи, а показал «ярославского расторопного мужика», как даровитого, способного на созидание, что и было доказано ходом истории. Оркестром с четким ритмом и мелодией несется «бойкая необгонимая тройка». Риторически звучит: «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа…. летит мимо все, что ни есть на земле, и косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства». До конца своей жизни автор так и не нашел ответа на свой поставленный вопрос. А Русь все несется и несется неизвестно куда на неуправляемой тройке.
В «Мертвых душах» автор коснулся самого больного вопроса России того времени – отмены крепостного права. В Европе монархические формы правления менялись на демократические, капитализм входил в производственные отношения.
Белинский писал о преобразованиях в Западной Европе: «Те же Чичиковы, только в другом платье: во Франции и Англии они не скупают мертвые души, а покупают живые души на «свободных» парламентских выборах. Парламентский мерзавец образованнее какого-нибудь мерзавца нижнего земского суда; но в сущности оба они не лучше друг друга».
Гоголь, не ведая сам того, подняв занавес над чиновничьей Россией, обнажил безобразия, творящиеся за ним, и растерялся от невольного открытия. Боясь радикальных преобразований, предложил свой путь: «Всяк должен спасать себя в самом сердце государства. На корабле своей должности, службы должен всяк из нас выноситься из смуты, глядя на Кормщика небесного. Кто даже не на службе, должен теперь вступить на службу». По мнению автора всем в России, и крестьянам в том числе, достанутся государственные должности, и тогда в Отечестве наступит мир, равенство, благоденствие и торговля не только живыми, но и мертвыми душами, уйдет в прошлое. Нет, на такой тройке далеко не ускачешь.
Гоголь не Пушкин и не Лермонтов, которые верили в желанную «звезду пленительного счастья» и в то, что цепи самовластия, в конце концов, будут разорваны. По складу характера и по воззрению на общество в Николае Васильевиче не было жилки бунтаря, а если и была, то тихого, боящегося всего нового. Он хотел примирить раба с господином и сделать их добрыми христианами. Из этого ничего не получилось.
Дисгармония, изображенного и действительного, привела автора к пересмотру ранее написанного варианта «Мертвых душ» и заставила начать работу над вторым томом.
Глава 5
Повторная оплеуха самому себе
Главным чудом на земле Гоголь считал Человека, имеющего не только тело, но и вечную, возвышенную душу. Писатель не судил своих героев, а тонко подводил к самоосуждению, самоприговору, зависящих от степени греха и нравственности. "Как только будут честными советники, тот же час будут честными капитаны-исправники, заседатели, словом, – все станет честно». Для оправдания своего мировоззрения он написал книгу «Выборные места из переписки с друзьями», которая еще больше спутала и без того спутанное сознание писателя, отдалила от немногочисленных друзей и почитателей и привела к отчаянию и обострению душевной болезни.
Узнав, что Николай Васильевич намерен выпустить «выборные места» С.Т.Аксаков возмутился и: «… пришел в ужас и немедленно написал Гоголю большое письмо, в котором просил его отложить выход книги хоть на несколько времени».
Высшим критиком для себя Гоголь считал царя, о чем говорит в письме из Неаполя к А.О.Смирновой от 22 февраля 1847 года: «Если и государь скажет, что лучше не печатать их, тогда я почту это волей божьей… Вся книга моя долженствовала быть пробою: мне хотелось ею попробовать в каком состоянии находятся головы и души. Мне хотелось только поселить посредством в голове идеал возможности делать добро, потому что есть много истинно доброжелательных людей, которые устали от борьбы и омрачились мыслью, что ничего нельзя сделать».
«Выборные места» – это произведение лично выстраданное, пропущенное сквозь фильтр души гениального человека, наделенного определенным чувством ясновидения.
В 1847 году книга увидела свет. В ней Гоголь попытался «…пощупать других и себя самого, чтобы узнать, на какой ступени душевного состояния стою теперь я сам, потому что себя трудно видеть, а когда нападают со всех сторон и станут на тебя указывать пальцами, тогда и сам отыщешь в себе многое», – сообщил в марте 1847 года из Неаполя А.М.Виельгорской. Он был уверен в успехе своего труда и что: «Книга эта разойдется более, чем все мои сочинения, потому что это до сих пор моя единственная дельная книга».
Гоголь мог легко переносить любую боль, но не умел: «…переносить боль от цензурного ножа, который бесчувственно отрезывает целиком страницы, написанные вашей душой от доброго желания… Точно как бы перед глазами матери зарезали ее любимейшее дитя, так мне тяжело бывает это цензурное убийство». Цензура сразу же исключила пять писем-статей из «переписки», а в оставшихся навела такой «порядок», что по выражению автора «Книга вышла как какой-то оглодыш». Гоголь впал в беспросветное уныние и хотел жаловаться на бесцеремонность цензоров императору, но друзья отсоветовали. По-разному встретили читатели «оглодыш», который начинался с завещания.
« 1. Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться.
2. Завещаю не ставить надо мною никакого памятника… никому не оплакивать меня, и грех себе возьмет на душу тот, кто станет почитать смерть мою какой-нибудь значительной или всеобщей утратой… Завещаю по смерти моей не спешить ни хвалой, ни осуждением моих произведений в публичных местах и журналах… Завещание мое немедленно по смерти моей должно быть напечатано во всех журналах и ведомостях…».
Второе письмо посвящено «Женщине в свете». По Гоголю она является источником всех злоупотреблений в России. «… что большая часть взяток, несправедливостей по службе… в чем обвиняют наших чиновников и не чиновников всех классов, произошла или от расточительности их жен… или же от пустоты их домашней жизни»… и в то же время признавал чарующую силу женской красоты, видя в ней тайное «орудие сильное». В письме автор не побоялся написать: «…о светском разврате… Он, точно, есть, и еще даже в большей мере, чем вы думаете»… и дал советы, как избежать «соблазнов света».
Не избежал соблазна чувств и сам Николай Васильевич. Наверное, первой и последней любовью у него была Анна Михайловна Виельгорская, богатая, высокообразованная светская дама. Отвечала ли она взаимностью на чувства трудно сказать, но то, что в письмах было участие, тепло и забота – это точно. Поддавшись на это, Гоголь через Веневитинова сделал предложение даме, но получил отказ. Родители Анны Михайловны видели в писателе неродовитого, несостоятельного жениха. Отказ вызвал бурю горечи в душе несостоявшегося жениха. Больше попыток устроить семейную жизнь Гоголь не предпринимал.
Из женщин, с которыми был знаком и переписывался, следует выделить фрейлину императрицы, жену губернатора Калуги Александру Осиповну Смирнову-Россет, в которой смешалась немецкая, итальянская и грузинская кровь. Смешение проявилось умом, красотой, обаянием, общительностью. Закончив Екатерининский институт благородных девиц, была в курсе всех литературных новинок. В круг друзей ее входил Пушкин, Вяземский, Дельвиг, а Жуковский предлагал ей руку и сердце.
Женским чутьем Александра Осиповна определила в Гоголе талантливого, но одинокого человека с ранимой душой и не для всех открытым сердцем. Их дружба длилась почти двадцать лет. Она заменяла писателю недостающее домашнее тепло, была утешительницей и советчицей в тяжкие минуты духовных разочарований и поисков.
Свое последнее лето Гоголь провел в ее подмосковном имении – Спасском, где любил наблюдать за стадами коров, напоминающих детство, собирал цветы, встречал рассветы и провожал закаты, купался в Москве-реке. Гостеприимная хозяйка уступила писателю свой кабинет, где он в тиши работал над второй редакцией ранее сожженного второго тома «Мертвых душ». Предполагается, что именно здесь автор поставил точку в обновленных «душах» второго тома и прочитал для хозяйки первые главы из них.
В третьем письме, «Значение болезней», Гоголь писал: «…О! Как нужны нам недуги! Не будь тяжелых болезненных страданий, куда бы я теперь не занесся… и не вижу слов, как благодарить небесного Промыслителя за мою болезнь. Принимайте же и вы покорно всякий недуг, веря вперед, что он нужен». Этим письмом автор, как бы, готовил себя к грядущим испытаниям
Гоголь в плохом, иногда видел хорошее, а болезни воспринимал не как неизбежное, а как очищение духа и возрождение к работе, зная, что недуг может внезапно оборвать жизнь и многое из задуманного не будет исполнено и оттого дорожил каждым светлым мигом.
Мастер обработки каждой фразы, не допускал пренебрежительного отношения к слову, понимая, к чему может привести это оружие в неумелых руках. Этому посвятил статью «О том, что такое слово». В ней призывал собратьев по перу быть «безукоризненными, как и всякий другой на своем поприще… Обращаться с словом нужно честно… Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст наших! Можно опозорить то, что стремимся возвысить, как на всяком шагу язык наш есть наш предатель. Лучше всего любому писателю поступать так, как говорил Иисус Сирах: «наложи дверь, замки на уста твои, растопи золото и серебро, какое имеешь, дабы сделать из них весы, которые взвешивали бы твое слово, и выковать надежную узду, которая бы держала твои уста».
В письме «Нужно любить Россию» Гоголь обращается к гр. А.П.Т…..му: «…Вы еще не любите Россию: вы умеете только печалиться и раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней ни делается, в вас все это производит одну только черствую досаду да уныние… нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда сама собой та близорукая мысль, которая зародилась у многих честных и даже весьма умных людей, то есть, будто бы в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они ей уже не нужны совсем; напротив, тогда только во всей силе вы почувствуете, что любовь всемогуща и что с ней возможно все сделать».
В письме «Что такое губернаторша» сквозит смех. «Дурак тот, кто думает о будущем мимо настоящего. Он или соврет, или скажет загадку… Грустно и даже горестно видит вблизи состояние России». Горечь состояния, в котором пребывала Россия, он видел в мерзостях, которые мешают стране двигаться вперед и указывает: «… что пути и дороги к светлому будущему сокрыты в этом темном и запутанном настоящем, которое никто не хочет узнавать: всяк считает низким и недостаточным своего внимания и даже сердится, если выставляют его на вид всем». Автор был уверен: «… что придет время, когда многие из нас на Руси из чистеньких горько заплачут, закрыв руками лицо свое, именно оттого, что считали себя слишком чистенькими, которые образом жизни своей избрали унижение себе подобных, богатство и праздность».
В статье «Страх и ужасы России» он с гордостью писал: «Еще пройдет десяток лет, и вы увидите, что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которую не продают больше на европейских рынках». И далее: «Прежде чем приходить в смущение от окружающих беспорядков, недурно взглянуть всякому из нас в свою собственную душу… может быть, там увидите такой беспорядок, за который браните других», предлагая иной путь спасения от хаоса: «… Не бежать на корабле из земли своей, спасая свое презренное зеленое имущество, но, спасая свою душу, не выходя вон из государства».
Гоголь открыл глаза читающей публике на всевластие в обществе сплетен. «Велика сила в России сплетен, они перепутали как высшую власть, так и дошли до низов, влияя на ход развития страны, тормозя ход развития прогресса…».
К «Близорукому приятелю» обратился так, если ты: «…Вооружился взглядом современной близорукости и думаешь, что верно судишь о событиях! Выводы твои гниль… с прекрасными намереньями можно сделать зло. Как уже многие сделали его. В последнее время не столько беспорядков произвели глупые люди, сколько умные, а все оттого, что надеялись на свои силы да и на ум свой… Не будущего, а настоящего опасайся… до сих пор еще, к нашему стыду, указывают нам европейцы на своих великих людей, умней которых бывают у нас иногда невеликие люди; но те хоть какое-нибудь оставили после себя дело прочное, а мы производим кучу дел, и все, как пыль, сметаются они с земли вместе с нами»…,…как нам бывает нужна публичная, данная в виду у всех, оплеуха!»
В письме, «Занимающему важное место», сквозит сожаление автора о бессилии законов в России. «Много злоупотреблений; завелись такие лихоимства, которых истребить нет никаких сил человеческих. Знаю и то, что образовался другой незаконный ход действий мимо законов государства и уже обратился почти в законный, так что законы остаются только для вида».
В письме Калужскому губернатору автор писал: «…чем больше всматриваешься в механизм управления губернией, тем больше удивляешься мудрости учредителей… Все полно, достаточно, все устроено и именно так, чтобы способствовать в добрых действиях, подавая друг другу руку»… Инерция мышления Гоголя заключена в словах: «По мне, безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведение в России, минуя нашу церковь, не спросив у нее на то благословения».
Далее идеализирует: «Дворянство есть как бы сосуд, в котором заключено нравственное благородство»… и умиляется «преимуществам нашего крестьянского быта», а «благородное дворянство» – это чуткие воспитатели многомиллионного крестьянского сословия, которое живет в мире и благодати. Гоголь не понаслышке знает цену, за которую один «благородный дворянин» продает такому же «благородному» живые души.
Вот ценник из книги И.С.Беляева «Цена людей в России сто лет назад». «Ефим Осипов 23 лет, по оценке 40 руб, у него жена Мария Дементьева 30 лет, по оценке 8 руб., у них сын Гурьян, 4 лет, по оценке 5 руб. дочери: девка Василиса 9 лет по оценке 3 руб., Матрена одного году, по оценке 50 коп». Здесь же приводится цена десяти овец по 40 коп за голову.
В одном из заключительных писем «Напутствие», Гоголь как бы готовит читателя к «… борьбе со взяточниками, подлецами всех сортов и бестыднейшими людьми, для которых нет ничего святого, которые не только в силах произвести то гнусное дело, то есть подписаться под чужую руку, дерзнуть взвести такое ужасное преступление на невинную душу, видеть своими глазами кару, постигшую оклеветанного, и не содрогнуться, – не только подобное гнусное дело, но еще в несколько раз гнуснейшее… Не уклоняйся же от поля сражения… Не велика слава для русского сразиться с миролюбивым немцем, когда знаешь наперед, что он побежит… с черкесом схватиться и победить его – вот слава, которою можно похвалиться! Вперед же, прекрасный мой воин! С богом, добрый товарищ! С богом, прекрасный друг мой!»
Последним, тридцать вторым письмом из «Переписки с друзьями», было «Светлое воскресенье». «И непонятной тоской уже загорелась земля; черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила всюду. Боже! Пусто и страшно становится в твоем мире!» Несмотря на такой глубокий пессимизм, автор верит, что обман народа пройдет и «… воспразднуется светлое воскресенье Христово».
«Переписка с друзьями» – плод собственных поисков истины и заблуждений автора, от которых никто не огражден. В этом заключается одна из удивительных черт характера Гоголя – черта душевного откровения. Он хотел быть понятым, хотел выступить в роли учителя и тем самым заслужить уважение потомков. Свое произведение Гоголь назвал «исповедью человека, который провел несколько лет внутри себя». За исповедь не секут, а автора высекли и даже те, кому по духовному сану было не положено.
Авторитет церкви Игнатий (Брянчининов), канонизированный в1988 году, резко отозвался о «переписке»: «…она издает из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия неопределенны, движутся по направлению сердечного вдохновения неясного, безотчетного, душевного, а не духовного. Книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы Истины… Желательно, чтобы этот человек… причалил к пристанищу истины».
Неодобрительно отозвался о книге и ржевский отец Матвей Константиновский. Гоголю пришлось оправдываться: «Не могу скрывать от вас, что меня очень напугали слова ваши, что книга моя должна произвести вредное действие, и я дам за нее ответ Богу». Ответа перед Богом больше всего боялся автор.
От кого не ожидал автор уничтожающего мнения, так это от С.Т.Аксакова: «Вы грубо и жалко ошибаетесь. Вы совершенно сбились, запутались…и, думая служить небу и человечеству, – оскорбляете и Бога и человека». Еще большую рану в сердце нанес отзыв обожаемой княгини А.О.Смирновой: «Ваши грехи уже тем наказаны, что вас непорядочно ругают и что вы сами чувствуете, сколько мерзостей вы пером написали».
Возмущенный «Выборными местами» В.Г.Белинский отправил Гоголю из бельгийского города Остенде знаменитое письмо – манифест передовой российской интеллигенции. Герцен, Бакунин, И.С.Тургенев поддержали автора. После письма пути Гоголя и Белинского разойдутся.
Виссарион Григорьевич в частности, писал: «…Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещении, гуманности. Ей не нужны проповеди… не молитвы, а пробуждение в народе чувства собственного достоинства». Далее – в России: «… нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей». В письме Белинский приходит к выводу, что: «…сквозь небрежное изложение проглядывает продуманность, а гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение набоженного автора. Вот почему в Петербурге распространился слух, будто бы Вы написали эту книгу с целью попасть в наставники к наследнику». В конце письма Белинский подводит итог: «Вы не поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиной христианского учения, болезненной болезнью смерти, чорта и ада веет от Вашей книги» и призывает «Отречься от последней вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить новыми творениями, которые напомнили бы Ваши прежние».
Гоголь в это время жил за границей и критику ответил сдержанно: «Я прочел с прискорбием статью вашу обо мне в «Современнике», – не потому, чтобы мне было прискорбно было унижение, в которое Вы хотели меня поставить в виду всех, но потому, что в нем слышен голос человека, на меня рассердившегося…Я вовсе не имел в виду огорчить вас ни в каком месте своей книги. Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России… Восточные, западные, нейтральные».
Николай Васильевич ошибся. Он для Белинского остался как «гигантское проявление русского духа», писателем, «который своим дивнохудожественными, глубоко истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России».
П.Я Чаадаев дал половинчатую оценку «переписке». «При некоторых страницах слабых, а иных даже грешных, находятся страницы красоты изумительной, полные правды беспредельной».
П.А.Вяземский заключил: «Как ни оценивай этой книги, с какой точки зрения не смотри на нее, а все придешь к тому заключению, что книга в высшей степени замечательная».
Н.Г.Чернышевский позже сказал о Гоголе: «Давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России».
Великий психолог Ф.М.Достоевский не постеснялся выразить, что… «Все от Пушкина. Все мы вышли из «Шинели» Гоголя. Бесспорно гениев, с бесспорным «новым словом» во всей литературе нашей было всего только три: Ломоносов, Пушкин и частично Гоголь».
После всех критических замечаний автор в 1847 году из Неаполя сообщил А.О.Россет: «… я ожидал даже большего количества толков в мою пользу, чем как они теперь, что мне даже тяжело было услышать многое, и даже очень тяжело. Но как я теперь благодарю бога, что случилось так, а не иначе. Я заставлен почти невольно взглянуть гораздо строже на самого себя, я имею теперь средство взглянуть гораздо вернее и ближе на людей». Эта выдержка из письма говорит о мучительных переживаниях автора на критику в свой адрес и насколько оказался чист душой перед своей совестью.
Уныло глядя на происходящее вокруг «переписки», Гоголь понял, что безгрешных людей нет, а чтобы творить красоту должна быть собственная душа безгрешной. Жизнь это опровергала. Он видел пороки в друзьях и недругах. Первых начал сторониться, а вторых избегал и пришел к выводу, что он не нужен России как учитель, как пророк. «Не мое дело поучать проповедью. Искусство и без того поученье». Он попытался лечить Россию смехом, а сам лил слезы бессилия над неразумной "ученицей".
Не поддавшись гордыне, Николай Васильевич нашел в себе силы согласиться, что книга: «… разразилась точно в виде оплеухи: оплеуха публике, оплеуха друзьям и, наконец, еще сильнейшая оплеуха мне самому».
На отношениях царской семьи с писателем, следует сделать акцент, поскольку царь считался посланником бога на земле.
Николай Ι хорошо помнил, как «ценой крови подданных» взошел на престол, помнил «сумасшедшего» Чаадаева, гибель Пушкина, Лермонтова и понимал, что травля Гоголя не принесет ему лавр, и относился к нему снисходительно. Держа писателя на расстоянии, монарх сумел поставить его в определенную материальную зависимость.
Царский фавор пошел с подачи поэта Василия Андреевича Жуковского. По поводу внимания государя Гоголь писал ему из Гамбурга 28 июня 1836 года: «… Не знаю, как благодарить вас за хлопоты ваши доставить мне от императора на дорогу». Путешественник благодарил государя за беспошлинный паспорт на полтора года.
В сентябре 1839 года Гоголь просил Василия Андреевича походатайствовать перед императрицей о помощи его сестрам при выпуске из «Патриотического института».
В ноябре 1842 года император пожаловал писателю пять тысяч рублей. Затем по ходатайству А.О.Смирновой Николай I назначил ему трехгодичный пансион и 15 марта 1845 года добавил еще 1000 рублей серебром для лечения.
В 1846 году Николай Васильевич сообщает Виельгорскому о помощи венценосца, когда оказался:… «без всяких средств, рискуя умереть не только от болезней, страданий душевных, но даже от голода. Спасен я был государем».
Лето 1850 года. «Состояния у меня нет никого; жалования не получаю ниоткуда; небольшой пенсион прекратился по моему возвращению в Россию… и надеюсь, великодушный государь не прогневается на своего верного поданного». Письмо не было отправлено.
Чтобы собрать материал для нового тома «Мертвых душ» нужны были средства для поездок по России, и Гоголь просит графа А.Ф.Орлова походатайствовать перед цесаревичем Александром о пособии, которое тут же получил.
И в последние годы жизни государь не оставлял писателя без внимания. Так что у Гоголя, в отличие от Пушкина и Лермонтова, были основания благодарить царствующий дом.
Письмом к графу Уварову Гоголь как бы извинялся пред царем: «Мне грустно, когда я посмотрю, как мало я написал достойного этой милости. Все, написанное мною до сих пор, и слабо, и ничтожно до того, что я не знаю, как мне загладить перед государем невыполнение его ожиданий… Бог поможет мне сделать что-нибудь такое, чем он будет доволен». Второй том «Мертвых душ», вероятно, – попытка угодить венценосцу. В конце концов, Гоголь считал себя способным стать «писателем Его Императорского Величества».
Глава 6
"Мертвые будьте живыми"
Второй том «Мертвых душ» писатель начал еще в 1840 году, а окончательный вариант был готов лишь к лету 1851 года.
Живя длительное время за границей, Гоголь не видел нового, происходящего на родине, и писал А.О.Россет из Неаполя в 1847 году: «Скажу вам не шутя, что я болею незнанием многих вещей в России…Я болею незнанием, что такое нынешний русский человек на разных степенях своих мест, должностей и образования».
О чем не проплачешь, про то не споешь, даже имея писательский талант. Оттого ножницы «незнания обстановки в России беспощадно кромсали душу писателя». Работа продвигалась медленно, на что он сетует Н.Я.Прокоповичу: «Мертвых душ» не только не приготовлен второй том к печати, но даже не написан».
Отчаяние привело к тому, что он «…впал в досаду, в хандру, чуть не в злость. Не было близких моему сердцу людей, которых бы в это время я не обидел и не оскорбил в припадке какой-то холодной бесчувственности сердца. Я действовал таким образом, как может только действовать в состояния безумия человек, и воображая в то время, что действую умно… Мне страшно теперь за себя, как никогда доселе»,– из письма к С.М.Соллогубу.
Сбросив с головы «колпак», который мешал работать и мыслить, Гоголь продолжал дописывать второй том «душ». В процессе ему, видимо, вспоминались слова А.С.Пушкина, сказанные после прочтения первого тома: «Боже, как грустна наша Россия», и решил исправить положение: «… В каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие смеха. С тех пор я стал думать только о том, чтобы смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести «Мертвые души», но вопреки собственной душе не пойдешь». И в то же время Гоголь понимал, что «Нам нужно живое, а не мертвое изображение России, та существенная, говорящая ее география, начертанная сильным, живым слогом, которая поставила бы русского лицом к России».
«Мягким» второй том не получился. Главный герой все тот же Павел Иванович Чичиков отправился в тарантасе «… для познания всякого рода мест» и склоняется к авантюрам, превращаясь в злодея, пьяницу, подлеца. Эта метаморфоза идет вразрез с прежним образом Павла Ивановича, который … «не позволял в речи непристойные слова и оскорблялся всегда, когда в речах других видел отсутствие должного уважения к чину или званию».
Автор не пошел на сделку с совестью и, оставаясь верным своей традиции жечь не понравившиеся свои произведения, летом 1845 году предал огню написанное. Иначе Гоголь не был бы Гоголем. «Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу… нельзя иначе устроить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его мерзости… вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показывая путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе, а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен». «… так было нужно… не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с таким болезненным напряжением… Благодарю Бога, что дал мне силы это сделать».
Из Карлсбадена писал А.О.Смирновой по этому поводу: «…Друг мой, я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особенно «Мертвые души». Мотивом к этому послужило то, что в новом томе не раскрыто основное: «… тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех, раскрыться… и ключи от нее покамест в душе у одного автора».
Первое сожжение состоялось, но это не значит, что Гоголь отказался от замысла. Мозг работал, углубляя и расширяя тему. Через сомнения, страх ошибиться в идеалах, правильности выбранного пути и в том, кто поведет Россию дальше, эти новые мысли заполняли тетрадные листы. Сам собою напрашивался вопрос: «Где же тот, кто на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед?.. Какими слезами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек! Но века проходят за веками, полмиллиона сидней, увальней, байбаков дремлет непробудным сном, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить это всемогущее слово». Гоголь уже не слышал перестука колес «птицы тройки», она застряла в грязи на обочине дороги.
Чем быстрее уходили годы писателя, тем трагичнее становилось их содержание. Главное, не пишутся «Мертвые души», а сам стал хуже мертвеца, и обращался к Смирновой: «Мне так трудно, что уже было приуготовился совершенно раскланяться, и теперь я мало чем лучше скелета. Дело доходит до того, что лицо сделалось зеленее меди, руки почернели, превратились в лед, так, что прикосновение их ко мне самому было страшно». Еще страшнее, когда в телесные муки и муки творчества вмешивается черт. И далее писал ей: "Признаюсь, уже не раз подкарауливал я, что это были нервы, а из них, притаившись, работал и черт, который, как известно, ищет всяким путем просунуть к нам нос свой". Эта тварь потом сыграет роковую роль в судьбе второго тома «Мертвых душ».
В новом варианте произведения автор хотел вдохнуть жизнь в «мертвые души» и тем самым избавить Россию от смердящего тления средствами красоты и искусства.
Превозмогая «бесплодное и черствое» состояние, «умственную спячку», ключом от собственной души мало – помалу открывал одну потаенную дверь за другой и достиг цели. Радостный везет новый вариант «Мертвых душ» в Россию. В августе 1851 года превосходно читает их в Абрамцеве Аксаковым, а осенью читает и в Москве. Глава семейства С.Т.Аксаков нашел, что: «Такого искусства показывать в человеке пошлом высокую человеческую сторону нигде нельзя найти, кроме Гомера… Да, много должно сгореть жизни в горниле, из которого истекает чистое золото».
Л.И.Арнольди, присутствовавший в Москве на чтении, был в восторге: «Удивительно, бесподобно… тут везде слышится жизнь, как она есть, без всяких преувеличений».
Л.О.Смирнова отметила: «Здесь юмор возведен был в высшую степень художественности и соединился с пафосом, от которого захватывало дух».
Судя по этим высказываниям, успех второго тома был бы не менее, а более, чем от первого. Сам автор считал: «Что второй том «Мертвых душ» умнее первого – это могу сказать, как человек, имеющий вкус».
П.В.Анненков, И.С.Тургенев в целом положительно отозвались о втором томе, но Н.А.Некрасов и Писемский не могли не отметить ложность изображения действительности.
Непререкаемый для Гоголя, мученика веры в святость человеческой души, был авторитет отца Матвея, который: «…воспротивился опубликованию этих тетрадей, даже просил уничтожить…, сказавши, что осмеют за нее даже больше, чем за переписку с друзьями». Цитата из воспоминаний отца Матвея, опубликованных в «Тверских епархиальных ведомостях» №5 от первого марта 1902 года
Может быть, слова «уничтожить», «осмеют» и сыграли роковую роль в повторном решении сжечь «Мертвые души». Однако основная причина сожжения осталась загадкой не только для современников писателя, но и до настоящего времени скрыта завесой тайны.
Несколько тетрадей второго тома «Мертвых душ» случайно уцелели, завалившись за книги в шкафу. Они вышли тиражом 3600 экземпляров вместе с «Авторской исповедью» спустя три года после смерти Гоголя. Еще через год вышло их второе издание.
Глава 7
Пути к вере господней
«Сказал Господь Сатане: вот он, в руке твоей, только душу его сбереги», – пророк Иов.
Душа Гоголя всю жизнь блуждала в потемках, ощупью отыскивая то, что зовется представлением о мире, человеке, любви, чести, достоинстве. Он искал совершенства, а встречал дисгармонию и среди жизненного хаоса выбрал, наверное, единственно верный путь – это путь к Богу, который указали родители еще с детства.
На безбожье вера не рождается, но семя, брошенное в душу, должно прорости, окрепнуть, заколоситься и дать плоды. Труден путь к настоящей вере. У каждого своя Голгофа и чем выше гора, тем тяжелее становится крест.
С детства мальчик шел к богу не через любовь, а через страх, тоску. Ребенком мать водила его по церквям, постоянно напоминая о страшном суде и его неотвратимости за содеянные грехи. Это вызвало в юношеские годы отчуждение и негативное отношение к религии.
“В церкви, например, Гоголь никогда не крестился пред образами святых отцов и не клал пред алтарем поклонов… Дьячков он осуждал за гнусавость пения, невнятность чтения псалтыря и за скороговорку великопостной службы”, – вспоминал о нем товарищ по нежинской гимназии.
Молитвы, посты, чтение религиозной литературы потом будут осуждены юношей. “К несчастью, родители редко бывают хорошими воспитателями своих детей… На все я глядел бесстрастными глазами; я ходил в церковь, потому что мне приказывали или носили меня; но, стоя в ней, я ничего не видел, кроме риз, попа и противного ревения дьячков. Я крестился, потому что видел, что все крестятся”.
В ранних произведениях писателя обязательно присутствовали черти, попы, дьячки, которые изображались с присущим для Гоголя юмором, не злым, но острым.
…«Бес попутал, сведя меня с Гоголем, он мне все время шептал про двух попов в городе Нижнем… как один из этих попов так похож на козла, что у него даже борода козлом воняет», – вспоминал римскую встречу с Гоголем в 1837 году один из друзей. Подтверждение отрицательного отношения к религии Гоголь высказывает в письме к сестрам: – «Теперь я должен вам сделать замечания насчет двух выражений в письме вашем… вы говорите, что я истинный христианин. Прежде всего – это неправда. Я от этого имени далее, чем кто-либо из вас…».
За юмором, бравадой скрывалось истинное отношение к вере. В Риме он часто бывал у княгини Зинаиды Волконской, принявшей католичество, дружил с католичкой М.П.Балабиной, которая старалась склонить его к измене христианству, как и Ксендз П.Симоенко и Иероним Кайсевич, но безрезультатно. Гоголь писал матери: «…как религия наша, так и католическая, совершенно одно и тоже и потому совершенно нет надобности переменить одну на другую… Итак, насчет моих религиозных чувств вы не должны сомневаться».
Многие друзья Гоголя думали, что он не устоит под натиском фанатичной княгини и наденет на себя католический крест. Пройдя через соблазн, выстоял и спустя время писал уверенно С.П.Шевыреву: «Что касается до княгини Волконской, то я ее давно не видел, в душу ей не заглядывал… что же касается до католичества, то скажу тебе. Что я пришел ко Христу скорее протестантским, чем католическим путем… Я встретился со Христом, изумясь в нем прежде всего мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанью души, а потому уже поклоняюсь божеству его».
У Гоголя устремления сердца часто расходились с устремлениями духа, и он противился не богу, а миру, созданного им и все силы направлял на переустройство несовершенного здания. Дух, требовал возвышенного, а сердце клонило к земному.
Поняв, что писательским смехом жизни не изменить, писал матери: "Старайтесь видеть во мне христианина и человека, чем литератора".
В письме к архиепископу Херсонскому Иннокентию Гоголь был откровенным: – «Я дал себе слово остановиться писать, видя, что на это нет воли Божьей. Говорить о мелком и ничтожном в жизни не хочется; говорить же о высоком, – но тут на всяком шагу встречаешься с Христом и можешь наговорить нелепостей».
У Гоголя в жизни были не только кризы в здоровье, но были и религиозные, и один из них пришелся на 1847 – 1848 годы. Писатель в эти годы напоминал птицу, со связанными крыльями, которой хотелось взлететь, да путы мешали. Развязать их помог священник из Ржева Матвей Константиновский. Неоднозначная фигура в религиозных исканиях писателя.
По-разному к нему относились современники. Одни называли «самым обыкновенным мужичком», другие находили в нем «несокрушимость веры», третьи видели его «суровым, печальным, строптивым, мрачным фанатиком». Д.С.Мережковский впоследствии был близок к последнему мнению. На это были основания.
Протоиерей же Ф.И.Образцов видел отца Матвея: «… всегда радостным, мягкая улыбка очень часто виднелась на его кротком лице; никто не слыхал от него гневного слова; всегда он был ровным, спокойным, самообладающим… Простота слов, живая образность поражали слушателя, искреннее убеждение неотразимо действовало на сердце».
Считается, что именно отец Матвей, якобы, подтолкнул писателя на сожжение второго тома «Мертвых душ», увидевшего себя в персонаже священника Савонаролы, что не соответствовало действительности. Сторонник «строгой христианской православной жизни», он некоторыми поучениями вызывал у Гоголя протест: «Довольно! Оставьте, не могу далее слушать, слишком страшно». В рвении отец требовал от Гоголя отречься от Пушкина. «Отрекись от Пушкина, он был грешник и язычник». Это было выше сил писателя. Расходился писатель со святым отцом и во взгляде на искусство. «Среди света есть много такого, что для всех отделившихся от христианства служит незримой ступенью к христианству. Такую роль играет театр и искусство вообще». Отец Матвей считал, что не искусство ведет к Богу, а покаяние.
Червь сомнения подтачивал душу Гоголя и днем и ночью, доводя до изнурения дух, до сомнения в любви к Богу. Это привело к отсрочке на неопределенное время поездку в желанный Иерусалим. «Если бы Богу было угодно мое путешествие, возгорелось бы в груди моей и желание сильнее…, но в груди моей равнодушно и черство… Как молиться, если Бог не захочет?… Мне кажется даже, что во мне и веры нет вовсе… я не дерзаю теперь идти поклониться Святому Гробу», – письменно доверялся Гоголь отцу Матвею Константиновскому.
Каковыми бы ни были мнения, одно ясно, что обостренная интуиция подсказала писателю, что отец Матвей именно та рука, которая поможет встать на ноги, обрести уверенность и пережить кризис.
Вначале 1848 года, переборов страх, сомнения и, получив благословение от епископа Харьковского Иннокентия Борисова, писатель отправляется в Иерусалим. Пятого февраля был на месте. Оттуда матери шлет письмо: «Не переставайте молиться обо мне. Напоминаю вам об этом потому, что теперь, более чем когда-либо чувствую бессилие моей молитвы». Видимо тяжко было на душе паломника, если просил мать, помочь хотя бы молитвой.
В.А.Жуковскому Гоголь писал: «Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя… и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное».
В Иерусалиме Гоголь получил от митрополита Петраса Мелентия камешек от гроба Господня и часть дерева от двери храма Вознесения, которая сгорела во время пожара 1808 сентября 30-го дня. Даже эти реликвии христианства не могли повлиять на холод мыслей Гоголя. Общение с первоисточником христианства не очистило души, не смягчило черствости и не побудило к покаянию. «Мои же молитвы даже не в силах были вырваться из груди моей, не только взлететь, и никогда еще так ощутительно не виделись мне моя бесчувственность, черствость и деревянность»,– признался он графу А.П.Толстому в письме от 25 апреля 1848 года.
О поездке на Святую землю Гоголь не любил вспоминать и не советовал ехать туда А.О.Смирновой: «…потому что комфортов совсем нет».
После путешествия Гоголь сразу же уехал в родную Васильевку. По словам сестры Ольги, поездка в Иерусалим не только ничего не дала брату, но и подорвала здоровье. Вторая сестра, Елизавета, записала в своем дневнике: «1848г. 9 мая, именины брата. Как он переменился! Такой серьезный сделался; ничто, кажется, его не веселит, и такой холодный и равнодушный к нам». Имениннику было тридцать девять лет.
Свое отношение к религии Гоголь выразил в восьмом письме «переписки с друзьями» под заглавием «Несколько слов о нашей церкви и духовенстве». В нем автор затрагивает вопросы взаимоотношения церкви и государства, каковой должна быть настоящая церковь и ее служители: «Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших. Мы должны быть церковь наша и нами же должны возвестить ее правду… Замечание, будто власть церкви оттого слаба, что наше духовенство мало имеет светскости и ловкости обращенья в обществе, есть такая нелепость, как и утверждение, будто бы духовенство у нас…связано в своих действиях с правительством»… Далее касается облика и одежды священников. «Одежда их прекрасна и величественна. Это не бессмысленное, оставшееся от осьмнадцатого века рококо и не лоскутная, ничего не объясняющая одежда римско-католических священников. Она имеет смысл: она по образу и подобию той одежды, которую носил сам спаситель». Это взгляд писателя с высоты своей колокольни.
У Белинского взгляд на религию был иной, атеистический. В резком письме к Гоголю, он обвинил церковь за то, что «…всегда была опорою кнута и деспотизма…, поборницей неравенства, льстецом власти…» и дальше критик спрашивал автора: «Про кого русский народ рассказывал похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочку и попова работника… По-Вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь!… русский человек произносит имя божье, почесывая себе задницу… Приглянитесь пристальнее, и Вы увидите, что по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности». Это было ощутимым ударом по религиозному воззрению Гоголя и одним из главных пунктов его расхождения с критиком.
Среди духовных лиц, поддержавших Гоголя в минуты отчаяния и сомнений, был архимандрит Федор Бухаров, который разгадал замысел второго тома «Мертвых душ». Ему удалось между строк прочесть то, что другие читатели и критики пропустили мимо – «воскрешение» мертвых душ и возврат их к духовной жизни. Не зря же в последние часы своей жизни писатель записал: «Мертвые, будьте живыми».
В поисках истины Гоголь трижды посетил старцев Оптиной Пустыни: два раза в июне 1850 года и затем в сентябре следующего. Особенно впечатлил его светлый ум, доброта игумена Моисея и старца Макария. О благодати посещения Гоголь сообщает графу А.П.Толстому: «Я заезжал по дороге в Оптинскую Пустынь и навсегда унес о ней воспоминание. Я думаю, на самой Афонской горе не лучше… близка к небесам пустыня и радушный прием оставили в душе моей самое благодатное впечатление».
Может быть, старцы и подсказали ему путь к смирению, о чем пишет Смирновой: «Крестом сложивши руки и подняв глаза к Нему, будем ежеминутно говорить: «Да будет воля Твоя», и все примем, благословляя и саму тоску и скуку и тяжелую болезнь».
В «Пустыне» он читал старцам «Мертвые души». Подаренный экземпляр хранился в ее библиотеке.
Пройдя множество бесовских соблазнов, Гоголь остался верным христианином.
Глава 9
Смерть – врата в бессмертие
«Скорбным листом» врачи прошлого называли нынешние истории болезней. В них фиксировали все, в том числе и как она развивалась. Болел Николай Гоголь с малых лет.
Родители и некоторые родственники его страдали нарушениями психики. Гены сказались на сыне. К сожалению, о психическом здоровье дочерей нет нигде упоминаний.
Мальчик рос слабым, болезненным и неуравновешенным. Временами на него накатывали волны необъяснимого ужаса, тоски, возникающие из-за боязни смерти и возмездия за грехи, которые постоянно внушала ему маменька. Слышались и голоса, исходящие неизвестно откуда. Позже он опишет их в «Старосветских помещиках»: «Признаюсь, мне всегда был страшен этот непонятный зов. Я помню, что в детстве я часто его слышал – иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя… я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимаемым дыханием». В юношестве возникли странности, и даже суицидальные мысли, связанные с ранней смертью отца. Почти в сумеречном состоянии он совершил поездку на пароходе в Любек…
Как считал биограф П.А.Кулиш, у Гоголя вся «… болезненность происходила главным образом от геморроидального расположения и хронического расстройства желудка». «Геморроидальное расположение», очевидно, биограф имел ввиду геморрой, осложненный кровотечениями, от которых цвет лица писателя имел серо-желтый, изможденный вид.
У гимназиста Гоголя случались расстройства желудка, бывали и изменения настроения, но не в лучшую сторону, которые в 1833 году перешли в длительную депрессию, «умственный запор». После кризиса мозг восстанавливался, и новые литературные произведения жемчужинами скатывались на нить ожерелья.
С годами светлые промежутки между болезнями становятся все реже. «Недуг, который, казалось было облегчился, теперь усилился вновь», – пишет он Погодину из Италии. Затем, вслед за необыкновенным взлетом мысли, настроения на Гоголя нападает фатальная тоска, доходящая до «обмороков и столбняка». «На мозг мой только надвинули колпак, который мешает мне думать и туманит мои мысли … голова часто покрыта тяжелым облаком, который я должен беспрестанно стараться рассеивать».
Изнуренный писатель, завершая «Мертвые души», делился с В.А.Жуковским: – «Нет, здоровье, может быть, еще хуже. Но я более, нежели здоров. Я слышу часто чудные минуты, чудной жизнью живу, внутренней огромной, заключенной во мне самом, и никакого блага и здоровья не взял бы». И Данилевскому сообщил, что нашел силы для победы …«над болезнями хворого тела».
В Москве, куда автор привез «Мертвые души», цензоры проволочками, непониманием довели автора до припадков, которые «приняли теперь такие странные образы». «Меня мучит свет и сжимает тоска, и, как не уединенно я здесь живу, но меня все тяготит… Я чувствую, что разорвались последние узы, связывающие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уединение», – тягостно сообщает из Москвы поэту Н.М.Языкову.
В письме А.Т.Аксакову из Рима Гоголь сравнивал себя с «глиняной вазой в трещинах, которую следует транспортировать бережно», и, тем не менее, снова продолжает путешествовать, видя в дороге главное лекарство от всех болезней. Но не от всех. Желанного покоя не обрел: возникали «видения» и «…в брюхе сидит дьявол», о котором рассказывал Н.П.Боткину.
Страдая сам душевной раздвоенностью, художнику А.А.Иванову Николай Васильевич советовал: «… взять власть над собою, не то мы вечно будем зависеть от всякой дряни… я уже несколько лет борюсь с неспокойствием душевным… Человек такая скотина, что он тогда принимается серьезно за дело, когда узнает, что завтра приходится умирать». Мысли о смерти никогда не покидали Гоголя.
Переломным для тридцатишестилетнего писателя оказался 1845 год – год «летаргии». Страх смерти, страх быть заживо погребенным, сковали волю. Боясь этого, завещал: «Тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться».
Всё чаще наяву Гоголь видел чёрта. «Признаюсь, уже не раз подкарауливал я, что это были нервы, а из них, притаившись, работал и черт, который, как известно, ищет всяким путем просунуть к нам нос свой».
Путешествуя по Германии, болезнь у Гоголя зашла так далеко, что вынудила во Франфуркте обратиться за причастием к протоиерею И.И.Базарову: «Приезжайте ко мне причастить: я умираю». Приехав, «… нахожу мнимого умирающего на ногах… мне удалось убедить его, что он совсем не в таком болезненном состоянии, чтобы причащаться на дому, и уговорил его приехать поговеть в Висбаден».
Шереметевой разочарованный Гоголь признавался: «Силы мои гаснут; от врачей и их искусства я не жду уже никакой помощи, ибо это физически невозможно».
В.А.Жуковскому из Берлина: «По моему телу можно теперь проходить курс анатомии, до такой степени оно высохло и сделалось кожа да кости».
Немецкие врачи считали «странной» болезнь русского пациента и лечили по всем правилам того времени: холодными купаниями, укутываниями, обтираниями и питьем минеральной воды. Больному мозгу это не помощь!
Дорога – единственная целительница для измученного мозга и, превозмогая болезнь, Гоголь отправился в Италию. Из Рима в марте 1846 года послал письмо А.О.Смирновой: «Из всех лекарств доселе действовало лучше других на мое здоровье путешествия, а потому весь этот год я осуждаю себя на странствия и постараюсь, так устроиться, чтобы можно было в дороге писать». Такое признание косвенно подтверждает то, что серьезной болезни тела нет, а была серьезная болезнь психической сферы.
Гоголь критически относился к своему состоянию, но, находясь во власти мысли о ранней смерти, сообщал Н.М.Языкову: «Болезни моей ход естественный: она есть истощение сил. Век мой не мог ни в коем случае быть долгим. Отец мой был также сложения слабого и умер рано, угаснувши недостатком собственных сил своих, а не нападением какой-нибудь болезни».
Летом 1848 года Гоголь приезжает в Васильевку. «Только три или четыре дня по приезде моем на родину я чувствовал себя хорошо. Потом беспрерывные расстройства в желудке, в нервах и голове от этой адской духоты… даже читать самого легкого чтения не в силах», – В.А.Жуковскому.
На истощенных нервах Николай Васильевич продолжал работать над вторым томом «Мертвых душ» и, не выдержав напряжения, снова «…впал в досаду, в хандру, чуть не в злость. Не было близких моему сердцу людей, которых бы в это время я не обидел и не оскорбил в припадке какой-то холодной бесчувственности сердца. Я действовал таким образом, как может действовать в состоянии безумия человек, и воображая в то же время, что действует умно… Мне страшно теперь за себя так, как никогда доселе», – из Москвы он сообщал С.М.Соллогубу в конце мая 1849 года.
Погодин, у которого жил Гоголь, отмечал: «его капризность, скрытность, неискренность, даже ложь, холодность и невнимание». Ужиться с хозяином Николай Васильевич не смог, пришлось съехать.
Последним пристанищем Николая Васильевича, где и скончался, был дом на Никитском бульваре, только что купленный графом А.П. Толстым. Комнаты на первом этаже с низкими потолками и сыростью, вполне устраивали, тем более, что ручей Чарторой, с поросшими камышом берегами и лягушачьими концертами, напоминали детство. Поэт Н.Б.Берг описал условия жизни писателя у графа: «Здесь за Гоголем ухаживали как за ребенком, предоставив ему полную свободу во всем».
В 1851 и начале 1852 года многие, с кем встречался Гоголь, отмечали в нем веселость, остроумие, желание творить. Он внутренне просветлел, всем и все прощал, а глаза при этом все чаще и чаще смотрели вдаль, словно что-то высматривая впереди. Что виделось вдали? Предстоящие страдания, или встреча с Богом? А может быть, сердце терзало сожаление? «Два года, как уже пошел мне пятый десяток, а стал ли я умней, бог весть знает один. Знать, что прежде не был умен, еще не значит поумнеть».
На волне прилива сил писатель закончил «Размышления о Божественной литургии», задуманной шесть лет назад. В письме за три недели до смерти просил В.А.Жуковского: «Помолись обо мне, чтобы работа моя была истинно добросовестна и чтобы я хоть сколько-нибудь был удостоен пропеть гимн Красоте небесной». Такие строки мог написать человек, наделенный уверенностью пережить время.
Никто из друзей не мог предположить, что писателю осталось жить немого.
С начала февраля Гоголь начинал говеть и большую часть ночей проводил в молитвах. Седьмого февраля 1852 года причастился в церкви Саввы Освященного, на Девичьем поле. «Перед принятием святых даров, за обеднею, пал ниц и много плакал и почти шатался».
В ночь с 8 на 9 февраля Гоголь слышал голоса, предупреждающие о скорой смерти. На следующий день попросил графа А.П.Толстого передать все рукописи митрополиту Филарету для новых изданий. Граф отказался, чтобы не утвердить у больного мысль о смерти.
Глубокой ночью 12 февраля Гоголь попросил слугу Семена растопить печь на втором этаже; пачки рукописей, в том числе и главы «Мертвых душ», полетели в огонь. Не рукописи сгорели, а сгорела душа писателя. Он не часто выражался по-украински, но когда бумага стала пеплом, сказал слуге: «Не гарно мы зробыли, недоброе дило». После чего «… перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, лег на диван и заплакал», – вспоминал М.П.Погодин.
Утром Гоголь признался А.П.Толстому: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все. Как лукавый силен, вот он до чего меня довел».
Уничтожив рукопись, Гоголь окончательно слег. А.С.Хомяков навестил его и услышал: – «Надобно же умирать, а я уже готов, и умру». В довершении к этому, стал отказываться от пищи.
После сожжения рукописи граф пригласил к больному психиатра А.Т.Тарасенкова, который высказал мнение, что у Гоголя психическая болезнь, подтверждая тем, что отказы от пищи и смерть от голода наблюдал у своих пациентов. Впечатление доктора от пациента было удручающим: «Увидев его, я ужаснулся. Не прошло месяца, как я с ним обедал; он казался мне человеком цветущего здоровья… И теперь передо мною был человек, как бы изнуренный до крайности чахоткой… Мне он показался мертвецом». Видя крайнее истощение больного, доктор начал убеждать в необходимости питания и приема предписанных лекарств. Гоголь едва ответил: «Я знаю, врачи добры: они всегда желают добра», но оставался твердым в своем решении. Даже священники, посещавшие его, не могли уговорить ослабить изнуряющий пост, мотивируя тем, что …«нескольких капель воды с красным вином» – этого мало для больного человека.
П.А.Плетнев сообщал В.А.Жуковскому как Гоголь «продолжал стоять коленопреклоненный пред множеством поставленных перед ним образов и молиться. На все увещевания он отвечал тихо и кротко: «оставьте меня; мне хорошо… Он забыл обо всем: не умывался, не чистился, не одевался».
Несмотря на тяжелое состояние 10 февраля 1852 года он отправил матери последнее письмо и написал духовное завещание: «отдаю все имущество, какое есть, матери и сестрам. Я бы хотел, чтобы по смерти был выстроен храм, в котором производились бы частые поминки по грешной душе моей… Я бы хотел, чтобы тело мое было погребено не в церкви, то в ограде церковной, чтобы панихиды по мне не прекращались…». Не обошел в завещании напутствием и друзей: «… не смущайтесь никакими событиями, какие не случаются вокруг вас. Делайте каждый свое дело, молитесь в тишине. Общество тогда только поправится, когда всякий честный человек займется собою, и будет жить как христианин и человечество двинется вперед».
Силы больного стремительно таяли. На второй неделе поста, в халате и сапогах Николай Васильевич лег в постель и больше с нее не вставал.
Граф А.П. Толстой не бездействовал, созвал консилиум из видных докторов Москвы: Овера, Эвениуса, Сокологорского, Ворвинского и др. Мнения их разошлись. Предполагали «неврогенную горячку», «религиозное помешательство», «общее истощение» и «малокровие мозга». Точного диагноза нет, и по предложению Овера, начали лечить от менингита, воспаления мозговых оболочек.
Поскольку больной отказывался и от лечения, доктора решили, все проводить насильно: пиявки, обливания холодной водой в теплой ванне, примочки к голове, горчичники на конечности, лед на голову, шпанские мушки на затылок, алтейный корень, лавровишневую воду и каломель внутрь. По мнению консилиума, все делалось по правилам медицинской науки. К лечению добавили сеанс магнетизера Альфонского. Сеанс не был доведен до конца. Гоголь отказался.
Превозмогая слабость, оцепенение, он дрожащей рукой на бумажке написал последний совет живущим: «Будьте не мертвые, а живые души». И еще была одна запись: «Помилуй меня грешного, прости, Господи! Свяжи вновь сатану таинственною силою неисповедимого креста». Не оказалось у господа Бога такой веревки…
Обращение с больным было не безупречным из-за того, что видели в нем сумасшедшего и кричали «перед ним, как пред трупом». Фельдшер Клименков мял, ворчал, поливал на голову какой-то едкий спирт. На фоне крайнего истощения и обильного носового кровотечения были поставлены восемь пиявок к ноздрям. Больной твердил: «Снимите пиявки…». Сняли, но к затылку привязали шпанские мушки… «Лечение» привело больного к глубокому обмороку. Придя в себя, больной еще был в состоянии проглотить несколько глотков бульона и сказать: «Как сладко умирать». Дыхание участилось, стало хриплым, лицо посинело. Всю ночь проводилось лечение. Гоголь находился без сознания и стонал. Примерно в одиннадцать часов ночи в бреду закричал: «Лестницу поскорее давай, лестницу». У Иоанна Лествичника ли он просил лестницу, чтобы подняться в царство небесное? а может быть требовал пожарную? чтобы залить пламя в своей сгорающей душе – это осталось вечной тайной.
Двадцать первого февраля 1852 года у писателя остановилось сердце. «Долго глядел я на умершего: мне казалось, что лицо его выражало не страдание, а спокойствие, ясную мысль, унесенную в гроб»,– записал доктор А.Т.Тарасенков. Он же подвел итог проводимой «терапии»: «Все это, вероятно, помогло ему поскорее умереть». Современная медицина располагает средствами и методами лечения таких больных, как Гоголь, и не позволила бы сегодня ему уйти из жизни во цвете лет.
Похоронили Николая Васильевича Гоголя на кладбище Даниловского монастыря. На памятнике воспроизвели слова из книги пророка Иеремии: «Горьким словом моим посмеются». В связи с ликвидацией монастыря, 1 июня 1931 года прах писателя перезахоронили на Новодевичьем кладбище.
Современники считали, что толчком к добровольному уходу из жизни Гоголя была безвременная кончина 26 января 1852 года обожаемой им сестры Языкова, Елены Михайловны – по мужу Хомяковой. На панихиде Николай Васильевич с тоской обронил: «Все для меня кончено». Лавина безысходности сорвалась и понеслась в пропасть. Мысль о собственной скорой смерти полностью овладела его сознанием.
Ю.Ф.Самарин: «Я глубоко убежден, что Гоголь умер оттого, что он сознавал про себя, насколько его второй том ниже первого, сознавал и не хотел самому себе признаваться, что он начинал подрумянивать действительность». Это заключение справедливо, как справедливо и то, что писатель всю жизнь страдал не оттого, что жизнь плоха, а оттого, что не давалась ему в руки и главное – не нашел себя в быстротекущем времени, не нашел пристанища, не изведал возвышенной, окрыляющей любви. Разочарование, неуверенность, болезни привели Николая Васильевича к отказу борьбы за жизнь.
21 февраля 1852 года И.С.Тургенев в письме к Полине Виардо в Париж скорбел: «… нас поразило великое несчастие…нет русского, сердце которого не обливалось бы кровью в настоящую минуту… надо быть русским, чтобы понимать, кого мы лишились».
26 февраля И.С.Аксаков – И.С.Тургеневу: «Теперь все лопнуло, надо начинать жить без Гоголя! Он изнемог под тяжести неразрешимой задачи, от тщетных усилий найти примирение и светлую сторону там, где ни то, ни другое невозможно, – в обществе».
Безымянный посмертный некролог напечатали в «Москвитянке» спустя две недели после кончины писателя. Петербургский свет с равнодушием отнесся к его кончине. Официальный представитель власти, попечитель Петербургского университета Мусин-Пушкин, назвал его «писателем лакейским».
И.С.Тургенев, не выдержав подобного отношения властей к писателю, написал «Письмо из Петербурга», опубликованное 13 марта 1852 года в «Московских ведомостях». «Гоголь умер! – какую русскую душу не потрясут эти два слова? …Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, называть великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших! … вечная слава его имени».
16 апреля автор письма был арестован и, по предписанию жандармов, отправлен в ссылку в свое имение Спасское-Лутовиново на орловщине.
По возвращении в Петербург, Иван Сергеевич написал И.С.Аксакову: «Трагическая судьба России отражается на тех из русских, кои ближе других стоят к ее недрам, – ни одному человеку, самому сильному духом, не выдержать в себе борьбу целого народа, и Гоголь погиб! Мне, право, кажется, что он умер потому, что решился, захотел умереть и это самоубийство началось с истребления «Мертвых душ».
Итог жизни Николая Васильевича Гоголя подвел оптинский иеромонах Ефимий, в миру Трунов: «Трудно представить человеку непосвященному всю бездну человеческого горя и муки, которую узрел под ногами своими Гоголь, когда вновь открылись затуманенные его духовные очи, и он ясно, лицом к лицу увидел, что бездна эта выкопана его собственными руками… и что он сам стремился в эту бездну, очертя свою бедную голову»…
Отец Матвей тоже сделал вывод о смерти Гоголя: «С ним повторилось обыкновенное явление нашей русской жизни…, что сильные натуры, наскучивши суетной мирской жизни, или находя себя неспособными к прежней мирской деятельности, покидали все, или уходили в монастырь, искать внутреннего умиротворения и очищения… так было и с Гоголем».
Гоголь прожил жизнь по-монашески: дома своего не имел, семьей не обзавелся, капитала не скопил. Долю имения отказал в пользу матери, а из небольших средств, получаемых за издания книг, часть тратил на поддержку бедных студентов. После смерти друзья обнаружили, что все его богатство состояло из нескольких десятков рублей серебром, книг и старых вещей. Среди прочих оказался коричневый кожаный портфель с оторванными ремнями и почерневшей застежкой и ключиком – хранитель таланта писателя.
В 1857 году в Киеве некий А.Ващенко-Захарченко выпустил «довольно большой том, напечатанный на порядочной бумаге, довольно сносным шрифтом» большое сочинение под названием «Мертвые души», окончание поэмы Н.В.Гоголя «Похождения Чичикова». Цензура благосклонно отнеслась к сочинителю и его "творению".
Автор, не стесняясь, выдавал за свои целые страницы из оригинала и к тому же вольно распоряжается замыслом Гоголя. По Ващенко, Чичиков не покупает мертвые души, а продает за 60 тысяч серебром. Разбогатев, женится на богатой помещице, но счастье быстротечно и герой в маразме умирает.
Оберегая имя Гоголя, редакция «Современника» тех лет возмущенно отреагировала на плагиат: «Если имя Ващенко-Захарченко не настоящее… а псевдоним, мы очень рады тому: автор подделки или раскаивается уже, или скоро будет раскаиваться в своей наглости, если же «Ващенко-Захарченко» – не псевдоним, подлинное имя человека, сделавшего эту недостойную дерзость, мы искренне сожалеем о его судьбе: он своей безрассудной наглостью навек испортил свою репутацию». Так в позапрошлом веке передовая часть интеллигенции защитила честь Николая Васильевича Гоголя.
Безвременная кончина великого писателя не давала покоя пытливым умам в России. Они искали истинные причины его смерти. В начале двадцатого века доктор Н.Н.Баженов, анализируя скорбный лист Гоголя по годам, отметил, что он в детском и юношеском возрасте страдал неврастенией на фоне наследственной психопатизации личности. Доктор был солидарен с А.П.Тарасенковым и считал: «Печально сознаваться в том, но одною из причин кончины Гоголя приходится считать неумелые и нерациональные медицинские мероприятия… Следовало делать как раз обратное тому, что с ним делали… вместо кровопускания, может быть, наоборот, к вливанию в подкожную клетчатку соляного раствора. Следовало делать как раз обратное тому, что с ним делали».
По выводу Баженова, непосредственной причиной смерти писателя стала ишемия мозга, вызванная истощением, носовыми кровотечениями и пиявками. «В течение последних 15-20 лет, – анализировал дальше, Н.Н.Баженов, – он (Гоголь) страдал тою формой душевной болезни, которая в нашей науке носит название «периодического психоза», в форме, так называемой периодической меланхолии». На языке двадцать первого века – шизофрения с маниакально-депрессивным психозом.
Россия не спешила увековечить память писателя. Первое скульптурное изображение Гоголя появилась на памятнике М.О.Микешина «Тысячелетие России» в Новгороде в 1862 году. Во время открытия памятника А.С.Пушкину в Москве в 1880 году «Пушкинский комитет» решил собрать средства и на памятник Н.В.Гоголю. Собирали долго, почти тридцать лет, и набрали 102 тысячи рублей. 11 декабря 1908 года Николай ΙΙ подписал высочайшее соизволение на увековечение памяти писателя. К столетию со дня его рождения был объявлен конкурс. 40 претендентов выставили свои работы. Жюри отобрало четыре, но не утвердило ни одну. Затем предложенный вариант скульптора А.А.Андреева приняли единогласно. 16 апреля 1909 года в начале Пречистенского бульвара при большом стечении почитателей таланта Н.В.Гоголя был открыт памятник, а бульвар с этого времени стал носить его имя. Андреевское творение простояло до 1951 года, и было свезено в Донской монастырь, а спустя восемь лет нашло свое место во дворе дома номер 7 на Суворовском бульваре, где жил и умер писатель. На месте первого памятника к столетию со дня смерти Н.В.Гоголя в феврале 1952 года был открыт другой, скульптора Н.Томского.
Память о писателе до настоящего времени хранит Спасо-Преображенская церковь 18 века в Сорочинцах, в которой крестили новорожденного. В этом же селе на добровольные пожертвования на ярмарочной площади 28 августа 1911 года был открыт памятник Н.В.Гоголю скульптора И.Гинцбурга и был возложен серебряный венок. Были венки и с такими надписями: «Бессмертному Гоголю, «Творцу общественных типов», «Великому учителю жизни», «Самому славному и гениальному уроженцу Сорочинцев».
В 1929 году в доме, где родился будущий писатель, распахнул двери музей, рассказывающий о детстве, юношеских годах, начале литературной деятельности. Много в нем было выставлено подлинных документов, личные вещи, автографы, первые издания произведений писателя…
Позже, в Васильевке – Гоголево, открыли Литературно-мемориальный музей, посвященный родословной семьи Гоголей-Яновских. В нем постарались сохранить дух времени, в котором жило семейство, комнаты, интерьер. Воссоздан сад, аллеи, пруд, гроты. Музей стал методическим центром по изучению творчества великого земляка. Не забыты и места, связанные с Гоголем: Нежин, Полтава, Диканька, Миргород, Кибинцы…
Много памятных мест отмечено мемориальными досками или памятными знаками в Ленинграде, Одессе, Калуге и других городах СССР. Миллионными тиражами издавались в СССР сочинения Гоголя. Их в полном объеме изучали школьники. Пьесы Гоголя до сих пор не сходят со сцены. Гоголь – признанный автор и за рубежом.
В 2008 году в Москве на Никитском бульваре наконец-то был открыт музей великому писателю.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Полтора века прошло, как умер «веселый меланхолик». В большинстве своих произведений он сквозь слезы смеялся над происходящим в России, призывая «мертвых быть живыми».
Гоголь и его произведения бессмертны! Вон в собственном иностранном выезде пропылил Хлестаков – новый русский, которого с подобострастием принимает городничий в недавно отстроенном загородном дворце, а прислуживать им будут с университетским образованием добчинские и бобчинские. Все лучшие люди спешат на поклон к ревизору, и каждый готов откупиться от чиновника кругленькой суммой в иностранной валюте.
А вон Павел Иванович Чичиков, подсчитывающий барыши от приобретенных мертвых душ. Ему нет дела до обреченного на нищенское существование инженера, врача, педагога…
Коробочка – материалистка до мозга костей, значительно помолодела и почувствовала другой вкус к жизни. Невзирая на мораль и бога, превратила семейные отношения в контракт сожительства, а другие "коробочки" пошли на панель.
Не перевелись и высокопоставленные маниловы, выдающие в масштабах всего государства, желаемое за действительное. В то время, как означенные мечтатели обещают благоденствие народу, разбитной Ноздрев готов всю движимость и недвижимость продать за гроши или проиграть в карты. Таковы вечные гоголевские герои.
Хочется еще раз повторить слова писателя: «Будьте не мертвые, а живые души».
НЕИСТОВЫЙ ВИССАРИОН
… Молясь твоей многострадальной тени,
Учитель! перед именем твоим
Позволь смиренно преклонить колени!
Ты нас гуманно мыслить научил,
Едва ль не первый вспомнил о народе,
Едва ль не первый ты заговорил
О равенстве, о братстве, о свободе…
Н.А.Некрасов о В.Г.Белинском.
XIX век – это век творчества В.А.Жуковского, К.Н.Батюшкова, Ф.И.Тютчева, К.И.Рылеева, И.А.Крылова, А.С.Грибоедова, А.С.Пушкина, М.В.Лермонтова, Н.В.Гоголя, Н.А.Некрасова, И.С.Тургенева, Ф.И.Достоевского, Л.Н.Толстого и многих других писателей и поэтов, определивших дальнейшее развитие отечественной и зарубежной литературы. Их век означился и тем, что они переходили от классицизма к романтизму и реализму, затрагивая социальные проблемы, конфликты личности с обществом и другие злободневные вопросы.
Литературная критика – кнут и пряник для сочинителя. Основателем русской материалистическо-философской критики считают Виссариона Григорьевича Белинского: мыслителя, теоретика литературы, ее историка, писателя, публициста. До него критика, не имела философского начала и сводилась к поверхностному пересказу произведения, а то и к сведению счетов с автором или издателями. Белинский считал: "Критиковать – значит искать и открывать в частном явлении общие законы разума, по которым и чрез которые оно могло быть, и определять степень живого, органического соотношения частного явления с его идеалом… Критика всегда соответственна тем явлениям, о которых судит: поэтому она есть сознание действительности".
За независимость взглядов, идейную направленность и умение в полемике довести оппонентам свой образ мыслей, его называли "неистовым" Виссарионом.
1
Дед будущего критика Никифор Трифонов был священником в приходской церкви села Белынь Пензенской губернии. Его сын, Григорий Никифорович, пошел по стопам отца. Учась в Тамбовской семинарии, получил фамилию Белынский, связанную с названием села, в котором родился. Вместе со свидетельством об окончании семинарии, где наравне с прочими дисциплинами преподавали основы народной медицины и лекарств, получил свидетельство о начальном медицинском образовании. Этих знаний оказалось достаточным, чтобы поступить в Петербургскую медико-хирургическую академию. Окончив в 1809 году, он получил должность хирурга в Кронштадтском морском госпитале, расположенном в крепости Свеаборг.
Женой Григория Никифоровича стала Мария Ивановна Иванова из рода обедневших дворян. 30 мая 1811 года у них родился Виссарион. Через десять лет семья пополнится еще сыном Константином и дочерью.
В 1812 году Григорий Никифорович участвовал в качестве медика в морских сражениях. В 1816 году, дослужившись до штаб-лекаря, с правом на потомственно дворянство, вышел в отставку и переехал в Чембар. Среди местного культурного слоя отставной штаб-лекарь выделялся начитанностью, независимостью мыслей, гордостью, резкостью в высказываниях. Сын унаследовал от отца эти черты. Со временем Григорий Никифорович пристрастился к спиртному, на почве которого в доме часто возникали скандалы. Об отношениях отца и сына можно судить по строкам его письма В.П.Боткину от 16 мая 1840 года: "… отец меня терпеть не мог, ругал, унижал, придирался, бил нещадно и площадно – вечная ему память!"
Мария Ивановна занималась домашними делами. Ее задачей было накормить детей. На этом и кончалась ее материнская любовь. О матери Виссарион Григорьевич с горечью вспоминал: "Мать моя была охотница рыскать по кумушкам; я, грудной ребёнок, оставался с нянькою, нанятой девкою; чтобы я не беспокоил её своим криком, она меня душила и била… Я в семье был чужой".
Начальную грамоту Виссарион усвоил от отца, дальнейшую от частной учительницы Е.П.Ципровской, строгой и требовательной. Об ее уроках потом вспоминал: "… что, по-видимому, легче, как выучиться грамоте? Но, читатели, едва ли кто из вас не содрогается, вспомнив о той нестерпимой скуке, о той нравственной пытке, которыми был омрачен, по крайней мере, один год из вашего светлого младенчества! Очевидно, учиться читать скучно и трудно не от чего другого, как оттого что не умеют учить читать".
В 1822 году Виссарион поступил во вновь открытое в Чембаре двухгодичное училище. К этому времени он знал наизусть многие стихотворения Державина, читал Карамзина и др. писателей и поэтов. Среди учащихся класса Виссарион числился первым. Особенно преуспевал в литературе, географии и истории, а по закону божьему и латыни отставал.
В 1823 году в Чембар приехал инспектор учебных заведений Пензенской губернии И.И.Лажечников, автор знаменитого романа "Ледяной дом" и "Последний Новик". Инспектору представили невысокого, худенького, с большим лбом подростка. Между ними завязался разговор. Лажечников вспоминал: "… На все делаемые ему вопросы он отвечал так скоро, легко, с такой уверенностию, будто налетал на них, как ястреб на свою добычу, и отвечал большею частию своими словами, прибавляя ими то, чего не было даже в казенном руководстве, – доказательство, что он читал и книги, не положенные в классах. Я особенно занялся им, бросался с ним от одного предмета к другому, связывая их непрерывной цепью, и, признаюсь, старался сбить его… Мальчик вышел из трудного положения с торжеством. Это меня приятно изумило. Я поцеловал Белинского в лоб, с душевной теплотой приветствовал его, тут же потребовал из продажной библиотеки какую-нибудь книжонку, на заглавном листе которой подписал: Виссариону Белинскому за прекрасные успехи в учении… Мальчик принял от меня книгу без особенного радостного увлечения, как должную себе дань, без низких поклонов, которым учат бедняков с малолетства". Разговор с чиновником высокого ранга вселила в двенадцатилетнего подростка уверенность в собственных силах.
Окончив училище, Виссарион год провел дома, а в 1825 году поступил в Пензенскую четырехклассную гимназию. Жил на дешевых квартирах, питался нерегулярно, поскольку отец был скупым на деньги. Однако учился хорошо. Мечтая продлить учебу в Московском университете, заранее штудировал греческий и французский язык. Из-за того, что родители вовсе отказали в помощи, юноша вернулся в Чембар и начал усиленно готовился к экзаменам в университет. Однако на пути к мечте возникло серьезное затруднение: отец не торопился оформить ему свидетельство о рождении и разрешение из полиции на поездку. Выдав себя за слугу родственника, рискуя быть разоблаченным, Виссарион отправился в Москву.
Так как документов, подтверждающих личность, не было, приемная комиссия не допустила его к сдаче экзаменов, а их было 9: закон божий, словесность, история, география, французский, латинский, греческий, немецкий языки и математика. После нескольких отчаянных писем домой, Виссарион получил нужные бумаги, очевидно, за их оформлением и произошла метаморфоза с фамилией, вместо "Белынский" она стала "Белинский". В сентябре 1829 года он успешно выдержал экзамены на словесное отделение университета. Из-за бедности его зачислили на казенное обучение с общежитием в комнатах по 15 – 20 коек, скудным питанием и плохеньким обмундированием. Чтобы иметь дополнительные деньги на посещение театра и покупку книг, Виссарион занялся репетиторством.
2
Россия помнила о восстании декабристов. Страна пожинала его плоды. Николай I установил палочную дисциплину в войсках и тотальный надзор за вольнодумцами, особенно в университетах. Не остался в стороне и московский. Руководили им послушные императору чиновники далекие от науки и просвещения. Так, генерал А.А.Писарев меньше всего интересовался учебным процессом, а больше студенческими мундирами на военный лад и искоренением в подопечных крамольных мыслей. Пришедший ему на смену князь-шталмейстер С.М.Голицын большую часть времени отдавал конюшне государя, чем университету.
Студент Белинский на все имел свое мнение, был вспыльчивым, стремился к лидерству, участвовал во многих студенческих "заварушках", манкировал лекции "средних" преподавателей. Например, лекции профессора П.В.Победоносцева, по мнению Виссариона, были скучными и сухими, что давало повод отвлекаться или читать другую литературу. На замечания профессора Виссарион не реагировал, что вызывало неприязнь с последующими неудами на зачетах.
В то же время, студент с уважением относился к поэту и критику А.Ф.Мерзлякову, читавшего теорию словесности, историку М.Т.Каченовскому, эстету и историку русской литературы И.И.Давыдову, а также историку М.П.Погодину, издателю журнала "Москвитянка".
Неуды, частые пропуски обошлись Виссариону провалом экзаменационной сессии и повторным обучением на первом курсе. Проведя лето 1830 года дома, он опоздал на несколько дней на занятия, за что был вызван к ректору И.А.Двигубскому. Выслушав слова оправдания, тот, в присутствии других преподавателей, заявил: "Заметьте этого молодца; при первом случае его надо выгнать".