Валенки мы нашли.
Льдина мирно терлась о берег и грелась на теплом солнышке. На льдине стояли валенки. Напротив из-под арок моста медленно вытекала Фонтанка и поворачивала к близкому морю. А здесь над тихой водой стояли голые еще тополя и скандалили голодные чайки.
– Что теперь? – спросил я у Щелчкова.
– Теперь найдем этого человека и отдадим ему валенки, – сказал Щелчков, прикладывая к ноге находку. Валенок был велик. Он приложил второй. Второй был тоже велик.
– Где ты его найдешь? Человек в городе как иголка.
– Это просто, – сказал Щелчков, засовывая в валенок руку. – Напишем объявление с нашим адресом. Повесим его на… – Щелчков не договорил; он наморщил лоб и вытащил из валенка руку. В ладони его лежала бумажка, маленький квадратный листок, заполненный какими-то буквами.
Вот, что мы прочитали:
«Троицкий рынок. Ряд 1, место 4. Веники, петушки на палочке, вобла вяленая. Оптом и в розницу. Кочубеев».
– Вот видишь, – сказал Щелчков, – и объявлений писать не надо. Идем.
Мы отправились на Троицкий рынок.
В те далекие времена, про которые говорится в повести, Троицкий рынок был совсем не такой как нынче. Это был обычный колхозный рынок, вроде Ситного или Московского, только гораздо меньше. Сжатый со всех сторон каменными глухими стенами, парадным своим фасадом он выходил на церковь, на синие купола собора.
Но нам, коломенским жителям, с фасада было ходить несподручно. Мы сюда попадали с тыла, зигзагами проходных дворов, прямо с набережной Фонтанки.
Сторона здесь была чужая, и коломенских в этих краях не жаловали. Люди жили нахохленные и дикие, на вопросы отвечали вопросами, но все больше молчали и нервничали, играя на щеках желваками.
Рынок встретил нас как всегда – пристальными косыми взглядами. Особенно глаз торговцев цеплялся за спасенные валенки; они спали у Щелчкова под мышкой, подошвами в обе стороны, как сомлевший тянитолкай.
Мы ходили между рядами, присматриваясь к их населению и принюхиваясь к различным запахам. Человека в красных носках среди торгующих почему-то не было. И почему-то ниоткуда не пахло ни вениками, ни воблой, ни петушками. Мы обошли все ряды, потом обошли их снова. На третьем витке обхода из-за бочки с ржавыми огурцами высунулась чья-то рука.
– Эй, – сказала рука, пальцем показывая на нас. Мы недоуменно переглянулись и уставились на говорящую руку. – Ты, с прыщом на носу. Это я к тебе обращаюсь. – Я понял, что говорят со Щелчковым. У меня был прыщ на щеке. – Товар у тебя почем?
– Товар? – смутился Щелчков. – Нету у меня никакого товара.
– А под мышкой у тебя что? Не товар?
– Это не товар, это валенки.
– Вот я про них и спрашиваю: почем?
– Нипочем. Это мы хозяина ищем. Кочубеев его фамилия. Ряд первый, место четвертое. Мы их на Фонтанке нашли.
Рука спряталась, за бочкой что-то забулькало. Рядом, на соседнем прилавке, дремало свиное рыло. Толстый дядька в окровавленном фартуке затачивал тесаком спичку. Он ее заточил как гвоздик и раскрыл свой просторный рот. За бочкой все еще булькало.
Бульканье продолжалось долго. Мы стояли и не знали, что делать – уходить или подождать еще. Наконец бульканье стихло. Снова показалась рука: на этот раз она возникла над бочкой, ухватила пальцами огурец, повертела его и спряталась. Теперь за бочкой уже не булькало, а хрустело.
– Пойдем, – сказал мне Щелчков, – ничего мы здесь не дождемся.
Мы двинулись вдоль ряда на выход, но не сделали и пяти шагов, как услышали сзади смех:
– Кочубеев, его фамилия, – пробивались сквозь смех слова. – Ряд первый, место четвертое. Бегония, эй! Ты слышал? Тумаков, Вякин, вы слышали?
Мы остановились и обернулись.
Над бочкой, как пожарная каланча, возвышался очень тощий субъект, похожий на скелет человека. Человека, который смеется. На нем были грязный халат и булыжного цвета кепка. Руками он держался за бочку, а зубами – за слюнявую папиросу, пыхтящую ядовитым дымом.
– Всю жизнь огурцами торгую, а такого чудного дела… – шепелявил он, тряся папиросой и частями своего тщедушного организма. – Бегония! Ты про бумеранг знаешь? А книжку про Геракла читал?
Толстый дядька за прилавком с мясопродуктами кончил колдовать зубочисткой и медленно повернулся к тощему.
– Э? – спросил он коротко и сурово.
– Видишь пацана с валенками? Это тот самый валенок, который с того мужика свалился, когда ты его за шиворот тряс. Который ты потом за крышу забросил.
– Нэ-эт, это другой, тот был адын, а нэ два, – ответил ему толстяк.
– А ты у мальца спроси, тот он или не тот. – Тощий обошел бочку и, пожевывая свою папиросу, вприплясочку направился к нам. По пути он выудил огурец и заложил его за правое ухо.
Щелчков вынул валенки из-под мышки и убрал за спину. На всякий случай, чтобы не отобрали.
– Первый, говоришь, ряд? – Верзила подошел к нам. – Фамилия, говоришь, Кочубеев? – Тощий переломился в поясе, и голова его вместе с кепкой оказалась за спиной у Щелчкова. Щелчков съежился; с огурца, который прятался у верзилы за ухом, капало ему на затылок. – Бегония! Это тот! – закричал он вдруг оглушительно. – Я же говорю: бумеранг. Ты его туда – он обратно. И еще приятеля прихватил.
Вокруг нас уже толпились зеваки.
Каланча вытащил из толпы какого-то тугоухого дедушку и орал ему, размахивая руками:
– Витёк-то у нас, слышь, приболел – может, съел чего-нибудь несъедобное, может, кильку, может, ватрушку, может, голову себе отлежал, когда ночевал на ящиках. А может, просто – радикулит. Ну а этот, ну которого валенок, явился, понимаешь, как хорь, и раскладывается на Витькином месте…
– Ёршики, они для навару, – кивал ему тугоухий дедушка, и в голове у него что-то щелкало и скрипело.
– Такой маленький, а уже отпетый. – Шустрая бабуля с корзинкой вылезла откуда-то из-за спин и, смешно раздувая щеки, закудахтала, как старая курица: – Белье у меня давеча сняли, три наволочки в цветочек, новый пододеяльник, прищепок тринадцать штук…
– А я ему говорю: погодь. – Тощий в кепке и с огурцом за ухом уже рассказывал какому-то инвалиду на самодельном металлическом костыле. – Это что же, говорю, получается; для того, говорю, выходит, человек травился ватрушкой, чтобы всякий залетный хмырь поганил своими вениками здоровую атмосферу рынка? А он мне бумажку тычет: заплачено, мол, и здрасьте. Но мы же тоже не дяди Вани. Человек, он, говорю, не бумажка, даже если у него бюллетень. Крикнул я тут Вякина с Тумаковым, крикнул я тут Бегонию…
– Который? Этот? С прыщом? Или длинный, который в кепке?
– Ворюгу поймали… двух. Один на шухере стоял, на углу, другой колеса с автомобилей свинчивал. А эта бабка, вон та, с корзиной, на Сенном эти колеса толкала, по пятнадцать рублей за пару…
– Бабку они с балкона скинули, хорошо был первый этаж…
– Против ветру оно конечно, против ветру только в аэроплане…
Скоро все это мне надоело. Народ нервничал и ходил кругами, болтая всякую чепуху. Инвалид уже размахивал костылем, выбирая из толпы жертву. Тугоухий дедушка улыбался; он рассказывал, как солить треску. Тощий, одна нога босиком, держал в руке лохматый полуботинок и объяснял на живом примере особенности полета валенка. Кто-то спорил, кто-то смеялся, кто-то громко жевал батон. Тихая, убогая собачонка болталась у жующего под ногами и слизывала с асфальта крошки.
Я тыкнул Щелчкова в бок, но это уже был не Щелчков, а какой-то гражданин в шляпе. Он странно на меня посмотрел, но тыкать в ответ не стал – наверное, не хотел связываться.
Щелчков куда-то исчез и объявился только через минуту; в руке у него был огурец, зато валенок почему-то не было.
– Это я у кощея выменял. – Он ткнул огурцом мне в нос. – На валенки, пропади они пропадом. На, кусай половину.
– Не буду. – Я помотал головой. – От него ухом воняет.
– Как хочешь, – сказал Щелчков и сунул огурец в рот.
Сунул и тут же вынул.