Страницы жизни русских писателей и поэтов - читать онлайн

24 января 1837 года Дантес послал Наталье Николаевне письмо с обращением «не как влюбленный мужчина, а как брат, вынужденный посоветоваться с нею о важных семейных делах». Доверчивая женщина откликнулась на просьбу и согласилась на свидание, о котором потом горько сожалела. Свидетель тому ее дочь от второго брака А.П.Арапова: «Года за три перед смертью она рассказала во всех подробностях разыгравшуюся драму… С ее слов я узнала, что, дойдя до этого эпизода, мать, со слезами на глазах сказала: «Видите, дорогая Констанция, сколько лет прошло с тех пор, а я не перестала строго допытывать свою совесть, и единственный поступок, в котором она меня уличает, это на согласие на роковое свидание… свидание , за которое муж заплатил своей кровью, а я – счастьем и покоем всей своей жизни. Бог свидетель, что оно было столь же кратко, сколь невинно. Единственным извинением мне может послужить моя неопытность на почве сострадания… Сострадание, вызванное посланием Дантеса…». Это потом, а пока интрига превратилась в роковой детектив.

Узнав, что Дантес просил рандеву с Натальей, Идалия предложила для этой цели свой дом, рассчитывая убить трех зайцев: услужить Жоржу и тем самым вернуть его расположение к себе, отмстить Пушкину и занять место в свете вместо опозоренной его жены, которая пользовалась вниманием самого императора. Сообщив Дантесу, что все готово для свидания, привезла Наталью Николаевну и, под предлогом навестить больную родственницу, оставила одну.

Кавалергард на случай отказа Натальи Николаевны «увенчать его страсть», хотел застрелиться из прихваченного с собой пистолета. Однако выстрел не прозвучал. Увидев женщину одну, бросился к её ногам, но в комнату за игрушкой вбежала Юлия, дочь Полетики. Воспользовавшись моментом, представленным судьбой, Наталья Николаевна спешно покинула дом, и обо всем рассказала мужу.

На следующий день о свидании знали многие в Петербурге. Пушкин получил анонимку, переполнившую чашу его терпения. 26 января 1837 года в гневе он написал письмо Геккерену, в котором, по выражению П.А.Вяземского «…излил все свое бешенство, всю скорбь раздраженного, оскорбленного сердца своего, желая, жаждая развязки, и пером, отточенном в желчи, запятнал неизгладимыми поношениями и старика, и молодого». Кстати, "старику" было сорок пять лет, а молодой интриган не достиг двадцати пяти. В письме были и такие строки, обращенные к посланнику: «… Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирал от любви к ней… Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец». Послание служило вызовом на дуэль.

27 января 1837 года в 4 часа прозвучал роковой выстрел Дантеса.

Официальное донесение о дуэли звучало так: "Полициею узнано, что вчера в 5 часу пополудни, за чертою города позади комендантской дачи, происходила дуэль между камер-юнкером Александром Пушкиным и поручиком Кавалергардского ее величества полка Геккерном, первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха, а последний в правую руку навылет и получил контузию в брюхо. Г-н Пушкин при всех пособиях, оказываемых ему его превосходительством г-м лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни. О чем вашему превосходительству имею честь донесть. 28 января 1837 года. Старший врач полиции Иоделич".

С места дуэли, истекающего кровью Пушкина, в коляске Геккерена старшего, привезли домой на набережную реки Мойки, дом 12. Данзас, секундант Пушкина, сказав Наталье Николаевне, что ранение не опасное, пошел на квартиры знакомых врачей, но никого из них дома не оказалось. Возвращаясь, на улице встретил профессора-акушера В.Б.Шольца, который осмотрел и оказал первую помощь раненому. Вскоре приехал хирург К.К.Задлер.

Лечением смертельно раненого поэта руководил лейб-хирург царя профессор Н.Ф.Арендт. Выполнял его назначения домашний доктор Пушкиных И.С.Спасский, Е.И.Андреевский и друг семьи академик В.И.Даль, который потом вместе с Спасским производили вскрытие. В качестве консультантов для уточнения лечения приглашались хирургические светила Петербурга: Х.Х.Саломон и профессор И.В.Буяльский.

Наиболее близкие друзья поэта – В.А.Жуковский, П.А.Вяземский с женой, А.И.Тургенев, М.Ю.Виельгорский не отходили от постели умирающего. Жуковский вывешивал на окне бюллетени о состоянии здоровья Пушкина. "Больной находится в весьма опасном положении", – гласил последний из них.

Осмотрев рану, Арендт, по просьбе Пушкина, высказал свое мнение о ее тяжести: "Я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды". Поблагодарив доктора за откровенность, и, попросив ничего не говорить жене, Александр Сергеевич начал давать последние распоряжения.

Лечили Александра Сергеевича по всем правилам медицины того времени, а именно: настойкой опия, экстрактом белены, лавровишневой водой, каломелью, пиявками, касторовым маслом, а также холодными компрессами и "мягчительными" припарками на живот. Поскольку раненого мучила жажда, его из чайной ложечки поили холодной водой.

О лечении и состоянии раненого бесстрастно говорят протоколы. 28 января, 7 – 11 часов (19 часов после ранения). Состояние тяжёлое, принимает экстракт белены с каломелью, сохраняется вздутие живота, но боли уменьшились, конечности холодные, пульс едва прощупывается, сознание сохранено. 28 января, 11 – 12 часов (19 – 20 часов после ранения). Арендт дает опий в каплях. Пушкин несколько успокаивается и беседует с Арендтом. 28 января, 12 – 14 часов (20 – 22 часа после ранения). Чувствует улучшение, согрелись руки, стал определяться пульс и улучшилось его качество, на живот стали прикладывать «мягчительные припарки». 28 января, 14 – 17 часов (22 – 25 часов после ранения). Страдает меньше, но состояние остается тяжелым. Пришел доктор Даль и записал: «Пульс крайне мал, слаб и част». Пользует лавровишневой водой с каломелью. Пушкин более или менее спокоен, но есть страх смерти. 28 января, 17 – 18 часов (25 – 26 часов после ранения). Небольшой общий жар. Пульс 120, полный, твердый. Усилилось беспокойство. Даль считает, что начало образовываться воспаление. Поставили 25 пиявок на живот. 28 января, 19 – 23 часа (27 – 31 час после ранения). Состояние слабости. Стихла лихорадка, опал живот, кожное испарение. Пульс стал ровнее и мягче. Дали касторку. Не спит, чувство тоски, боли продолжаются. Частое прерывистое дыхание. Тихо стонет. Сознание сохранено. 28 января, 24 часа, до 12 дня 29 января (32 – 44 часа после ранения). Пульс падает с каждым часом. Общее изнеможение. Изменилось лицо, остыли руки, ноги теплые. Из-за слабости с трудом говорит. Чувство тоски. 29 января, 12 – 14. 45 (44 – 46 часов 45 минут после ранения). Руки остыли по самые плечи. Частое отрывистое дыхание сменяется протяжным. Состояние забытья, головокружение, путаность сознания. Зрительные галлюцинации. Просветление с ясным сознанием. Сказал: «Трудно дышать».В этот момент были остановлены часы в его кабинете.

В то время, да и в наше все еще раздаются слова критики в адрес врачей, лечивших Пушкина. Учитывая уровень медицины его времени, нет оснований строго судить действия тех высококвалифицированных докторов. Однако с настоящей системой оказания скорой помощи и высоким уровнем развития хирургической техники, Александр Сергеевич имел бы гарантию на выздоровление.

Заключение В.И.Даля о ранении Пушкина: "Пуля пробила общие покровы живота в двух дюймах от верхней передней оконечности подвздошной кости правой стороны, потом шла, скользя по окружности большого таза, сверху вниз, и, встретив сопротивление в крестцовой кости, раздробили ее и засела где-нибудь поблизости… раздробления подвздошной и в особенности крестцовой кости – неисцелимы… в одном только месте, величиной с грош, тонкие кишки были поражены гангреной. В этой точке, по всей вероятности кишки были ушиблены пулей". Непосредственной причиной смерти А.С.Пушкина стало воспаление вен, инфекция, вызванная раздроблением костей таза, и потеря крови.

Отпевание тела поэта предполагалось провести в Исаакиевском соборе, но, испугавшись, что процедура может перейти в демонстрацию, церемонию перенесли в церковь Спаса Нерукотворного Образа, в обиходе – Конюшенную. Василий Андреевич Жуковский так описал это потом: «Назначенную для отпевания церковь переменили, тело перенесли в нее ночью, с какою-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников; и в минуту выноса, на который собралось не более десяти ближайших друзей Пушкина, жандармы наполнили ту горницу, где молились о умершем, нас оцепили, и мы, так сказать, под стражей проводили тело до церкви».

Не были оповещены и ближайшие родственники. Племянник Пушкина – Лев Павлищев – писал: "Дед мой узнал о смерти сына в половине февраля 1837 года, как видно из письма к нему В.А. Жуковского, а мой дядя Лев гораздо позднее".

По приказу Бенкендорфа гроб заколотили в ящик и в сопровождении жандармского наблюдателя камергера Николая Яхонтова и друга усопшего Александра Тургенева ночью тайно вывезли из Петербурга в Михайловское с высочайшим предписанием псковскому губернатору Алексею Пещурову: «…воспретить всякое особенное волеизъявление. Отпевание уже совершено». Следовательно, гроб не вскрывать…".

6 февраля 1837 года на кладбище Святогорского монастыря в Псковской губернии был похоронен Александр Сергеевич Пушкин – гордость русской поэзии.

Советский писатель К.Паустовский, посетивший место захоронения, скажет: "Лучшим местом на земле я считаю холм под стеной Святогорского монастыря в Псковской области, где похоронен Пушкин. Таких далеких и чистых далей, какие открываются с этого холма, нет больше нигде в России".

Очевидно, в знак особого внимания к покойному Пушкину, император дал распоряжение: 1. Заплатить долги. 2. Заложенное имение отца очистить от долга. 3. Вдове пенсион и дочери по замужество. 4. Сыновей в пажи и по 1500 рублей на воспитание каждого по вступление на службу. 5. Сочинения издать на казённый счёт в пользу вдовы и детей. 6. Единовременно 10000 рублей

В России того времени к дуэлянтам относились очень строго, руководствуясь законом времен Петра I, в котором говорилось: "Все вызовы, драки и поединки чрез сие наижесточайше запрещаются … Кто против сего учинит, оный всеконечно, как вызыватель, так и кто выйдет, имеет быть казнен, а именно повешен, хотя из них кто будет ранен или умерщвлен, или хотя оба не ранены от того отойдут. И ежели случится, что оба или один из них в таком поединке останетца, то их и по смерти за ноги повесить".

29 января 1837 года командующий Отдельным Гвардейским Корпусом, в который входил Кавалергардский полк генерал-адъютант Карл Бистром "Всеподданнейше донес о сем ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ того ж 29-го числа ВЫСОЧАЙШЕ повелеть соизволил: "судить военным судом как Геккерена и Пушкина, так равно и всех прикосновенных к сему делу, с тем, что ежели между ними окажутся лица иностранные, то не делая им допросов и не включая в сентенцию Суда, представить об них особую записку, с означением токмо меры их прикосновенности".

Исходя из петровского указа, полковой суд приговорил предварительно Геккерена и Данзаса к смертной казни. Окончательное решение от 17 марта 1837 года предлагало: Геккерена «лишив чинов и приобретенного им Российского дворянского достоинства, написать в рядовые, с определением на службу по назначению Инспекторского Департамента». В отношении секунданта Пушкина подполковника Данзаса: "Принимая во внимание его боевые заслуги и иные смягчающие вину обстоятельства, ограничиться арестом ещё на 2 месяца, после чего "обратить по прежнему на службу"; "преступный же поступок самого Камерюнкера Пушкина … по случаю его смерти предать забвению". На следующий день монарх утвердил приговор: "Быть по сему, но рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом заграницу, отобрав офицерские патенты".

18 марта приговор привели в исполнение. По словам французского посла, осужденный был: "… посажен в открытую телегу и отвезен за границу, как бродяга, без предупреждения его семьи об этом решении".

Посланник Вюртембергский князь Гогенлоэ-Кирхберг сообщал своему правительству: "Непосредственно после дуэли между Пушкиным и молодым Геккереном большинство высказывались в пользу последнего, но не понадобилось и двадцати четырех часов, чтобы русская партия изменила настроение умов в пользу Пушкина".

В то время никакой "русской партии" не было. Николай I и его приближенные не ожидали, что гибель Пушкина от пули иностранца взбудоражит все слои общества Петербурга, вплоть до "черни". На прощание с национальным поэтом пришли тысячи людей. Император помня, как "ценой крови подданных" в декабре 1825 года он занял трон, рекомендовал суду ужесточить наказание Дантесу.

Прусский посланник свое донесение о скороспешности изменения отношения императора российского к дуэлянту изложил так: "Начинают думать, что император не может, а быть может, не сможет всецело следовать своим первым впечатлениям и подвергает барона Геккерена (Дантеса) достаточно суровому наказанию, хотя бы для того, чтобы успокоить раздражение и крики о возмездии или, если угодно, горячую жажду публичного обвинения, которую вызвало печальное происшествие".

В.В.Вересаев писал в своей книге "Спутники Пушкина" о Дантесе, который достиг во Франции определенной вершины на политическом поприще: "Среди других своих приключений молодости событию с Пушкиным Дантес придавал очень мало значения… Напротив, он считал, что выполнил долг чести и ему не в чем себя упрекать. Дантес был вполне доволен своей судьбой и впоследствии не раз говорил, что только вынужденному из-за дуэли отъезду из России он обязан своей блестящей политической карьерой…".

Умер Дантес глубоким стариком в 1895 год в своем имении Зульце.

Под влиянием общественного мнения, а, может быть, на это была другая причина, император избавился и от Геккерена. В письме к своему брату Михаилу Николай I сообщал: "Порицание поведения Геккерена справедливо и заслуженно; он точно вел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью".

Распродав свое имущество, отозванный дипломат выехал из России. После он несколько лет был не у дела, затем получил должность посланника в Вене. Об одной из встреч с ним воспоминал немецкий поэт Фр. Боденштедт: "… Он не представлял собой приятного зрелища, с бегающими глазами и окаменевшими чертами лица. Весь облик тщательно застегнутого на все пуговицы дипломата производили каучукообразной подвижностью самое отталкивающее впечатление".

Выйдя в отставку в 1875 года, Геккерен поселился в Париже у приемного сына, сохранив до последних дней привычку играть в рулетку. Скончался он девяноста трех лет в 1884 году.

Идалия Григорьевна Полетика умерла 7 ноября 1890 года. Всю свою долгую жизнь она хранила неприязнь к Александру Сергеевичу. Овдовев, жила в Одессе, и, по словам П.И.Бартенева: «… не скрывала своей ненависти к памяти поэта… Она собиралась подъехать к памятнику Пушкина, чтобы плюнуть на него…».

Наталья Николаевна вышла замуж через четыре года после смерти мужа за Петра Петровича Ланского. прожив 51 год.

"Я памятник воздвиг себе нерукотворный,

К нему не зарастет народная тропа,…"

Шло время, и лишь в 80-х годах XIX века решено было поставить в Москве первый в России памятник Пушкину. По условиям конкурса, объявленного на проект, фигура поэта должна быть во весь рост, предельно простой и схожей с оригиналом. Из множества работ, поступивших на рассмотрение комиссии, к финалу были допущены проекты четырех скульпторов: Ю.Н. Шредера, М.М.Антокольского, Забелло и А.М.Опекушина.

Антокольский изобразил Пушкина сидящим на скале, к которой по лестнице поднимаются девять персонажей его произведений: Мазепа, Пугачев, Сальери, Моцарт, Пимен, царь Борис, Татьяна, Скупой рыцарь и рыбак. Комиссия отклонила это громоздкое сооружение, как и проект Шредера, который "окружил поэта несвойствующими его замыслам героями, придал самому Пушкину старинную, риторическую позу".

Перед высоким жюри встал вопрос, кому отдать предпочтение – Забелло или Опекушину? После долгих прений остановились на проекте Опекушина, в котором поэтичность образа сочеталась с внешним сходством. На постаменте во весь рост встала задумчивая фигура поэта. Кажется, он застыл на мгновение и, озаренный порывом творчества, готов подойти к столу и взяться за перо и бумагу.

Вне конкурса был рассмотрен интересный проект Марка Бездарного. В отличие от всех Бездарный предложил не фигуру Пушкина, а бюст на высокой усеченной пирамиде. Все было просто и талантливо, и если бы не прошел проект Опекушина, Москву украшал бы этот памятник.

6 июня 1880 года в центре Москвы, напротив Старого монастыря, состоялось открытие памятника Александру Сергеевичу Пушкину. Право первым возложить венок, было предоставлено писателю Ивану Сергеевичу Тургеневу.

Открытие памятника поэту явилось великим событием в России. Наконец-то она поняла и оценила заслуги гения.

Вторым памятником Пушкину, литературным, по праву можно считать торжественное заседание Общества любителей русской словесности, состоявшееся 8 июня 1880 года в Дворянском собрании. Желающих прикоснуться к великой поэзии оказалось так много, что в огромном зале не хватило мест, и многие стояли в проходах.

Во всю ширину конца зала была устроена эстрада со столом, кафедрой, и за ней стояла уменьшенная копия памятника Пушкину, украшенная цветами и лавровым венком.

Необыкновенность заседания усиливалась присутствием родственников и современников поэта. В первом ряду сидел старший сын Пушкина Александр Александрович, седобородый, в очках командир Нарвского гусарского полка. Рядом сидел второй сын – Григорий Александрович. Моложавый, во фраке. Член судебной палаты в городе Вильно. Около братьев – сестры: Мария, вдова генерала Гартунга, проживающая в Москве, и Наталья, графиня Меренберг, очень похожая на свою матушку-красавицу.

Среди почтенных гостей собрания были: московский генерал-губернатор В.А. Долгорукий, министр народного просвещения А.А. Сабуров в вицмундирном фраке с двумя звездами и лентой по жилету, граф С.Д.Шереметев, братья Третьяковы… Колоритно выглядели фигуры музыкантов Антона и Николая Рубинштейнов и П.И. Чайковского, юриста В.Ф. Плевако, профессор химии Д.И.Менделеева…

За столом – председатель Общества русской словесности известный переводчик Шекспира С.А. Юрьев. Здесь же И.С. Тургенев, А.Н. Островский, Ф.М. Достоевский, Д.В. Григорович, И.С. Аксаков, поэты: В.И. Майков, Я.П. Полонский, А.Н. Плещеев, А.А. Фет. Все – во фраках и белых галстуках.

Ровно в час С.А. Юрьев открыл торжество. После короткой вступительной речи он предоставил кафедру поэту Плещееву, который вдохновенно прочитал свое стихотворение, посвященное Пушкину. За Плещеевым слово дали почетному члену общества Ф.М. Достоевскому.

"Это не будет обыкновенная на торжествах речь, состоящая из красивых фраз, как была у Тургенева накануне, а что-то "карамазовское", тяжелое, мучительное, длинное, но душу захватывающее, от которого оторваться нельзя". Так оценил речь Достоевского Д. Н. Любимов, присутствующий в зале.

Федор Михайлович явно волновался, нервно перебирая руками листки с написанной речью. Фрак висел на нем как на вешалке, белая рубашка казалась измятой, а галстук вот-вот должен развязаться. Зал встретил писателя овацией. Протянув руку вперед, он едва дождался тишины и без вступления глуховатым голосом начал свою знаменитую речь:

– Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа", – сказал Гоголь… Прибавлю от себя – и пророческое… – Сделав паузу, Достоевский взглянул в зал и увидел в глазах слушателей любопытство и недоумение и твердо повторил фразу: – Да, в появлении Пушкина для всех нас, русских, есть нечто бесспорно пророческое…

В полнейшей тишине писатель закончил так:

– Если бы Пушкин жил дольше, он успел бы разъяснить нам всю правду стремлений наших. Всем бы стало это понятно. И не было бы между нами ни недоразумений, ни споров. Но бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и, бесспорно, унес с собой великую тайну. И вот теперь без него мы эту тайну разгадываем.

Слова "Мы эту тайну разгадываем" Достоевский произнес шепотом, который гулко разнесся по залу. Зал выжидал. В гробовом молчании Федор Михайлович оставил кафедру. Но вот из заднего ряда раздался голос:

– Вы разгадали!

Следом то тут, то там послышались возгласы: "Разгадали! Разгадали! Разгадали!". Аплодисменты заглушили голоса. Такого взрыва страстей давно не было в стенах зала Дворянского собрания.

Аксаков заключил Достоевского в объятия. Тургенев, расставив руки, спотыкаясь, шел навстречу к своему недавнему обидчику, который осмеял его в "Бесах". В эти минуты было не до обид. Порыв неподдельной радости примирил их. Тургенев и Аксаков отвели измученного нервным напряжением Достоевского в ротонду.

Большими усилиями председатель успокоил зал и дал слово Аксакову. Вбежав на кафедру, не скрывая волнения, он заявил:

– Господа, я не хочу, да и не могу говорить после Достоевского! После Достоевского нельзя говорить! Речь Достоевского – событие! Все разъяснено, все ясно. Нет больше славянофилов, нет больше западников! Тургенев согласен со мной.

Чтобы разрядить обстановку в зале, был объявлен перерыв.

Речь Достоевского явилась вторым памятником Пушкину, триумфом русской мысли, верой в русское будущее, верой, что поэзия Пушкина является неоспоримым доказательством гениальности русского народа, и что ему принадлежит литературное будущее мира.

МЫСЛЯЩАЯ ЛИРИКА

"О Тютчеве не спорят, кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии". И.С.Тургенев.

Глава 1

Русский "иностранец"

Федор Иванович Тютчев родился 23 ноября (5 декабря по новому стилю) 1803 года в усадьбе Овстуг Брянского уезда Орловской губернии. Федор был вторым ребенком в семье. Брат Николай родился в 1801, сестра Дарья в 1806 году. Было еще три брата, умершие в раннем возрасте.

Родословная Тютчевых знаменита участником Куликовской битвы – Захарием Тютчевым, о котором записано в летописи этого сражения. О ближайших предках этого рода И.С.Аксаков писал: "… в половине XVIII века… помещики Тютчевы славились лишь разгулом и произволом, доходивших до неиствовства". Отец же будущего поэта отличался от своего отца мягким характером, был хорошим семьянином и имел тягу к знаниям. Дослужившись в гвардейском полку до чина поручика, в двадцать два года вышел в отставку. На гражданской службе имел чин надворного советника, занимая должность смотрителя "Экспедиции Кремлевского строения". Федор любил отца, "… лучшего которого, право, нет человека на свете".

Мать, родовитая дворянка, Екатерина Львовна Толстая, воспитанница графини В.В.Остерман, по словам И.Аксакова, была "… замечательного ума, сухощавого, нервного сложения, с наклонностью к ипохондрии, с развитою до болезненности". Жизнь семейства Тютчевых протекала в спокойствии и достатке.

С ранних лет к Феде был приставлен дядька из вольноотпущенных крестьян, Николай Афанасьевич Холопов, бывший для него, как няня Арина Родионовна для Пушкина. С Николаем Афанасьевичем воспитанник не расставался до 22 лет.

С 1807 года Тютчевы жили в Москве, купив дом в Армянском переулке. При приближении Наполеона к столице, они переехали в Ярославль. Во время пожарища в Москве, дом Тютчевых уцелел, и, после изгнания французов из столицы, семейство вернулось в него.

В девять лет у Федора началась серьезная учеба под началом поэта и переводчика Семена Егоровича Раича, который сам, учась в университете на двух факультетах, часто водил своего ученика на лекции профессора А.Ф.Мерзлякова. Кроме того Раич посвящал питомца в мир русской и мировой поэзии, одобряя его первые стихотворные опыты. Впоследствии Семен Егорович вспоминал, как: "… бывало, весною и летом, живя в подмосковном имении, мы с Федором Ивановичем выходили из дому, запасались Горацием, Вергилием или кем-нибудь из отечественных писателей и, усевшись в роще, на холмике, углублялись в чтение и утопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений Поэзии… Необыкновенные дарования и страсть к просвещению милого воспитанника изумляла меня. Года через три он уже был не учеником, а товарищем моим, – так быстро развивался его любознательный ум". Занятия оказались настолько успешными, что ученик в тринадцать лет переводил с итальянского на русский язык оды Горация. О способностях Федора вспоминал и И.С.Аксаков: "Все свойства и проявления детства его, детской природы, были окрашены какой-то особенно тонкою, изящною духовностью. Благодаря своим удивительным способностям, учился он необыкновенно успешно… уже и тогда нельзя было не заметить, что учение не было для него трудом, а как бы удовлетворением естественной потребности знаний".

Осенью 1819 года шестнадцатилетний Федор Тютчев поступил в Московский университет в качестве "своекоштного студента" на словесный факультет. Студента все цело поглотила учеба. Тесная дружба связала его с однокурсником М.П.Погодиным, будущим историком и публицистом, с которым много говорил о поэзии, обсуждали вопросы просвещения в России и пути развития русской литературы. Как отмечал Погодин, они вели беседы "о новой поэме Руслан и Людмила", "о молодом Пушкине, об его оде "Вольность" и о многом другом. Тютчев активно участвовал в литературной жизни университета. Стихи его читались и обсуждались на студенческих собраниях, печатались в "Трудах Общества любителей российской словесности".

Круг друзей Тютчева в это время был широким: Одоевский, братья Киреевские, Мельгунов, Максимович, Шевырев, Веневитинов, Хомяков и др. Приходилось Тютчеву бывать и в салоне княгини Зинаиды Волконской на Тверской улице в Москве. Друзьям Тютчев посвятит стихотворение "Весеннее приветствие стихотворцам" – гимн молодости и надеждам.

Любовь земли и прелесть года,

Весна благоухает нам! –

Творенью пир дает природа,

Свиданья пир дает сынам!..

В парении своем высоком

Не изменяйтесь никогда!..

И вечная природы красота

Не будет вам ни тайной, ни упреком!..

Три года учебы в университете пролетели мгновением. Молодой человек понял, что больших знаний в университете он не получит, решив, на этом закончить учебу, но для этого требовалось разрешение министра народного образования князя Оболенского. Он разрешил, написав попечителю университета следующее: "По уважении отличного засвидетельствования вашего сиятельства о способностях и успехах в науках своекоштного студента Московского университета Тютчева я согласен на допущение его к испытанию… так как недостающие к числу лет обучения его в студенческом звании год можно заменить тремя годами бытности его вольным слушателем". В ноябре 1821 года Тютчев блестяще окончил университет, получив похвальный листа и степень кандидата словесных наук. Теперь предстояло выбирать жизненный путь. Восемнадцатилетний кандидат остановился на дипломатической службе. С этой целью в феврале следующего года вместе с отцом он выехал в Петербург, к влиятельному при царском дворе своему родственнику графу А.И.Остерман-Толстому. Граф взял под опеку одаренного молодого человека, рекомендовав его на должность сверхштатного чиновника при русской дипмиссии в Мюнхене. В июне 1822 года граф и новоявленный чиновник выехали в Германию. Так у Тютчева начался двадцатидвухлетний период жизни за границей, исключая лишь поездки в отпуск домой.

Германия того времени не была единой, а состояла из более десяти королевств, крупным из них считалась Бавария с центром Мюнхен – сосредоточение культурной жизни немецких земель с Академией наук и университетом. Славился город учеными, философами, поэтами, литераторами. Среди них выделялся философ Шеллинг, ученый Ф.Якоби, Л.Окен, поэт Гейне и др. В других местах Германии жил Гегель, Бетховен, Гете, Шуман.

Особого рвения к службе молодой сотрудник миссии не проявлял, да этого и не требовала работа, но преуспел в изучении русской, немецкой, французской литературы, а также философии, права и др. наук. О его жажде знаний сотрудник миссии И.С.Гагарин говорил: "Он много читал и, главное, умел выбирать, что читать, и извлекать пользу от прочитанного". Среди его немецких знакомых были Гейне, Шиллер, Ленау, философ Шеллинг и др., которые, несомненно, оказали определенное влияние на поэзию и мировоззрение Тютчева. Федор Иванович делал переводы на русский язык Шиллера, Гете, Гердера, Уланда. В 1829 году И.В.Киреевский причислил Тютчева к поэтам "немецкой школы".

Для пополнения знаний Тютчев переехал из Мюнхена в Париж. Об этом периоде жизни будущий родственник поэта Карл Пфеффель напишет: "… Деля время между занятиями и светскими развлечениями, он усердно посещал незабвенные курсы лекций Гизо, Кузена, и Виллемана и немало общался с некоторыми видающимися личностями той эпохи, а именно с последователями Ройе-Коллара…". Тютчев был знаком с Гюго, Ломартином и другими писателями, поэтами и философами Франции.

Несмотря на длительную оторванность от России и, больше интересуясь политикой и светской жизнью Германии, Франции, Федор Иванович не растерял любви к Отечеству и его литературе. Владея несколькими европейскими языками, он всегда восхищался русским языком, его красочностью, мелодичностью, удивительным многообразием слов и выражений. О стихотворении Вяземского "Ночь в Венеции", Федор Иванович восторженно сообщил жене: "Своей нежностью и мелодичностью они напоминают движение гондолы. Что за язык – русский язык!" Поэт Апполон Майков писал о Тютчеве: "Поди ведь, кажется, европеец был, всю юность скитался за границей в секретарях посольства, а как чуял русский дух и владел до тонкости русским языком". Об этом же потом скажет и Л.Н.Толстой: "… меня поразило, как он, всю жизнь вращался в придворных сферах, говорившей и писавшей по-французски свободнее, чем по-русски, выражая мне свое одобрение по поводу моих севастопольских рассказов, особенно оценил какое-то выражение солдат; и эта чуткость к русскому языку меня в нем удивила чрезвычайно".

Иван Аксаков о немецком периоде жизни Тютчева сказал так: "Самое двадцатидвухлетнее пребывание Тютчева в Западной Европе позволило предположить, что из него выйдет не только "европеец", но и "европеист", то есть приверженец и проповедник теории европеизма – иначе поглощение русской народности западною "общечеловеческой" цивилизацией… судьба как бы умышленно подвергла его испытанию… Невольно недоумеваешь, каким чудом не только не угасло в нем русское чувство, а разгорелось в мировой упорный пламень… Тютчев положительно пламенел любовью к России: как ни высокомерно кажется это выраженье, но оно верно". Иными словами, Тютчев вобрал в себя все возможное от европейской литературы и философии, чтобы подняться до "убеждения в высшем мировом признании русского народа" не в плане превосходства, а в равноправном вкладе русской культуры в мировую. О тех русских, в частности и о князе И.Гагарине, которые не видели этого, а признавали лишь все западное, Тютчев написал.

Как пред ней не гнитесь, господа,

Вам не снискать признанья от Европы:

В ее глазах вы будете всегда

Не слуги просвещенья, а холопы.

У Федора Ивановича есть стихотворение SILENTIUM! (по-латыни – молчание), написанное в 1830 году.

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои –

Пускай в душевной глубине

Встают и заходят оне

Безмолвно, как звезды в ночи, -

Любуйся ими и молчи…

Лишь жить в себе самом умей –

Есть целый мир в душе твоей

Таинственно-волшебных дум;

Их оглушит наружный шум,

Дневные разгонят лучи, -

Внимай их пенью – и молчи!..

В этих строках заложена философия жизни поэта и вместе с тем, трагедия одинокого человека, которая пройдет через все творчество Тютчева.

В 1833 году Тютчеву исполнилось тридцать лет, возраст, с которого, как он считал, жизнь катится вниз по наклонной. Таким мыслям способствовала оторванность от России, состояние несостоявшегося поэта, дипломата, да и материальные дела оставляли желать лучшего. За первые пять лет он получил придворное звание камер- юнкера, затем должность второго секретаря миссии, потом был произведен в титулярные советники, а в год тридцатилетия возведен в коллежские асессоры. Русский посланник в Мюнхене Потемкин доносил своему шефу, графу Нессельроде, о Тютчеве: " … у него есть способности, но, тем не менее, за десять лет усердной службы ни разу г-ну Тютчеву не посчастливилось заслужить ни малейшего знака поощрения от Министерства". Все тот же Потемкин, видя затруднительное финансовое положение Федора Ивановича, просил Нессельроде повысить ему жалование, поскольку: "Скромность его содержания совершенно не соответствует расходам, к которым вынуждает его положение человека женатого и дипломата… Такая милость помогла бы ему выбраться из состояния постоянной нужды". Через год оклад повысили до одной тысячи серебром в год, но это существенно не повлияло на семейный бюджет. В силу этого Федор Иванович был вынужден, скрепя сердце, принимать от своих родителей материальную помощь.

Глава 2

Частная жизнь

Любовь – это мерило души человеческой, ее богатство, бескорыстие, преданность любимому человеку раз и навсегда. Через отношение к женщине, зачастую, открывается истинная душа мужчины.

Любовь для Тютчева была неутолимой жаждой, о чем он писал незамужней дочери Дарье: "Тебе, столь любящей и столь одинокой… тебе, кому я, быть может, передал по наследству это ужасное свойство, не имеющее название, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду любви, которая у тебя, мое бедное дитя, осталась неудовлетворенной".

В 1823 году в Мюнхене двадцатилетний Федор Тютчев влюбился в шестнадцатилетнюю красавицу Амалию фон Лерхенвельд дочь мюнхенского дипломата графа Максимилиана фон Лерхенвельда – Кеферинга, красотой которой восхищались у нее на родине, так и в России, и среди них: Николай I и Пушкин. На самом деле, Амалия была внебрачной дочерью Прусского короля Фридриха – Вильгельма III и княгини Турн-и-Таксис. Родная же дочь Вильгельма была женой Николая I. Выходит, что российская императрица и Амалия – родственницы по отцу.

Амалия ответила на чувства влюбленного, но им не суждено было быть вместе. Видимо, повлияли ранги, а, может быть, несостоявшаяся дуэль из-за юной красавицы Тютчева с неизвестным. После поединка, чтобы не скомпрометировать себя, работника русского посольства, Федор Иванович уехал в Россию. В его отсутствие Амалию выдали замуж за барона Крюденера, занимавшего важный пост в министерстве иностранных дел России. Однако сердцу не прикажешь разлюбить. Тютчев посвятил Амалии стихотворение "К.Н.".

Твой милый взор, невинной страсти полный,

Златой рассвет небесных чувств твоих

Не мог, увы! Умилостивить их –

Он служит им укорою безмолвной…

Но для меня сей взор благодеянье;

Как жизни ключ, в душевной глубине

Твой взор живит и будет жить во мне:

Он нужен ей, как небо и дыханье…

После смерти Крюденера, Амалия вышла замуж за финского губернатора и Члена Госсовета графа Н.В.Адлерберга, который был моложе ее на одиннадцать лет. Несмотря на перипетии собственных жизней, задушевная дружба Амалии Максимилиановны и Федора Ивановича Тютчева продолжалась в общей сложности пятьдесят лет. Позже, он писал родителям из Мюнхена: "Вы знаете мою привязанность к госпоже Крюденер и можете себе легко представить, какую радость доставило мне свидание с нею. После России это моя самая давняя любовь. Она все еще хороша собой, и наша дружба, к счастью, изменилась не более, чем ее внешность…".

Вначале 1826 года Тютчев после отпуска возвратился в Мюнхен. О реакции его на замужество Амалии сведений нет, но пятого марта этого года он тайно обвенчался с вдовой Элеонорой Петерсон, урожденной графиней Ботмер, у которой было четыре сына в возрасте от одного до семи лет. Венчание держалось в тайне, но недолго. Князь Г.И.Гагарин, шеф Тютчева, назвал брак "роковым". Иного мнения был частый гость тютчевского семейства немецкий поэт Г.Гейне, считая дом Тютчева "прекрасным оазисом".

О первых семи годах счастья Тютчев делился с дочерью Анной: "… и я был молод! Если бы ты видела меня за пятнадцать месяцев до твоего рождения… Мы совершали тогда путешествие в Тироль. Как все было молодо тогда, и свежо, и прекрасно! Первые годы жизни, дочь моя… были для меня самыми прекрасными, самыми полными годами страстей, мы были так счастливы! Нам казалось, что они не кончатся никогда, – так богаты, так полны были эти дни".

В годы жизни с Элеонорой, Федор Иванович редко, но занимался творчеством. Некоторые стихи этого периода: "Весенняя гроза", "Видение", "Бессонница", "могила Наполеона" и др., напечатал его бывший учитель Раич в журнале "Галатея", а так же М.Максимович в "Деннице", затем стихи появились в "Телескопе".

В феврале 1833 года на балу через своего приятеля Карла Пфеффеля Тютчев познакомился с его красавицей сестрой двадцатидвухлетней Эрнестиной, бывшей замужем за престарелым бароном Дёрнбергом. Эрнестина родилась в 1810 году в семье барона Христиана Пфеффеля, посла в Лондоне. Мать ее была из рода эльзасских графов. Образование девочка получила в парижском пансионе. Мать рано умерла, а отец женился на гувернантке, с которой у детей не сложились отношения. Через три года после свадьбы он умер от холеры.

В трауре Эрнестина отбыла из Мюнхена. Тютчев нанес ей визит, после которого обоюдное чувство любви овладело ими. Видя это, Элеонора написала 2 июля 1833 года брату мужа Николаю Федоровичу: "Он, как мне кажется, делает глупости или что-то близкое к ним… Только не вздумайте принимать всерьез то, что, слава богу, только шутка".

"Шутка" зашла далеко, Элеонора сделала попытку самоубийства. В письме к И.Гагарину Тютчев назвал этот шаг, как "прилив крови к ее голове". Супруги помирились, решив, как можно скорее уехать в Россию. Намерению помешала болезнь посланника в Мюнхене. Тютчеву пришлось выполнять его обязанности.

Разрываясь между двумя любимыми и любящими женщинами, Федор Иванович захандрил. Элеонора написала 4 февраля 1837 года письмо его родителям: "Если бы вы смогли его видеть таким, каким он уже год, удрученным, безнадежным, больным… вы убедились бы, так же как и я, что вывести его отсюда волею или неволею – это спасти его жизнь…".

9 мая семейство Тютчева все же выехало в Россию и в июне прибыло в Петербург. Здесь фортуна улыбнулась Федору Ивановичу; он пошел вверх по служебной лестнице: получил чин надворного советника с должностью старшего секретаря при русской миссии в Сардинском королевстве в Турине с повышенным жалованием.

В начале августа он отправился к новому месту службы. Оказавшись в одиночестве, у Тютчева было время поразмышлять о своей службе и об отношении к жене Элеоноре. Вывод он изложил в письме родителям в августе 1837 года: "Скажите, для того ли я родился в Овстуге, чтобы жить в Турине? Жизнь, жизнь человеческая, куда какая нелепость!..". Далее речь шла о жене: " Было бы бесполезно стараться объяснить вам, каковы мои чувства к ней. Она их знает, и этого достаточно. Позвольте сказать вам лишь следующее: малейшее добро, оказанное ей, в моих глазах будет иметь во сто крат более ценности, нежели самые большие милости, оказанные мне лично".

Родителям Федор Иванович сообщил в 1837 году: "… эта слабая женщина обладает силой духа, соизмеримой разве только с нежностью, заключенной в ее сердце… Я хочу, чтобы вы, любящие меня, знали, что никогда ни один человек не любил другого так, как она меня… не было ни одного дня в ее жизни, когда ради моего благополучия, она не согласилась бы, не колеблясь ни мгновения, умереть за меня. Эта способность очень редкая и очень возвышенная, когда это не фраза".

У человека бывают минуты, когда его поступками управляет не разум, а страсть, и, забыв обо всем, он устремляется ей навстречу. Узнав, что Эрнестина в Генуе, Федор Иванович спешит туда. В одной из вилл, произошло их свидание, откликом на которое стало стихотворение "Итальянская VILLA"

… И мы вошли… все было так спокойно!

Так все от века мирно и темно!..

Фонтан журчал… Недвижимо и стройно

Соседний кипарис глядел в окно.

Видимо, не желая больше огорчать жену, Тютчев решил расторгнуть отношения с новой возлюбленной. Элеоноре он пишет 13 декабря 1837 года: "… Нет ни одной минуты, когда бы я не ощущал твоего отсутствия. Я никому не желал бы испытать на собственном опыте всего, что заключают в себе эти слова". Жену тронули его слова. Волнуясь за мужа, 15 декабря сообщила Николаю, брату Федора Ивановича: "О Николай, мое сердце разрывается при мысли об этом несчастном. Никто не понимает, не может себе представить, что это по его собственной вине, это значит укором заменить сострадание… Если бы у меня был хороший экипаж и деньги, эти проклятые деньги, я поехала бы к нему".

В средине мая следующего года Элеонора вместе с малолетними: Дарьей, Екатериной и Анной, на пароходе из Кронштадта отплыла в Любек. Не доходя до места назначения, пароход загорелся. Любящая мать ценой огромной затраты физических и душевных сил спасла детей. Сестре Тютчева Дарье она потом напишет: "Дети невредимы! – только я пишу вам ушибленной рукой… Никогда вы не сможете представить себе эту ночь, полную ужаса и борьбы со смертью". Эту трагедию, как очевидец, И.С.Тургенев описал в очерке "Пожар на море".

До Турина известие о гибели парохода дошло 30 мая. Предполагая, что семья была на этом судне, Федор Иванович поспешил в Мюнхен, где встретился с семейством. Через месяц, оставив детей у родственников жены, Тютчевы отправились в Турин. О трудностях жизни на новом месте 4 августа 1838 года Элеонора сообщила родственникам Федора Ивановича: "Только несколько дней тому назад нашли дом. Жить будем в пригороде… Так как квартиры здесь много дешевле… Я нахожусь в поисках торгов и случайных вещей, но купить ничего не могу по той простой причине, что у нас нет денег… Банкир выдал Федору вперед его жалованье за сентябрь, и на это мы живем".

Неустроенность, пережитая трагедия на море, сказались на здоровье Элеоноры. 28 августа 1839 года в "жесточайших страданиях" она умерла на руках Федора Ивановича. Смерть потрясла его настолько, что в одну ночь, у её гроба, поседел. В письме к В.А.Жуковскому он поделился горем: "Есть ужасные годины в существовании человеческом. Пережить все, чем мы жили в продолжение целых двенадцать лет… Что обыкновеннее этой судьбы – и что ужаснее? Все пережить и все-таки жить". Рана о смерти Элеоноры не давала покоя Федору Ивановичу. "… эти воспоминания кровоточат и никогда не зарубцуются", – писал он родителям 1 декабря 1839 года.

Через десять лет после смерти жены посвятил ей стихотворение.

Еще томлюсь тоской желаний,

Еще стремлюсь к тебе душой –

И в сумраке воспоминаний

Еще ловлю я образ твой…

Твой милый образ, незабвенный,

Он предо мной, везде, всегда,

Непостижимый, неизменный,

Как ночью на небе звезда…

"Все пережить и все-таки жить". Так и поступил Тютчев. Он поехал в Геную к Эрнестине. В конце декабря 1838 года они тайно обвенчались. 7 июля следующего года их венчали в Берне, в церкви при русском посольстве. Жениху было тридцать пять лет, а невесте – двадцать восемь.

Тютчева с Эрнестиной связывала не только страстная любовь, но и глубокое взаимопонимание. Она удочерила его детей от первого брака: Дарью, Екатерину и Анну. Чтобы читать стихи мужа в подлиннике, изучила русский язык и стала помощницей во всех его делах. Среди стихотворений, посвященных Эрнестине, есть и такое.

Люблю глаза твои, мой друг,

С игрой их пламенно-чудесной,

Когда их поднимаешь вдруг

И, словно молнией небесной,

Окинешь бегло целый круг…

Но есть сильней очарованья:

Глаза, потупленные ниц

В минуты страстного лобзанья,

И сквозь опущенных ресниц

Угрюмый, тусклый огнь желанья.

В счастливом согласии 23 февраля 1840 года у них родились дочь Мария, а в следующем году сын Дмитрий. В письмах Федор Иванович, любя, называл жену "кисонькой". Баден-Баден: "Милая моя кисонька, вчера утором я любовался местностью сквозь пролет огромного полуразрушенного окна древнего баденского замка… Все это очень красиво, но когда я обернулся, чтобы заговорить с тобою – тебя рядом не оказалось… Но если ты не сопутствуешь лично, то преследуешь меня воспоминанием о себе, мне следовало бы даже сказать – терзаешь меня, ибо это, несомненно, настоящее терзанье. Стоило приезжать сюда одному. – Странное дело! Ни мир, волнующийся у меня на глазах, ни встречающиеся люди – ничто, ничто человеческое не напоминает мне о тебе…".

Незадолго до рождения дочери Тютчев в "знак отличия за беспорочную службу" получил новый чин – коллежского советника, а через два года приказом графа Нессельроде за длительное "неприбытие из отпуска" его освободили от службы в министерстве иностранных дел, и лишил звания камергера.

Оставшись без службы, Тютчев намерен был выехать в Россию, но задержался до начала сентября 1844 года. В октябре, прежде всего, он навестил родственников в Москве, потом приехал в Петербург, где не без помощи Амалии Крюденер, познакомился с всесильным шефом жандармов А.Х.Бенкендорфом, которому новый знакомый показался как "честный и способный человек". После встречи, Федора Ивановича зачислили в чиновники министерства иностранных дел, с возвращением звания камергера. Воодушевленный вниманием, он в письме поделился с родителями впечатлением о шефе жандармов: "Он был необыкновенно любезен со мной, главным образом из-за госпожи Крюднер и отчасти из личной симпатии, но я ему не столько благодарен за прием, сколько за то, что он довел образ моих мыслей до государя, который отнесся к ним внимательнее, чем я смел надеяться".

Психологический портрет Тютчева того времени написал И.С.Аксаков: "Стройного сухощавого сложения, небольшого роста, с редкими, рано поседевшими волосами, небрежно осенившими высокий, обнаженный, необыкновенной красоты лоб, всегда оттененный глубокою думой; с рассеянием во взоре, с легким намеком иронии на устах, – хилый, немощный и по наружному виду, он казался влачившим тяжкое бремя собственных дарований, страдавшим от нестерпимого блеска своей собственной, неугомонной мысли. Понятно теперь, что в этом блеске тонули для него, как звезды в сиянии дня, его собственные поэтические творения".

В 1850 году исполнилось семнадцать лет совместной жизни Федора Ивановича с Эрнестиной Федоровной. Казалось, есть все для тихого счастья: любящая, заботливая жена, дети, положение в обществе. Однако судьба распорядилась по-своему.

В Смольном институте, где учились его две дочери, впоследствии ставшие фрейлинами при императрице, Федор Иванович обратил внимание на двадцатичетырехлетнюю воспитанницу Елену Александровну Денисьеву. Она родилась в 1826 году в семье обедневшего дворянина. Мать ее рано умерла, отец женился на другой. Воспитанием девочки занималась сестра отца, инспектриса Смольного института А.Д.Денисьева, которая баловала и ни в чем не отказывала племяннице.

Современник писал о Тютчеве, которому на момент встречи с Денисьевой "Было уже под пятьдесят лет; но он сохранил еще такую свежесть сердца и цельность чувств, такую способность к безрассудной, не помнящей себя и слепой ко всему окружающему любви…"

Наверное, не красота, а необыкновенная энергия, идущая от юной девушки, изящные манеры, культура и способность переходить от состояния абсолютного покоя, до степени крайнего возбуждения, привлекли Федора Ивановича. 15 июля 1850 года между ними произошло первое объяснение, после которого Тютчев вместе с ней и дочерью Анной совершил путешествие на остров Валаам.

Может быть, любовь Елены Александровны к женатому пожилому мужчине не заслуживает порицания, а достойная быть примером безграничной любви и преданности любимому человеку. А.И.Георгиевский, родственник и поклонник таланта поэта, отмечал, что Федор Иванович в Елене видел "такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную любовь, что она охватила все его существо, и он остался навсегда ее пленником". Он же раскрыл причины того, как Елена смогла увлечь Тютчева "… такою любовью, которая готова была на всякого рода порывы и безумные крайности и совершенным попранием всякого рода светских приличий и общепринятых условий". Федор Иванович посвятит Елене более тридцати стихотворений.

Для встреч с Еленой, Тютчев снял квартиру. Вскоре свидания получили огласку: Елену отчислили из Смольного института и отец отрекся от дочери. Смятение охватило молодую женщину. Федор Иванович писал.

Чему молилась ты с любовью,

Что, как святыню, берегла,

Судьба людскому суесловью

На поруганье предала.

Толпа вошла, толпа вломилась

В святилище души твоей,

И ты невольно постыдилась

И тайн и жертв, доступных ей.

Ах, если бы живые крылья

Души парящей над толпой,

Ее спасали от насилья

Бессмертной пошлости людской.

20 мая 1851 года Елена Александровна родила Федору Ивановичу дочь.

Отношения с молодой женщиной стали для Тютчева любовью – страстью, любовью – страданием. Поэт обращался к ней

О, не тревожь меня укорой справедливой!

Поверь, из нас из двух завидней честь твоя:

Ты любишь искренно и пламенно, а я –

Я на тебя гляжу с досадою ревнивой.

И жалкий чародей, перед волшебным миром,

Мной созданный самим, без веры я стою –

И самого себя, краснея, сознаю

Живой души твоей безжизненным кумиром.

Любя Елену, Федор Иванович пишет Эрнестине Федоровне из Петербурга в Овстюг: "Я решительно возражаю против твоего отсутствия. Я не желаю и не могу его переносить… С твоим исчезновением моя жизнь лишается всякой последовательности, всякой связанности… Нет на свете существа умнее тебя. Сейчас я слишком хорошо сознаю. Мне не с кем поговорить…". В другом письме вновь звучит уверение: "Ты самое лучшее из всего, что известно мне в мире…".

… Мне благодатью ты была –

Ты, ты мое земное проведенье!

Исследователь творчества Тютчева К.В.Пигарев отмечал о привязанности Федора Ивановича к прежней семье: "С семьей Тютчев не порывал и никогда бы не смог решиться на это. Он не был однолюбом. Подобно тому, как раньше любовь к первой жене жила в нем со страстной влюбленностью к Э.Дёрнберг, так теперь привязанность к ней, его второй жене, совмещалась с любовью к Денисьевой, и это вносило в его отношение к обеим женщинам мучительную раздвоенность".

Отношения с Эрнестиной зашли в тупик, назревал разрыв. В сентябре 1853 года Тютчев пишет ей в Германию: "… Неужели мы дошли до того, что стали плохо понимать друг друга… разве ты не чувствуешь, что все, все сейчас под угрозой? … Это так грустно, так мучительно, так страшно, что невозможно высказать… Недоразумение – страшная вещь… что оно вот-вот поглотит последние остатки нашего семейного счастья…".

Из пятисот писем, адресованных ей мужем, она многие сожгла.

Она сидела на полу

И груду писем разбирала –

И, как остывшую золу,

Брала их в руки и бросала…

О, сколько жизни было тут,

Невозвратимо пережитой!

О, сколько горестных минут,

Любви и радости убитой!..

Поддавшись письменным просьбам Фёдора Ивановича, Эрнестина вернулась в Россию. Между ними наступило примирение. Она уехала в Овстуг. Письмо от 27 июля 1854 года: "О, моя милая кисанька, мне невыносимо грустно. Никогда не чувствовал я себя таким несчастным – и это посреди всего блеска, всего великолепия неба и летней поры. Я нуждаюсь в твоем присутствии, в одном твоем присутствии. Тогда я снова стану самим собой, овладею собой и опять сделаюсь доступным добрым и мягким влияниям извне…". В другом послании звучит покаяние: "Ах, насколько ты лучше меня, насколько выше! Сколько достоинства и серьезности в твоей любви, и каким мелким и жалким я чувствую рядом с тобою!… Увы, это так, и я вынужден признать, что хотя ты и любишь меня в четыре раза меньше, чем прежде, ты все же любишь меня в десять раз больше, чем я того стою. Чем дальше, тем больше я падаю в собственном мнении, и, когда все увидят меня таким, каким вижу самого себя, дело мое будет кончено… Я… всегда испытывал чувство человека, которого принимают за кого-то другого. Это не мешает мне – напротив – хвататься за остатки твоей любви, как за спасительную доску…".

Сердце не устояло от такого признания. Эрнестина продолжала любить мужа прежней, страстной любовью. Дарья писала сестре Анне, как: "Дважды в день она ходила на большую дорогу, такую безрадостную под серым небом… По какой-то интуиции она велела запрячь маленькую коляску, погода прояснилась… и мы покатились по большой дороге… Каждое облако пыли казалось нам содержащим папу… Наконец доехав до горы… мама прыгает в пыль… У нее было что-то вроде истерики… Если бы папа не приехал в Овстуг, мама была бы совсем несчастная".

Тем не менее, Федор Иванович продолжал жить с Денисьевой. 11 октября 1860 года в Женеве Елена Александровна родила сына Федора.

Георгиевский изложил позицию Елены Александровны, занятой ею в отношении к Тютчеву: "Мне нечего скрываться и нет необходимости ни от кого прятаться: я более всего ему жена, чем бывшие ее жены, и никто в мире никогда его так не любил и не ценил, как я его люблю и ценю… Разве не в этом полном единении между мужем и женою заключается вся сущность брака и неужели Церковь могла отказать нашему браку в благословении?…"

Елена Александровна в полной мере так и не была принята светом, более того, перед ней закрылись двери тех, кто еще недавно принимал ее. Все это не могло не отразиться на нервах молодой женщины, она стала религиозной, раздражительной, вспыльчивой. Федор Иванович старался, как можно больше времени проводить с ней, уверяя: "Она жизнь моя, с кем так хорошо было жить, так легко и так отрадно". По словам Георгиевского в Тютчеве выражалось "блаженство…чувствовать себя так любимым такою умною, прелестною и обаятельною женщиною".

… Листья веют и шуршат.

Я, дыханьем их обвеян,

Страстный говор твой ловлю…

Слава Богу, я с тобой,

А с тобой мне – как в раю.

Федора Ивановича постоянно терзало чувство вины перед Еленой Александровной, о чем неоднократно писал в стихотворениях.

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепости страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!..

Судьбы ужасным приговором

Твоя любовь для ней была,

И незаслуженным позором

На жизнь ее она легла!..

Через пятнадцать лет Федор Иванович напишет о дне объяснения с Денисьевой.

Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло

С того блаженно-рокового дня,

Как душу всю свою вдохнула,

Как всю себя перелила в меня…

И вот уж год, без жалоб, без упреку,

Утратив все, приветствую судьбу…

Быть до конца так страшно одиноку,

Как буду одинок в своем гробу.

В мае 1863 года Тютчев заболел, Елена Денисьева все время находилась с ним и сообщала сестре: "Вот уже неделю я ухаживаю за ним. Он был очень серьезно болен. Я сильно встревожилась и проводила дни и ночи около него (потому что семья его отсутствует) и уходила навестить моих детей лишь часа на два в день. Теперь, слава Богу, и он, и они поправляются, и, если все будет продолжать идти хорошо, мы поедем все вместе в Москву…".

Вершиной любви Федора Ивановича к Елене Александровне стало стихотворение "Последняя любовь".

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней…

Сияй, сияй прощальный свет

Любви последней, зари вечерней!..

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но в сердце не скудеет нежность…

О ты, последняя любовь!

Ты и блаженство, и безнадежность.

Четырнадцать лет жизни они посвятили друг другу.

22 мая 1864 года Елена Александровна родила сына Николая. Роды, моральное напряжение ускорили ее болезнь – чахотку, которая приняла скоротечное течение. 4 августа она скончалась на руках Федора Ивановича. 7 августа ее похоронили на Волковом кладбище Петербурга.

Есть и в моем страдальческом застое

Часы и дни ужаснее других…

Их тяжкий гнет, их бремя роковое

Не выскажет, не выдержит мой стих…

О господи, дай жгучего страданья

И мертвенность души моей рассей:

Ты взял ее, но муку вспоминанья,

Живую муку мне оставь по ней…

На следующий день после похорон Тютчев написал А.И.Георгиевскому: "Александр Иванович! Все кончено – вчера мы ее хоронили…Что это такое? Что случилось. О чем я вам пишу – не знаю… Во мне все убито: мысль, чувство, память, все… Я чувствую себя совершенным идиотом.

Пустота, страшная пустота. И даже в смерти не предвижу облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там, где-то…

Сердце пусто – мозг изнеможен. Даже вспомнить о ней – вызвать ее, живую, в памяти, как она была, глядела, двигалась, говорила, и этого не могу

Страшно, невыносимо. Писать более не в силах, да и что писать?.. Ф.Тчв".

В другом письме, несчастный просит Георгиевского: "О, приезжайте, приезжайте ради Бога, и чем скорее, тем лучше! Авось либо удастся вам, хоть на несколько минут, приподнять это страшное бремя… Самое невыносимое в моем теперешнем положении есть то, что я с всевозможным напряжением мысли, неотступно, неослабно, все думаю и думаю о ней и все-таки не могу уловить ее… Простое сумасшествие было отраднее…".

Родственник откликнулся на просьбу. Приехал, чтобы, " размыкать его горе; дело это было очень нелегкое, тем более, что Федор Иванович, глубоко понимая все значение религии… и высоко ценя и превознося нашу православную церковь, сам был далеко не религиозный и еще менее церковный: никакие изречения из Священного писания или из писаний Отцов церкви, столь отрадное для верующего человека и столь способные поддержать и возвысить его дух, в данном случае не оказались бы действенными".

Дочь Анна позднее напишет: "… его горе все увеличивалось, переходило в отчаянье… Я не могла больше верить, что Бог придет на помощь его душе, жизнь которой была растрачена в земной и незаконной страсти".

Однако последней надеждой, где можно было найти утешение, Тютчев все же посчитал христианскую церковь. Он исповедовался, причастился, но желаемого покоя, увы, не обрел. В начале декабря Федор Иванович пишет Я.Полонскому: "Друг мой, теперь все испробовано – ничего не помогло, ничто не утешило – не живется – не живется – не живется…".

Глубокая меланхолия Федора Ивановича отразилась в стихотворении.

… Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет – и не может…

Нет ни полета, ни размаху –

Висят поломанные крылья,

И вся она, прижавшись к праху,

Дрожит от боли и бессилья…

Эрнестина Федоровна с огорчением восприняла смерть Денисьевой, и как могла, сглаживал боль мужа. В одном из своих писем писала: "…его скорбь для меня священна, какова бы не была ее причина".

Лучшее лекарство от тяжелого горя – это перемена места. В средине августа 1864 года Тютчев выехал в Женеву к Эрнестине Федоровне, и "они встретились с пылкой нежностью". Федор Иванович несколько успокоился.

31 августа дочь Мария писала своей тетке Дарье: "Бедный папа! Он должен чувствовать себя таким одиноким теперь, и было бы счастьем, если мама смогла бы скрасить его жизнь своей привязанностью…". "Я надеюсь, – в следующем письме пишет Мария, – и даже уверена, что мама будет чудесной с ним в этот тяжелый момент, прежде всего по доброте сердечной, а затем потому, что это как раз повод привязать его к себе сильнее и серьезнее, чем когда бы то ни было".

Когда горечь утраты мало – помалу начала оседать, Федор Иванович осмыслил место Елены Александровны в своей жизни. А.И.Георгиевскому 13/25 декабря 1864 года он отправил письмо такого содержания: "… вспомните же, вспомните о ней – она – жизнь моя, с кем так хорошо было жить, так легко и так отрадно, она же обрекла теперь меня на эти невыносимые адские муки.

Но дело не в том. Вы знаете, она, при всей своей поэтической натуре, или, лучше сказать, благодаря ей, в грош не ставила стихов, даже и моих – ей только те из них нравились, где выражалась любовь моя к ней – выражалась гласно и во всеуслышание. Вот чем она дорожила: чтобы целый мир знал, чем она для меня была – в чем заключалось ее высшее не то что наслаждение, но душевное требование, жизненное условие души ее… Сколько раз говорила она мне, что придет для меня время страшного, беспощадного, неумолимо-отчаянного раскаяния, но что будет позади. Я слушал ее и не понимал. Я, вероятно, полагал, что так как ее любовь была беспредельна, так и жизненные силы ее неистощимы – и так пошло, так подло на все ее вопли и стоны отвечал ей этой глупой фразой: "Ты хочешь невозможного…".

На годовщину смерти Елены Денисьевой Федор Иванович написал

… В тихом свете гаснущего дня…

Тяжело мне, замирают ноги…

Друг мой милый, видишь ли меня?

Все темней, темнее над землею –

Улетел последний отблеск дня…

Вот тот мир, где жили мы с тобою,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

Завтра день молитвы и печали,

Завтра память рокового дня…

Ангел мой, где б души не витали,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

Не только смерть Денисьевой пришлось пережить Федору Ивановичу, за ней пошла череда похорон: в течение двух дней, 2 и 3 мая,1864 года умерли их общие дети: Лена и Коля. Сестре Денисьевой Тютчев пишет о своем отчаянном положении: "… Не было ни одного дня, который я не начал без некоторого изумления, как человек продолжает еще жить, хотя ему отрубили голову и вырвали сердце".

Нет боле искр на голос твой приветный –

Во мне глухая ночь, и нет для ней утра…

И скоро улетит – во мраке незаметный -

Последний скудный дым с потухшего костра…

Еще через год умерла мать поэта. В последующие, 1870 – 1872 годы он похоронил старшего сына Дмитрия, брата Николая и младшую дочь Марию.

Брат, столько лет сопутствовавший мне,

И ты ушел, куда мы все идем,

И я теперь на голой вышине

Стою один, – и пусто все кругом…

Дни сочтены, утрат не перечесть,

Живая жизнь давно уж позади,

Передового нет, и я как есть,

На роковой стою очереди.

Казалось бы, что после всего перенесенного, Федор Иванович уже не поднимется духовно и не напишет ни одного стихотворения, но, откуда-то взялись силы, и на седьмом десятке лет, он создал свои лучшие стихотворения, расширил круг своих знакомых, увлекался женщинами и по-прежнему был в центре внимания светского общества.

В ту пору он выглядел так: "Низенький, худой старичок, с длинными отставшими от висков, поседелыми волосами, которые никогда не приглаживались, одетый небрежно… он входит в ярко освещенную залу… Старичок пробирается нетвердой поступью вдоль стены, держа шляпу, которая сейчас, кажется упадет из его рук… К нему подходит кто-то и заводит разговор… слово за слово, его что-то задело, он оживился, и потекла потоком речь увлекательная, блистательная, настоящая импровизация…".

Не внешний вид определяет человека, а полет души, биение сердца. Вот и вновь оно забилось. Вряд ли можно назвать глубоким чувством Федора Ивановича к баронессе Елене Богдановой, урожденной Услар, бывшей подруге по Смольному институту Е.Денисьевой. Это была высокообразованная женщина, друзьями которой были: писатель Гончаров, поэт Апухтин и др. Федору Ивановичу было шестьдесят три года, а Елене Богдановой – сорок четыре. Их отношения носили дружеский характер с элементами розыгрыша и без надежды на любовь. В письме от 12 апреля 1867 года Тютчев писал Богдановой о своей болезни и: "… Предвижу, что мое выздоровление совершится медленнее, нежели я думал, и что я предоставляю Вам усвоить себе, на свободе, привычку обходиться без меня…".

Высокий полет души, испытанный Федором Ивановичем при встрече с Амалией Крюденер, воплотился в бессмертное стихотворение "К.Б.", написанное им 26 июля 1870 года.

Я встретил вас – и все было

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое –

И сердцу стало так тепло…

Тут не одно воспоминанье,

Тут жизнь заговорила вновь, -

И то же в вас очарованье,

И та ж в душе моей любовь!..

Этот шедевр, по-праву, можно поставить рядом с пушкинским "Я помню чудное мгновенье" и "Средь шумного бала" А.К.Толстого, объединенные одной страстью, одним порывом души, вызывая высокие чувства у читателей всех времен.

Глава 3

Поэтическая

Литературное наследие Тютчева невелико – около семисот стихотворений, но не количество, а качество определяет их. Английский поэт Р.Бернс писал

На то и меньше мой алмаз

Большой гранитной глыбы,

Чтобы во сто раз,

Его ценить могли бы.

Эти строки в полной мере относится к поэзии Тютчев, в которой отражена высота человеческого духа, напряженная и постоянная внутренняя работа мысли, полет фантазии и любви, потрясающий пророческий дар и переплетение сознательного с бессознательным.

Орловская и близ лежащие около нее губернии России, оказались удивительно богатыми на поэтов и писателей: Кольцов, А.К.Толстой, Фет, Полонский, Никитин, Бунин, Есенин, Л.Н.Толстой, Лесков, Пришвин…. Природа не поскупилась и на Федора Тютчева, щедро наделив его блистательным талантом поэта.

Будущий поэт воспитывался на лире Ломоносова, Державина, Жуковского, Пушкина и др. Тютчева, по выражению Гоголя, "возбудил на деятельность Пушкин". В 1836 году Тютчев так отозвался о своем кумире, он "высоко стоит над всеми совершенными французскими поэтами". С Пушкиным Тютчев лично не встречался, поскольку двадцать два года прожил за границей, лишь в отпускные времена, навещая Россию, да и Александр Сергеевич не сидел на одном месте. В Петербург Федор Иванович приехал в 1837 году, спустя три с лишним месяца после гибели Александра Сергеевича. Стихотворение "29-ое ЯНВАРЯ 1837" – дань памяти поту.

… Мир, мир тебе, о тень поэта,

Мир светлый праху твоему!..

Назло людскому суесловью

Велик и свят был жребий твой!

Ты был богов орган живой,

Но с кровью в жилах… знойной кровью…

Кто слышит пролитую кровь…

Тебя ж, как первую любовь,

России сердце не забудет!..

Конечно, это не лермонтовское "На смерть поэта", но и в нем есть настроение печали и вера, что пушкинская поэзия будет вечной.

Первое стихотворение, написанное десятилетним Федором, по случаю дня рождения отца в ноябре 1813 года, назвалось "Любезному папеньке". Заметным шагом в мир поэзии стало еще одно сочинение подростка "На новый 1816 год", зачитано 22 февраля А.Ф.Мерзляковым на заседании Общества любителей русской словесности. Здесь же было прочитано и стихотворение "Весна". 30 марта автора избрали в члены этого солидного общества. Вольный перевод Федора Тютчева "Послание Горация к Меценату" напечатали в августе 1819 года в "Трудах Общества любителей русской словесности".

При блестящем уме, начитанности, прозорливости, умении чувствовать и ценить красоту, будь то природную, будь то женскую, он писал стихи как бы мимоходом, на том, что попадет под руки: листках, клочках бумаги, салфетках, светских приглашениях, не утруждая себя окончательной доработкой их. Свои стихи он считал "хламом", не задумываясь об их дальнейшей судьбе. Регулярно Тютчев писать не мог и оттого, по словам Эрнестины Федоровны: "… физический акт писания для него истинное мучение, пытка, которую, мне кажется, мы даже представить себе не можем".

В то же время, по выражению Аксакова: "… из глубочайшей глубины его духа била ключом у него поэзия, из глубины недостигаемой даже для его собственной воли; из тех тайников, где живет наша первообразная стихия, где обитает сама правда человека".

В ноябре 1825 года в альманахе Погодина – "Урания", в ряду с поэтами Веневитиновым, В.Одоевским, Ознобишиным, Шевыревым было напечатано и стихотворение Тютчева "Проблеск". В период с 1829 по 1830 годы его стихи, полные зрелости поэтического таланта, печатались в России в журнале Раича – "Галатея", но они не принесли известности автору. Лишь в статье Н.А.Полевого, опубликованной в "Московском телеграфе", Федора Ивановича отнесли к поэтам, которые "подают блестящую надежду".

Тютчевские стихи – это не талантливый набор слов, выстроенные не в менее талантливые строфы, а, прежде всего, чувства, мысли, берущие за сердце читателя. Это ярко выражено в стихотворении "Осенний вечер", написанном в 1830 году.

Есть в светлости осенних вечеров

Умильная, таинственная прелесть!..

Зловещий блеск и пестрота дерев…

Багряных листьев томный, легкий шелест…

Ущерб, изнеможенье – и на всем

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовем

Божественной стыдливостью страданья!

По поводу этого стихотворения Некрасов написал: "Впечатление, которое испытываешь при чтении этих стихов, можно только сравнить с чувством, которое овладевает человеком у постели молодой умирающей женщины, в которую он был влюблен".

"Литературная газета" писала в 1831 году о Тютчеве: "… молодой Тютчев не всегда владеет стихом". В том же ключе ей вторил "Московский телеграф": "… перевод столь плохой, что досадно читать". Афанасий Фет неоднократно отмечал, что Тютчев пользуется популярностью лишь среди "самого малого меньшинства… в тесных кружках любителей изящного". В то же время он признавал, что лирика Тютчева возникает на "высях творения", а автор является "самым воздушным воплощением поэта, каким рисует его романтизм".

Тургенев так отозвался о творчестве Тютчева: "На одном Тютчеве лежит печать той великой эпохи, к которой он принадлежит и которая так сильно выразилась в Пушкине".

В мае 1836 году Амалия Крюднер привезла Ивану Гагарину в Петербург тетрадь с девяносто стихами Тютчева. "Я провел над нею приятнейшие часы, – писал князь. – Тут вновь встречаешься в поэтическом образе с теми ощущениями, которые сродни всему человечеству и которые более или менее переживались каждым из нас… и мне недоставало одного, я не мог ни с кем разделить своего восторга и меня страшила мысль, что я ослеплен дружескими чувствами". Отобрав двадцать пять, восторженный Гагарин передал их П.Вяземскому, и вместе с В.А.Жуковским с интересом прочитали их, одобрив. На этой волне князь передал тютчевские вирши Пушкину, давшему им "справедливую и глубокую прочувственную оценку". Ю.Ф.Самарин вспоминал: "Мне рассказывали очевидцы, в какой восторг пришел Пушкин, когда он в первый раз увидел рукописи его стихов. Он носился с ними целую неделю". Результат – в 1836 году "Современник" напечатал шестнадцать стихотворений Тютчева под общим названием "Стихотворения, присланные из Германии" с подписью "Ф.Т." Стихи "Ф.Т" появлялись в журнале и после смерти Пушкина, вплоть до 1840 года.

За политическими баталиями и выходами в свет, у Тютчева не оставалось времени на поэзию. С 1840 по 48 год им написано лишь восемь стихотворений, и не одно не было напечатано.

Лето 1849 года Федор Иванович с семьей провел в Овстуге, где был покой и время для поэзии. Здесь он написал 12 стихотворений, а летом следующего года еще 19.

Толчком к регулярному творчеству послужила статья Н.А.Некрасова в первом номере журнала "Современник" за 1850 год, в котором он разбирал стихи Тютчева, ранее изданные в журнале, причислив "Талант г. Ф.Т-ва к русским первостепенным поэтическим талантам". Как бы подтверждая это, Николай Алексеевич поместил в "Современнике" двадцать четыре стихотворения Федора Ивановича. Таким образом, открыл перед ним широкую дорогу в мир высокой поэзии. Вслед за "Современником" стихи Тютчева напечатал Погодин в "Москвитянине", Максимович – в "Киевлянине" и другие издатели.

Муж сестры Федора Ивановича – Дарьи, литератор Н.Сушков, сделал неудачную попытку издать стихи отдельной книжкой, на этом бы и закончилось, если бы не вмешались Некрасов и Тургенев, тем более, Тютчев не горел желанием издаваться. Тургеневу пришлось чуть ли не вымаливать у него тетрадь со стихами. Книга вышла в 1854 году, когда автору было пятьдесят один год.

Н.А.Некрасов сказал о вышедшем издании: "Каждый любитель отечественной литературы поставит ее в своей библиотеке рядом с лучшими произведениями русского поэтического гения".

И.С.Тургенев свой отзыв о книге изложил в статье "Несколько слов о стихотворениях Ф.И.Тютчева". "… каждое его стихотворение начиналось мыслию, но мыслию, которая, как огненная точка, вспыхивала под влиянием глубокого чувства или сильного впечатления; вследствие этого, если можно так выразиться, свойства происхождения своего, мысль г. Тютчева никогда не является читателю нагою и отвлеченною, но всегда сливается с образом, взятым из мира души или природы, проникается им и сама его проникает нераздельно и неразрывно". Здесь же Тургенев отметил Тютчева как "… одного из самых замечательных наших поэтов, как бы завещанного нам приветом и одобрением Пушкина… ".

Несмотря на такие аргументы в пользу автора, книга не вызвала особого интереса у читателей, поскольку большинство современников считали Тютчева второ – или третьеразрядным поэтом. Тютчев был поэтом в себе и для себя и оттого не стремился к популяризации своего творчества и не считал себя поэтом. Афанасий Фет отмечал: "Федор Иванович болезненно сжимался при малейшем намеке на его поэтический дар, и никто не дерзал заводить с ним об этом речи".

Тютчев, поэт многоплановый: философ, художник и фаталист. Его девизом, по замечанию И.С.Аксакова, был: "Жить – значит мыслить". "У него не то, что мыслящая поэзия, – говорил Иван Сергеевич, – поэтическая мысль; не чувство рассуждающее, а мыслящее, – а мысль чувствующая и живая".

Слово в его поэзии не просто звук, а оно наполненное смысловым звучанием, основанном на богатстве русского языка, и оттого в его стихах наряду с современной лексикой, звучат и архаизмы, не портящие общего восприятия произведения.

Тютчева по-праву можно назвать поэтом Весны, поэтом пробуждения не только природы, но и светлых чувств человеческих.

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний, первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом…

Какое множество музыки, весеннего торжества несут в себе "Весенние воды"!

Еще в полях белеет снег,

А воды уж весной шумят –

Бегут и будят сонный брег,

Бегут и блещут и гласят…

Они гласят во все концы:

"Весна идет, весна идет!

Вы молодой Весны гонцы,

Она вас выслала вперед!"

О "водах" Н.А.Некрасов писал: "Читая их, чувствуешь весну, когда сам не знаешь, почему делается весело и легко на душе, как будто несколько лет свалились долой с плеч…".

Природа в представлении поэта – живая, одухотворенная, чувствительная.

Не то, что мните вы, природа;

Не слепок, не бездумный лик –

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

Поэт высказывает сожаление тем, кто не понимает или не хочет понять этого.

Лучи к ним в душу не сходили,

Весна в груди их не цвела,

При них леса не говорили,

И ночь в звездах нема была!..

Тютчев – мыслящий лирик. В его поэтических образах видно то, что им самим продумано и прочувствовано. Пейзаж для него не только срисовки с природы, но мир собственных эмоций и переживаний, которые видны из записи, обличенной в стихотворную форму. "На днях, – писал он, – я был в Царском и долго наслаждался, созерцая прекрасные деревья парка, еще совсем зеленые, но уже погруженные в какую-то спокойную задумчивость, а озеро, правда, столь мне знакомое, но вид, которого в этот раз произвел на меня особое впечатление".

Осенней позднею порою

Люблю я Царскосельский сад,

Когда он тихой полумглою

Как бы дремотою объят,

И белокрылые виденья,

На тусклом озера стекле,

В какой-то неге онеменья

Коснеют в этой полумгле.

Федор Иванович – мастер любовной лирики. Основными музами были обожаемые им женщины: Элеонора Ботмер, Эрнестина Дёрнберг, Елена Денисьева и Амалия Адлерберг. Читатели вряд ли увидят в стихах их четкое различие. Все они соединены в одном образе: образе любящей и страдающей женщины.

Любовь, любовь – гласит преданье –

Союз души с душой родной –

Их соединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И… поединок роковой.

Для Тютчева любовь это страсть, взрыв, извержение вулкана. Чтобы зародилось подобное чувство, ему достаточно было одного прикосновения, одного взгляда на любимую.

… Но для меня сей взор, благодеянье;

Как жизни ключ, в душевной глубине

Твой взор живет и будет жить во мне;

Он нужен ей, как небо и дыханье…

Поэт часто говорил своим родным о необъяснимом чувстве тоски, одиночества, внутренней тревоге и о хрупкости жизни, что и выразил стихотворно.

Не рассуждай, не хлопочи!..

Безумство ищет, глупость судит,

Дневные раны сном лечи,

А завтра быть чему, то будет.

Живя, умей все пережить:

Печаль, и радость, и тревогу.

Чего желать? О чем тужить?

День пережит – и, слава Богу.

В ряду фатальных стихотворений Тютчева стоит и это.

… Как жадно к небу рвешься ты!..

Но длань незримо – роковая

Твой луч упорно преломляя,

Свергает в брызгах с высоты…

Однако не все так безысходно, поэт призывает.

Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,..

Пускай олимпийцы завистливым оком

Глядят на борьбу непреклонных сердец.

Кто ратуя пал, побежденный лишь Роком,

Тот вырвал из рук их победный венец.

Стихотворения Тютчева полны сострадания к людям. В одном из них нетрудно представить полноту народного горя.

Слезы людские, о слезы людские,

Льетесь вы ранней и поздней порой…

Льетесь безвестные, льетесь незримые,

Неистощимые, неисчислимые, -

Льетесь, как льются струи дождевые

В осень глухую порою ночной.

В другом, посвященном "Русской женщине", поэт, как бы, вторит Некрасову о горькой судьбе женщин в России.

И жизнь твоя пройдет незрима,

В краю безлюдном, безымянном,

На незамеченной земле, -

Как исчезает облак дыма

На небе тусклом и туманном,

В осенней беспредельной мгле…

В стихотворении "Над этой темною толпой", автор высказал веру в лучшую жизнь русского народа.

Над этой темною толпой

Непринужденного народа

Взойдешь ли ты когда, Свобода,

Блеснет ли луч твой золотой?..

Блеснет твой луч и оживит,

И сон разгонит и туманы…

Но старые, гнилые раны,

Рубцы насилий и обид,

Растленье душ и пустота,

Что гложет ум и в сердце ноет, -

Кто их излечит, кто прикроет?..

Ты, риза чистая Христа…

В 60-х и начале 70-х годов Тютчев написал около сорока стихотворений политического и "случайного" характера, которые были напечатаны в различных журналах и газетах. Однако были и лирические шедевры: "Как хорошо ты, о море ночное", "Как неожиданно и ярко…", "От жизни той, что бушевала здесь…" и др.

Среди политических выделяются два стихотворения, написанные в 1867 году, обращенные к славянам. В первом он писал.

Привет вам задушевный, братья,

Со всех Славянщины концов,

Привет наш всем вам, без изъятья!

Для всех семейный пир готов!

Недаром вас звала Россия

На праздник мира и любви;

Но знайте, гости дорогие,

Вы здесь не гости, вы – свои!..

Во втором автор напоминал славянам выражение немцев, что "Славян надо прижать к стене".

Они кричат, они грозятся:

"Вот к стенке мы славян прижмем!"

Ну, как бы им не оборваться

В задорном натиске своем…

Это стихотворение не потеряло своей актуальности и в годы Великой Отечественной войны 1941 – 1945 годов. Его цитировали и перепечатывали разные издания страны, как напоминание о том, что в единстве славянских народов заложена победа над фашизмом.

В 1868 году, преодолевая сопротивление Тютчева, Аксаков издал книгу его стихов. "… Не было никакой возможности, – писал издатель, – достать подлинников руки поэта для стихотворений еще не напечатанных, ни убедить его просмотреть эти пьесы в тех копиях, которые удалось добыть частью от разных членов его семейства, частью от посторонних".

После выхода книги автор с грустью запишет: "Сколько возни по поводу такого совершенно ненужного пустяка, от которого так легко было воздержаться! Бедный, милый Аксаков! Вот вся благодарность, которую он получит от меня за все свои старания".

В связи с выходом тиража, поэт на время стал популярным, о чем сказал Лев Толстой: "Тютчев, тогда знаменитый, сделал мне, молодому писателю, честь и пришел ко мне". Прошло немного времени и критики автора причислили к поэтам дилетантам, назвав "посредственностью". Интерес к нему пропал, и его забыли как стихотворца. На этот счет Л.Н.Толстой с горечью отметил: "Его все, вся интеллигенция наша забыла… он, видите, устарел, он не шутил с музой, как мой приятель Фет. И все у него строго: и содержание и форма". "Я встречался с ним раз 10 в жизни: но я его люблю и считаю одним из тех несчастных людей, которые неизменно выше толпы, среди которой живут и всегда одиноки".

Достоевский увидел в Тютчеве "первого поэта – философа, которому равного не было, кроме Пушкина".

Тютчев, с присущим ему спокойствием и дальновидностью, заметил.

В наш век стихи живут два-три мгновенья,

Родились утром, к вечеру умрут…

О чем же хлопотать? Рука забвенья

Как раз свершит свой корректурный труд.

Глава 4

Политическая

Не без влияния учителя Раича и родственников, будущих участников декабрьского восстания на Сенатской площади Петербурга: Василия Ивашева, Дмитрия Завалишина, Алексея Шереметева и Ивана Якушкина, а так же близости с братьями декабристами Муравьевыми: Александром, Николаем и Михаилом и другими членами тайных обществ, в поэзии и мировоззрении Федора Тютчева появилось вольнодумство, правда, умеренное, которое выразилось в стихотворении "К оде Пушкина на Вольность".

Огнем свободы пламенея

И заглушая звук цепей,

Проснулся в лире дух Алцея –

И рабства пыль слетела с ней…

Заключает стихотворение рекомендация молодого автора – Пушкину

… Но граждан не смущай покою

И блеска не мрачи венца,

Певец! Под царскою парчою

Своей волшебною струною

Смягчай, а не тревожь сердца!

Несмотря на общение с радикально настроенными родственниками и друзьями, Тютчев не оказался в рядах восставших, а даже больше, осудил их в стихотворении "14-ое ДЕКАБРЯ 1825".

Вас развратило Самовластье,

И меч его вас поразил, -

И внеподкупном беспристрастье

Сей приговор Закон скрепил.

Народ, чуждаясь вероломства,

Поносит ваши имена –

И ваша память от потомства,

Как труп в земле, схоронена…

Ошибся поэт. Декабристы оставили неизгладимый след в истории России, заслужив право на доброе слово потомков.

Пройдет время, и Федор Иванович тому, кто взошел на престол ценой "крови своих подданных", посвятит эпиграмму: "Н(НИКОЛАЮ) П(АВЛОВИЧУ)"

Не богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые, и злые, -

Все было ложь в тебе, все призраки пустые:

Ты был не царь, а лицедей.

В сентябре 1844 году Тютчев вернулся из-за границы на жительство в Россию. Жена с детьми уехала в Овстуг, а Федор Иванович остался покорять Петербург. Насколько он преуспел, говорил граф Владимир Соллогуб: "Мне много случалось на своем веку разговаривать и слушать знаменитых рассказчиков, но ни один из них не произвел на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев… Когда он начинал говорить, рассказывать, все мгновенно умолкали, и во всей комнате только и слышался голос Тютчева… Главной прелестью было то, что не было ничего приготовленного, выученного, придуманного". Действительно, тютчевские выражения, фразы становились крылатыми в обществе: "Русская история до Петра Великого сплошная панихида, а после Петра Великого – одно уголовное дело". "В России канцелярии и казармы. Все движется вокруг кнута и чина".

А.И.Георгиевский тоже отмечал "… чарующую силу сообщал ему его обостренный, сильно изощренный и необыкновенно гибкий ум: более приятного, более разнообразного и занимательного, более блестящего и остроумного собеседника трудно себе представить. В его обществе вы чувствовали сейчас же, что имеете дело не с обыкновенным смертным, а с человеком, отмеченным особым даром Божиим, с гением".

Бывало и так. Когда свет надоедал, Федор Иванович искал уединения и находил его в бесцельных прогулках по улицам Петербурга. Он уходил от людей, но без них быть не мог. Такова натура Федора Ивановича.

Имея признание в обществе, он был лишен честолюбия, самодовольства, зависти, не гонялся за чинами и не выслуживался перед начальством, что подтверждает жена – Эрнестина Федоровна: "… в глазах высокопоставленных и влиятельных друзей моего мужа одним из привлекательнейших его качеств всегда являлось то, что он их никогда ни о чем не просил…". В письме брату Карлу Пфеффелю она сетовала: "Этот светский человек, оригинальный и обаятельный, но, надо признаться, рожденный быть миллионером, чтобы иметь возможность заниматься политикой и литературой так, как это делает он, т.е. как дилетант. К несчастью, мы отнюдь не миллионеры… Мы ничего не делаем, мы только тратим, потому что мой муж, давая прекрасные советы другим, не может придумать ничего такого, что было бы выгодно для его собственной семьи… Семья для него – заболевание хроническое и неизлечимое, – таким образом, в отношении нас он не в счет".

Дочь Тютчева Анна, говорила, что отец считал первостепенным качеством человека правдивость и естественность в отношении самому к себе. "Только правда, – писала она, – чистая правда и беззаветное следование своему незапятнанному инстинкту пробивается до здоровой сердцевины, который книжный разум и общение с неправдой как бы спрятали в грязные лохмотья. Я знала только одного-единственного человека, который выражает свои чувства по-своему и никогда не пользуется готовыми фразами, – это мой отец".

Летом 1844 года, движимый патриотическими чувствами, Тютчев издал в Мюнхене брошюру под названием "Россия и Запад", в ней, в частности, говорилось, что Россия, освободившая Европу от Бонапарта, забыла об этом, и более того, внушает "… нынешнему поколению при его нарождении… эту же самую державу преобразовывать в чудовище для большинства людей нынешнего времени, и многие уже возмужалые умы не усомнились вернуться к простодушному ребячеству первого возраста, чтобы доставить себе наслаждение взирать на Россию как на какого-то людоеда XIX века".

Тютчева, как политика, интересовала Крымская война (1853 – 1856г.), в процессе которой менялось его отношение к самодержавной России. Если в письме от 20 августа 1851 года к С.С.Уварову, президенту Академии наук и бывшему министру народного просвещения, Тютчев называл Россию "Колоссом" и ее "В конце концов признают, я надеюсь, что это – "Великан, и Великан, хорошо сложенный…", то в ходе войны Федор Иванович сравнивал себя с человеком, сидящем в темной карете без кучера, которая "… катится по все более и более наклонной плоскости".

В адрес власти предержащих были направлены и эти нелицеприятные слова поэта: "Подавление мысли уже давно было руководящим принципом нашего правительства"; "Чтобы создать такое безвыходное положение, (речь идет о Крымской войне), нужна была чудовищная глупость".

В связи с уходом с поста министра Иностранных дел России Нессельроде, его место занял князь А.М.Горчаков, друг Тютчева. 7 апреля 1856 года Федор Иванович был произведен в действительные статские советники. Через два года его назначили председателем Комитета цензуры иностранной, с одновременным исполнением обязанности члена Совета Главного управления по делам печати. На этом поприще он проработал до конца своей жизни. В задачу Комитета входил просмотр иностранной литературы, поступающей в Россию со всех концов света.

Статья Тютчева "О цензуре в России" была написана в ноябре 1857 года, но из-за резких высказываний в адрес властей, она вышла лишь через 15 лет. В статье, в частности, говорилось: "Нам было жестоко доказано, что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет, без существенного вреда для общественной организации… Даже сама власть с течением времени не может уклоняться от неудобств подобной системы. Вокруг той сферы, где она присутствует, образуется пустыня и громадная умственная пустота, и правительственная мысль, не встречая извне контроля, ни указания, ни малейшей точки опоры, кончает тем, что приходит в смущение и изнемогает от собственного бремени еще прежде, чем бы ей суждено пасть под ударами злополучных событий". Далее в статье говорилось и о том, что всегда в России существовало "какое-то предвзятое чувство сомнения и нерасположения" к писателям. Такое отношение к ним осталось и при императоре Александре II. Когда был запрещен некрасовский "Современник", Тютчев сказал, что способ расправы с журналом напоминает ему "лечение зубной боли посредством удара кулаком".

Давно известная всем дура –

Неугомонная цензура

Кой-как питает нашу плоть –

Благослови ее господь!

О чиновниках от печати Тютчев говорил: "Все они… мерзавцы, и, глядя на них, просто тошно, но беда наша та, что тошнота наша никогда не доходит до рвоты".

Печати русской доброхоты,

Как всеми вами, господа,

Тошнит ее – но вот беда,

Что дело не дойдет до рвоты.

Пользуясь своим правом цензора и дружбой с Горчаковым, он помогал, по мере возможности, и отстаивал некоторые издания от запрета, или слишком острого цензорского ножа. Этим он заслужил среди чиновников репутацию "либерала" и оппозиционера правительству. Когда Александру II предложили назначить в Комитет по делам книгопечатания Тютчева, Тургенева и др. писателей, монарх сказал: "Ни на одного из них нельзя положиться".

Дочь поэта – Дарья, писала о поэзии отца: "Я совершенно поражена острой проницательностью его взгляда на будущее и на предстоящий ход истории. Но, помимо его гения философского, исторического и – не знаю, как сказать – пророческого, его поэтическая суть поражает меня и очаровывает, – он точно совершенный инструмент, который отзывается на малейшее дуновение".

Поэт в своих стихах предвидел революцию 30-го, и революцию 48-го года во Франции, дал понять разрушительную силу мировых войн и роль революции в истории вообще. "Давно уже в Европе, – писал Тютчев, – существуют две действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы теперь противоположны одна другой, и, быть может, завтра они вступят в борьбу. Между ними никакие переговоры, никакие трактаты невозможны: существование одной из них равносильно смерти другой! От исхода борьбы, возникшей между ними, величайшей борьбы, какой когда-либо мир был свидетелем, зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества".

После вступления на престол Александра II, Тютчев писал Эрнестине Федоровне: "Меня потребовали завтра в час дня принесения пресловутой присяги, которую я все откладывал до сих пор под разными предлогами и готов приносить им всевозможные присяги, но если бы я мог одолжить им немного ума, это было бы гораздо для них полезнее".

Отмену крепостного права в 1861 году Тютчев приветствовал как факт, но со своим мнением, считая, что "Истинное значение задуманной реформы сведется к тому, что произвол, в действительности более деспотический, ибо он будет обличен во внешние формы законности, заменит собой произвол отвратительный, конечно, но гораздо более простодушный и, в конце концов, быть может, менее растлевающий…".

В 1864 году Тютчев высказал свое мнение о том, как строить дальнейшую политику России с Западом: "Единственная естественная политика России по отношению к западным державам – это не союз с той или иной из этих держав, а разъединение, разделение их. Ибо они, только когда разъединены между собой перестают нам быть враждебными – по бессилию. Эта суровая истина, быть может, покоробит чувствительные души, но, в конце концов, ведь это закон нашего бытия". С этой позицией был согласен и министр иностранных дел Горчаков.

В письме к Эрнестине Федоровне, Федор Иванович с огорчением писал: "Тот род цивилизации, который привили этой несчастной стране, роковым образом привели к двум последствиям: извращению инстинктов и притуплению или уничтожению рассудка. Повторяю, это относится лишь к накипи русского общества, которая мнит себя цивилизованной, к публике, ибо жизнь народная, жизнь историческая еще не прониклась в массах населения. Она ожидает своего часа, и, когда этот час пробьет, она откликнется на призыв и проявит себя вопреки всему и всем".

Когда сомнителен мне твой

Святая Русь, прогресс житейский!

Была крестьянской ты избой –

Теперь ты сделалась лакейской.

У Тютчева был свой взгляд на религию. Сотрудник Тютчева по Мюнхену И.С.Гагарин говорил по этому поводу: "В религиозном отношении он вовсе не был христианином. Католичество и протестантство были в его глазах историческими факторами, достойными внимания философа и государственного деятеля, но ни в католичестве, ни в протестантстве, равно как и в восточном православии, он не усматривал факта сверхъестественности и божественного. Его религией была религия Горация…".

Дочь Тютчева от второго брака, Мария Федоровна, писала отцу 9 августа 1867 года по случаю празднования пятидесятилетия, восшествия митрополита московского Филарета на престол: "… вчера вечером я получила "Москву" от 5-го числа. Аксаков прав, представляя богу и истории судить о достоинствах этого патриарха. Я сама расположена чтить его в молчании, но не мог ли бы он сделать что-нибудь для духовенства, а именно для деревенского духовенства? Деморализация увеличивается с каждым годом. Здесь нет больше ни одного священника, который не проводил бы три четверти своего времени в пьянстве, наш (увы!) в том числе. Мне его очень жалко, ибо в результате одиночества, скуки и нужды дошел до состояния такого отупения… Никогда еще народ и духовенство не представали передо мной в таком безобразном свете; спрашиваешь себя, как и чем это кончится? Суждено ли им, подобно Навуходоносору, стать животными в полном смысле этого слова, или же произойдет благоприятный кризис, ибо представленные сами себе пастыри и овцы с каждым годом становятся все более отталкивающими…".

Федор Иванович отвечает дочери: "Разложение повсюду. Мы движемся к пропасти не от излишней пылкости, а просто по нерадению. В правительственных сферах бессознательность и отсутствие совести достигли таких размеров, что этого нельзя постичь, не убедившись воочию … Вчера я узнал подробность поистине ошеломляющую. Во время последней поездки императрицы ей предстояло проехать на лошадях триста пятьдесят верст… Ну так вот, знаешь ли, во что обошлось государству это расстояние?.. В сущую безделицу: полмиллиона рублей! Вот когда можно сказать с Гамлетом: что-то прогнило в королевстве датском". В связи с этим Тютчев поставил диагноз высшему обществу России: "… Если бы для государства и для отдельных личностей можно было бы ставить одинаковый диагноз, то следовало бы опасаться, судя по некоторым симптомам изнуряющей нас болезни, что это начало размягчения мозга". Из письма к дочери Анне Федоровне от 23 ноября 1868 года. Политику правительства, занятую в канун войны между Германией и Францией в 1870 году, Федор Иванович назвал "Кретином".

Тем не менее, Федор Иванович гордился своим отечество, что и выразил в одном из писем дочери Анне в Германию "… ты найдешь в России больше любви, нежели где бы то ни было в другом месте. До сих пор ты знала страну, лишь по отзывам иностранцев. Впоследствии ты поймешь, почему их отзывы, особливо в наши дни, заслуживают малого доверия. И когда потом будешь в состоянии постичь все величие этой страны и все доброе в ее народе, ты будешь горда и счастлива, что родилась русской". Это писал человек, проживший за границей двадцать два года, которого и дома некоторые знакомые и родственники называли "иностранцем". Однако чувство родины, заложенное в его душу в детстве и отрочестве, не покинули его за границей, что отразилось во многих его стихотворениях. Это нашло подтверждение в одном из писем Эрнестины Федоровны: "… мой муж не может жить вне России; главное устремление его ума и главная страсть его души – повседневное наблюдение над развитием умственной деятельности, которая разворачивается на его родине".

Всю свою жизнь Тютчев пытался определить место России в общечеловеческой истории, но не найдя ничего определенного заключил.

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать –

В Россию можно только верить.

Глава 4

Прощальная

Когда дряхлеющие силы

Нам начинают изменять

И мы должны, как старожилы,

Пришельцам новым место дать, -

Спаси тогда нас добрый гений,

От малодушных укоризн,

От клеветы, от озлоблений

На изменяющую жизнь;

Ото всего, что тем задорней,

Чем глубже крылось с давних пор,-

И старческой любви позорней

Сварливый старческий задор…

Такого душевного откровения о старости русская поэзия до Тютчева не знала!

Предвестники тяжелой болезни у Федора Ивановича возникли в декабре 1872 года. Эрнестина Федоровна писала брату: "Несколько дней назад его левая рука перестала ему повиноваться настолько, что он, сам не чувствуя, роняет взятые ею предметы. Затем ему вдруг стало трудно читать, так как буквы сливались в его глазах". На языке современной медицины у поэта уже произошло кровоизлияние в мозг, по старой терминологии – удар.

Приглашенный доктор приписал больному соответствующее лечение и главное – покой. Несмотря на предписания, Федор Иванович диктовал жене стихи и, одно из них понес в редакцию газеты "Гражданин". Нагрузка оказалась чрезмерной, состояние больного значительно ухудшилось. Прошла неделя, Аксаков постоянно бывший при больном, письменно сообщил дочери Анне о состоянии отца: "… Ему положительно лучше, он даже весел, жаждет говорить о политике и общих вопросах… Человеку дано грозное предостережение… тень смерти прошла над ним, – и вместе с тем, дана отсрочка".

Жить – значило для Тютчева – мыслить… "Прикованный к постели, – вспоминал Аксаков – с ноющею и сверлящею болью в голове, не имея возможности ни подняться, ни повернуться без чужой помощи, голосом едва внятным, он истинно дивил врачей, и посетителей блеском своего остроумия и живостью участия к отвлеченным интересам. Он требовал, чтоб ему сообщались все политические и литературные новости". К этому следует добавить, что больной диктовал письма и сочинил еще четырнадцать стихотворений! Пусть не совершенных по форме, но сильных по духу.

Когда-то Тютчев писал Эрнестине: "Я ощущаю сумерки во всем моем существе… Хорошо или плохо, но я чувствую, что достаточно пожил – равно как чувствую, что в минуту моего ухода ты будешь единственной живой реальностью, с которой мне придется распроститься". Весь период болезни она неотступно была с мужем и уговорила его причаститься. Вызвали давнего друга дома священника Янышева. После причастия Федор Иванович велел позвать домашних и в их присутствии сказал, обращаясь к жене: "… вот у кого я должен просить прощения".

Все отнял у меня казнящий бог:

Здоровье, силу воли, воздух, сон,

Одну тебя при мне оставил он,

Чтоб я ему еще молиться мог.

Поэт, чувствуя неминуемость развязки, попросил дочь Анну записать письмо – прощание: "У меня нет ни малейшей веры в мое возрождение; во всяком случае, нечто кончено, и крепко кончено для меня. Теперь главное в том, чтобы уметь мужественно этому покориться. Всю нашу жизнь мы проводим в ожидании этого события, которое, когда наступает, неминуемо переполняет нас изумлением…".

19 мая 1873 года Тютчевы переехали из Петербурга в Царское Село, где он мог в коляске совершать прогулки. Федор Иванович не был забыт друзьями. Спустя пятьдесят лет со дня их первой встречи, Амалия Адлерберг навестила его. Для дочери Дарьи, Федор Иванович диктовал: "Вчера я испытал минуту жгучего волнения вследствие моего свидания с графиней Адлерберг, моей доброй Амалией Крюднер, которая пожелала в последний раз повидать меня на этом свете и приезжала проститься со мной…".

Последнее стихотворение, измученный болезнью, Тютчев продиктовал в мае 1873 года.

Бывают роковые дни

Лютейшего телесного недуга

И страшных нравственных тревог,

И жизнь над нами тяготеет

И душит нас, как кошемар…

К концу мая в состоянии Федора Ивановича наметилось улучшение: он мог вставать с коляски и даже ходить. После очередной прогулки удар повторился. "…Его вскоре, – как вспоминал И.Аксаков,– привезли назад разбитого параличом. Вся левая часть тела была поражена, и поражена безвозвратно… Все полагали, что он умер или умрет; но недвижимый, почти бездыханный, он сохранил сознание. И, когда через несколько часов оцепенение миновало, – первый вопрос его, произнесенный чуть слышным голосом был: "Какие последние политические новости". За этим ударом последовал еще один. Врачи жизнь Федора Ивановича считали на часы, но, вопреки прогнозам, он прожил еще три недели, и просил родственников: "Сделайте так, чтобы я хоть немного чувствовал жизнь вокруг себя".

Болезнь прогрессировала. С июня Федор Иванович начал быстро угасать, но почти до последнего дня оставался общительным, наизусть читал римскую классику и просил допускать к нему друзей, среди которых был и Иван Сергеевич Аксаков. Он-то и рассказал о последних минутах жизни больного: "Ранним утром 15 июля 1873 года лицо его внезапно приняло какое-то особенное выражение торжественности и ужаса; глаза широко раскрылись, как бы вперились в даль, – он не мог уже шевельнуться, ни вымолвить слова, – он, казалось, весь уже умер, но жизнь витала во взоре и на челе. Никогда так не светилось оно мыслью, как в этот миг,… Через полчаса вдруг все померкло, и его не стало. Он просиял и погас". Это случилось воскресным утром 15 июля 1873 года. Похороны состоялись 18 июля на Новодевичьем кладбище Петербурга.

Узнав о смерти Тютчева, Тургенев написал А.Фету: "Милый, умный, как день умный Федор Иванович, прости – прощай".

Эрнестина Федоровна пережила мужа на двадцать один год.

Слова биографа Иван Сергеевич Аксаков подводят итог жизни поэта. "Дух мыслящий, неуклонно сознающий ограниченность человеческого ума, но в котором сознание и чувство этой ограниченности не довольно восполнялись живительным началом веры; вера, признаваемая умом, признаваемая сердцем, но не владеющая им всецело, не управляющая волею недостаточно освещавшая жизнь, а потому не вносившая в нее ни гармонии, ни единства… В этой двойственности, в этом противоречии и заключался трагизм его существования. Он не находил ни успокоения своей мысли, ни мира своей душе. Он избегал оставаться наедине с самим собою, не выдерживал одиночества и как не раздражался "бессмертной пошлостью людской", по его собственному выражению, однако не в силах был обойтись без людей, без общества, даже на короткое время.. Только поэтическое творчество было в нем цельно: вследствие именно этой сложности его духовной природы, не могло быть в нем продолжительно, и вслед за мгновением творческого наслаждения, он стоял уже выше своих произведений, но уже не мог довольствоваться этим неполным, и потому не совсем верным, по его сознанию, отголосками его дум и ощущений…".

Глава 5

Памятная

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется, -

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать.

После смерти Тютчева, с 1874 года по 1903 год о нем вышла единственная книжка И.С.Аксакова, испытывавшего большие трудности в её написании: "Первою биографическою чертою в жизни Тютчева, и очень характерною, сразу бросающейся в глаза, представляется невозможность составить его полную, подробную биографию… Он не только не хлопотал никогда о славе между потомками, но не дорожил ее и между современниками; не только не помышлял о своем будущем жизнеописании, но даже ни разу не позаботился о составлении верного списка или хотя бы перечня своих сочинений… никогда не повествовал о себе, никогда не рассказывал о себе анекдотов, и даже под старость, которая так охотно отдается воспоминаниям, никогда не беседовал о своем личном прошлом". Ж6 Да и современники, знавшие поэта, мало оставили о нем воспоминаний, очевидно, по тому, что находился во "второстепенных поэтах".

В конце XIX начале XX века о поэзии Тютчева некоторые из литераторов во всеуслышание заявили о асоциальности, антипатриотизме, отрицании прогресса и неспособности поэта откликаться на злобу дня.

Благодаря символистам, Кастальский ключ тютчевской поэзии забил вновь. Символисты считали поэта "пророком", "учителем жизни", "родоначальником русского декаданса", "Рядом с Пушкиным… Тютчев стоит как великий мастер и родоначальник поэзии намеков". По выражению В.Брюсова, символисты старались "… приблизиться к совершенству им созданных образцов".

А почему бы и не согласиться с этими определениями? Тем более, что у каждого века свои понятия и свое видение происходящего. Велико влияние поэзии Тютчева на русских поэтов. Он заложил основу особенной, лирико-философской поэзии. В свое время к нему прислушивался Некрасов, Фет, Полонский, Майков, А.К.Толстой и др. Именно в струях "чистой" поэзии Тютчева выросли поэты "серебряного века".

После революции 1917 года Тютчев стал национальной гордостью. Не случайно, в 1918 году, в первый год существования новой России, Совет Народных Комиссаров постановил воздвигнуть памятники выдающимся деятелям русской и мировой литературы. Среди них, по инициативе В.И.Ленина, предполагался и Ф.И.Тютчеву.

Начина с 20-х годов XX века вышли десять книг, посвященных поэту.

Музей имени Ф.И.Тютчева в подмосковном Муранове, где жила с 1870 года семья сына поэта – Ивана Федоровича, был открыт в 1920 году, раньше, чем музей Л.Н.Толстого в Ясной Поляне. Первым директором тютчевского музея был внук поэта Николай Иванович Тютчев.

В 1927 году музей посетил М.Волошин, поэт, художник, философ, который отметил: "Посещение Муранова – одно из самых сильных впечатлений нашей художественной Москвы…. Мураново (дом, музей, парк и пейзаж) делают честь русскому музейному делу и, несомненно, является одним из лучших европейских достижений в этой области. Погибни Мураново, нарушится этот изумительный "ансамбль" – вместе с ним утратится живой ключ к истокам русской философской поэзии, перестанет быть осязаемая связь быта и пейзажа и лирикой Баратынского и Тютчева, исчезнет конкретная предпосылка к самым глубоким и отвлеченным достижениям мысли нашего вчера".

Академик И.Э.Грабарь, художник и реставратор, тоже побывал в музее и оставил в книге отзывов такую запись: "Мурановский музей не только первоклассный литературный музей, но и редчайшее собрание русской живописи".

Незавидной оказалась судьба родового имения Тютчева – Овстуга. Оно, как бы, умерло вместе с хозяином. Родственники вывезли из усадьбы все, что было связано с поэтом. Часть имущества было отправлено в Мураново и вошло в экспозицию нынешнего дома – музея. Примерно к 1914 году дом в Овстуге обветшал и его разобрали. В 1957 году силами местных любителей тютчевской поэзии открыли музей, а через несколько лет восстановлен главный усадебный дом, в котором ежегодно устраиваются поэтические праздники, связанные с днем рождения Федора Ивановича.

В СССР массовыми тиражами издавались стихи Тютчева. Романсы на его слова пользовались и пользуются неизменным успехом не только у народов России, но и за рубежом.

СМЕРТЬ – ВРАТА В БЕССМЕРТИЕ

«Бог гордым противится,

а смиренным дает благость».

Апостол Иаков.

Глава 1

От Сорочинец до Петербурга

«1809 года. № 25. Месяца марта 20 числа у помещика Василия Яновского родился сын Николай и был крещен…». Из записи в метрической книге Спасо-Преображенской церкви в Сорочинцах. Имя новорожденный получил в похвалу Николе чудотворцу, перед образом которого провела не одну ночь Мария Ивановна, молясь, о здоровье ребенка. Было за что молиться, из шести девочек выжили три, а из шести мальчиков перевалил юношеский возраст только Николай, светлыми глазами похожий на мать, а носом – на отца.

Род Гоголей древний. Герб его украшала рука с мечом, напоминая о полководце Остапе Гоголе и других родственниках казаках, участниках борьбы за свободу Приднепровья.

Прапрадед, Ян Гоголь, был католическим священником, приняв христианство, получил приход на Украине. Священником был и прадед Демьян Иванович, который к фамилии Гоголь добавил Яновский, в память об отце Яне, не предполагая, что правнук Николай легко потом избавиться от приписки.

Дед, Афанасий Демьянович – незаурядная личность. По окончании Киевской духовной семинарии знал шесть языков, и, расставшись с саном священника, выбрал работу канцеляриста. Преподавая грамоту детям соседа-помещика, влюбился в ученицу, похитил ее и женился без приданого и родительского благословения. Несмотря на это, молодые жили в мире и согласии, а единственный их сын Вася станет отцом великого писателя.

Семейство Гоголей отличалось от соседей помещиков не только талантами, но и странностями в характерах и поведении. Не избежал их и Василий Афанасьевич, который с детства страдал приступами меланхолии, переходящими в безудержные веселья. Это не помешало ему закончить Полтавскую семинарию, но священником не стал, а пошел по гражданской части и был зачислен «сверх комплекта» чиновником на почтамт. Не приступая к работе, дослужился до звания коллежского асессора.

Василий Афанасьевич был небогатым помещиком, имел около тысячи десятин земли и владел двумястами душ крепостных. Имение его утопало в зелени. Множество цветников, гроты, фонтаны, пруд – гордость хозяина. Уйдя в отставку, он определился секретарем к родственнику ТрощинскомуД.П. – бывшему министру юстиции России.

По словам дочери Анны, отец … «был человек хороший, нравственный, правдивый, но особенно практическим не был». От природы мечтательный, любил театр, играл на флейте, зачитывался сентиментальными романами. Хорошо владел литературным слогом: писал стихи, комедии на малорусском языке. Героями его произведений были молодицы, парубки, черти, дьячки. Любитель сцены, он много времени уделял домашнему театру родственника как режиссер и как актер. Умер Василий Афанасьевич в сорок пять лет от загадочного горлового кровотечения, вызванного, якобы, страхом смерти. Страх смерти и быть заживо погребенным, всю жизнь будут преследовать и сына Николая.

Мать Никоши (так мальчика звали домашние) Мария Ивановна, урожденная Косоярская, была не из захудалого семейства. Едва ей исполнилось четырнадцать лет, по настоянию родителей была выдана замуж за старшего на четырнадцать лет Василия Афанасьевича Гоголя-Яновского. Он любил ее, а за цвет лица называл “Белянкой”.Свое раннее замужество она объясняла так: «Ему указала меня Царица небесная. Он меня тогда, увидел не имеющую года,… и следил за мною во все возрасты моего детства”.