Во втором полугодии четвёртого курса всю нашу группу переселили на самый комфортный – второй этаж общежития. На этаже была кухня, где по вечерам мы теперь жарили картошку, которую Лёшке Широкожухову привозила из деревни сестра Маша. Жили мы теперь в комнатах по двое. Мы с Лёшкой, рядом Камынин Сашка с Поповым – белесым, балоболистым парнем с бельмом на глазу. По другую сторону перегородки жили стиляга Лушин и Меньшик, так что мы «имели возможность» до двух, трёх часов ночи слушать джазы и «Голос Америки». Периодически приглушался звук приёмника и начинались песни Меньшика под гитару – это были вкусы и увлечения этих друзей. Здесь же жили Герасимов, Огурцов, Семёнов, Щептев, Самохин, Панин, Быков, Ковалёв, Озеров и Томашевский.
По вечерам все любили собираться в Красном уголке. До хрипоты многократно прокручивали на проигрывателе популярный в то время «Цветущий май». Ежедневно звучала песня Владимира Трошина «Тишина» и Марка Бернеса – «Три года ты мне снилась».
Вообще, песни в то время были незабвенные: лирические, нежные, заставляющие грустить, страдать, переживать, думать. В настоящее время ничего подобного нет. Молодёжь не знает русских песен, а увлекается какой-то белибердой – иностранщиной, зачастую не понимая ни одного слова в этих бездумных и пустых песнях. А современная пошлая эстрада? Полуголые, в экзотических нарядах, длинноволосые (где парень, где девица?), кривляются, носятся по сцене, бессмысленно орут, чуть не проглатывая микрофон. Тьфу, пропасть! Дурачьё безмозглое! Только что: шум, визг, дым, свет мелькает – ни голосов, ни музыки, ни смысла! А ещё и хлопают им такие же олухи!
По вечерам у нас в Красном уголке сразу несколько гитар. В то время на гитарах играл, наверное, каждый третий-четвёртый студент. Красивый, чернявый Панин, помню, хорошо исполнял под гитару песню на манер итальянского танго:
Вечер, шумит у ног морской прибой. Грустный, иду один я к морю. Здесь мы, встречались каждый день с тобой. Ясен был простор голубой. Вернись — тебя любовь зовёт, вернись!
Одно твоё лишь слово, вернёт нам снова любовь и жизнь!
Ещё у него очень хорошо получалась песня-скороговорка «Мы на лыжах мчались рядом».
Все ждут Меньшика:
– Давай, «Голубое такси»!
Он начинает нашу любимую и все подхватывают:
Помню двор занесённый, снегом белым пушистым Ты стояла у дверцы голубого такси…
Пропев эту крайне лирическую и нежную песню, все замолкали. Сделав паузу, Меньшик склоняет ёжик волос к гитаре и зычно начинал:
Есть в Индийском океане остров. Название его Мадагаскар.
Мы дружно подхватываем хором:
Мадагаскар — страна моя.
Здесь, как и всюду, цветёт весна. Мы тоже люди. Мы тоже любим.
Хоть кожа чёрная у нас, но кровь чиста!
Пропев гордую песню о свободе, мужестве людей, отстаивающих её, не сразу успокаиваемся. Начинаются политические споры. Одобряем нашего руководителя государства Хрущёва, свергнувшего тирана Сталина. Почти у всех есть пострадавшие родственники. Устаём от серьёзных споров и, перед тем, как разойтись по комнатам, упрашиваем озорного Томашевского пропеть свои блатные песни «на закуску». Прищурившись, закурив сигарету, он начинает:
И вспоминая девичью красу,
Мне стыдно было ковырять себе в носу!
Все повеселели, хохочут, а он задорно бренчит на гитаре уже другую:
От чего-то плакала японка. Почему-то весел был моряк!
Теперь все хором упрашиваем:
– Давай свою «коронку»!
Томашевский не спеша закуривает следующую папиросу, стряхивает пепел, улыбается, трясёт своими кудрявыми вихрами и начинает озорно:
Ты подошла ко мне танцующей походкой. И тихо, тихо шепнула: «Ну, пойдём»!
А поздно вечером поила меня водкой. И овладела моим сердцем, как рублём.
Вообще, блатных песен в то время было не счесть и, скажу откровенно, молодёжь их любила. Многие просто бравировали ими. Ни одной компании не обходилось и без лагерных песен, которые мы тоже любили и пели. Время было, видно, такое: полстраны побывало в тюрьмах и лагерях! Почти в каждой семье были репрессированы по уголовным или политическим статьям деды, бабушки, отцы, матери, родственники. Сажали за каждую малость.
Я вспоминаю опять Вдовино… Женщины там отрабатывали бесплатно «барщину» на колхозных полях, не разгибаясь по шестнадцать часов. И вот, помню, на моих глазах был такой случай. Возвращались женщины с льняного поля. Уже в посёлке встречает их Калякин. Орёт:
– Расстегните фуфайки и кофты!
Подскочил к худющей Верке Маслаковой и выхватывает между сохлых грудей узелок со льном, несла она его голодным детям. Орёт, к коменданту повёл. Дали за два килограмма льна четыре года тюрьмы бедной женщине!
Вот такая была подлая власть «главного фашиста века» – Сталина!
Закончен четвёртый курс, и я еду к Лёшке Широкожухову в деревню – это недалеко от Липецка. Неделю живём в глухой деревушке. Лето. Тепло. Лопухи и крапива в их усадьбе напоминают мне о Вдовино. Вечера тихие; на дальней улице слышна постоянно гармошка – там танцы. Мы не ходим. Влюбляюсь в Лёшкину сестру Машу. Полноватая, простая, в ситцевом цветастом платье, немного косит одним глазом. Гуляем в тени огромных ив на берегу пруда. Фотографируемся в поле, лесу, в огороде. Отъедаемся молодой картошкой с молоком. Ходим под руку вечерами по тёмным улицам села втроём. Разговариваем, спорим, поём песни и частушки, читаем стихи. Мне кажется, что я тоже нравлюсь Маше. Остались на всю жизнь любительские фотографии с ней! Как она устроилась в жизни? Тоже пытался искать, но не было ответа. Через неделю уезжаем с Лёшкой теперь ко мне на Кавказ. Там напрочь забываю о Маше. Теперь не так истосковался по матери, друзьям и своему городу. Но всё равно приятно приехать в свой дом, где не был почти год.
Мать ежедневно готовит нам на завтрак молочную пшённую кашу. Лёшка каждое утро говорит, садясь за стол:
– Люблю кулеш!
Я передразниваю:
– Кулеш, кулеш! Какой кулеш? Это пшённая каша!
Но Лёшка стоит на своём. Мы с ним ещё больше сдружились и теперь не расстаёмся. Хороший парень! Душевный, простой, бесхитростный. Неделю показываю город, парк, горы; ходим на озеро купаться. После отъезда Лёшки включаюсь в домашние дела.
Произошёл случай, когда я, как никогда, был на грани жизни и смерти, но Бог опять меня спас. За городом, километрах в тридцати, есть посёлок Терезе. За ним далеко в горах кисловодчанам выделялась земля под посадку картофеля. У нас было десять соток. Филипп Васильевич объяснил мне, как найти наш участок. Поехал рано утром на автобусе. Тяпку обернул тряпкой. Затем пешком несколько километров в горы. Нашёл участки и бирку с надписью «Пастухов». У всех картошка давно подбита, а у нас заросла сорняками. Надо было прополоть, а затем окучить все десять соток. Для меня это мелочь! Я привык в Сибири к такому труду. Работаю, как одержимый. Прополол, и тут только дошло, что могу не справиться с заданием: не взял с собой ни воды, ни еды! И мать прохлопала! Жара. Пить и есть страшно хочется, но терплю. Изо всех сил работаю тяпкой. Уже невмоготу, падаю от усталости. Ободряю себя:
– «Ну, ещё чуть-чуть! Меньше двух соток окучивать осталось! Ну, потерпи! Выдержи! В Сибири бывало гораздо хуже! Давай, не распускай нюни»!
Голова кружится от голода. Солёный пот разъедает глаза. Наконец, уже вечером, закончил. Бегу с горы – успел на последний автобус. Мест нет. Стоять придётся все тридцать километров. Асфальта ещё не было, и автобус подпрыгивает на ухабах – мне плохо. Остановок много, едем медленно. Людей, как назло, много. Так и не удаётся присесть. Мне всё хуже и хуже. Думаю:
– «Когда это кончится? Только бы дотерпеть! Что со мной творится, не пойму»!
Показался, наконец, город. Перед глазами плывут круги. Сознание временами покидает меня, но я изо всех сил держусь за поручни, стараясь не завалиться на людей. На меня косятся. Наконец, как в полу тумане первая остановка – проспект Победы. Иду к выходу, теряя сознание. Последнее помню: из автобуса шагнул, выронив тяпку. Упал ничком в траву обочины. Откуда-то издалека донёсся злорадный женский голос:
– Ишь, как нализался, молодой сучок!
Пришёл в себя. На остановке равнодушно стояли, не обращая внимание на меня, несколько человек. Кое-как доплёлся домой. Три недели не вставал с постели. Сильнейшая ангина прихватила меня. Горло было красным – шла кровь. Сознание то приходило, то я проваливался куда-то. Стонал, метался. Иногда, как сквозь сон, слышал голос матери:
– Филипп! Что делать? Он умирает. Господи! За что мне такое наказание? В Сибири спасла детей, а здесь…
Надо мной постоянно бешено крутился потолок. То падал на меня, то взмывал вверх. На потолке были разноцветные звёздочки – красные, жёлтые, оранжевые. Они быстро крутились, превращаясь в один сплошной круг, который, бешено вращаясь, падал на меня. Я орал, приподнимаясь. Кровь шла горлом. Ничто не помогало. Спасла меня Фролова Анна – родственница матери. Пришла. Встревоженно осмотрела меня. Говорит:
– Аня! Почему раньше мне не сказала? Попробую вылечить. Есть керосин?
– Конечно. Но причём керосин?
– А притом! Ангину лечат керосином!
Она несколько дней жила у нас. Ежечасным полосканием горла керосином она буквально вырвала меня из лап смерти. Должен сказать, что больше в жизни меня никогда не беспокоила ангина.
Июнь кончился, а вместе с ним и моя неожиданная болезнь. Оставалось два месяца до занятий, и я вновь начал радоваться жизни. Ежедневно к нашей колонке приходила Лидка Зайцева с подругой Лидкой Задорожко. Обе были очень красивые девчонки! Я уже изучил их график похода за водой и заранее открывал два окна на улицу, заводил патефон и ставил пластинку. Набрав воды, они не спешили уйти, разговаривая по десять-пятнадцать минут. Одновременно, как бы невзначай, они слушали «Цветущий май», «Три года ты мне снилась», «Тишина» и другие нежные песни, которые привёз из Липецка. Я через тюлевую занавеску наблюдал за ними. Как-то не выдержал и вышел из калитки. Лидка обрадовалась:
– Сосед! Приехал и не показываешься. Какие хорошие песни у тебя! У нас ещё таких пластинок нет. Ну, подойди поближе, расскажи, где учишься.
Мы разговорились. Лиха беда – начало! Почему раньше не заводил с такими симпатичными девчонками разговор? Как интересно с ними! Какие красивые девчонки!
Я побежал за фотоаппаратом и сделал первые снимки. Обе Лидки были явно заинтересованы мной. Они уже работали в санаториях и, как выяснилось впоследствии из разговора с Зайцевой, у Задорожко уже кто-то был. Я решил целиком сосредоточиться на Лидке Зайцевой.
Летними долгими вечерами сидел с гитарой в саду и разучивал песни. Больше всех любил очень популярное тогда «Бессаме мучо». Я мог десятки раз пропеть её за вечер:
— Целуй меня! Целуй меня жадно!
Сосед, молодой чернявый парень Эдик Шкоденко, как-то сказал:
– Ну и поёшь ты в саду! Так басишь «Бессаме», что в конце улицы слышно! Твои концерты слушаем мы все, в том числе и мои соседки – Зайцева и Задорожко! Они часто приходят к моей сестре по вечерам.
А мне только этого и надо! Лидка Зайцева слушает – для неё и пою!
Как-то днём также сидел в саду, подбирал аккорды. Через невысокий забор Шубихи меня «задирают» три девчонки: моя бывшая одноклассница Нинка Кузнецова, Нилка Пашкова (внучка Шубихи) и её подруга Сигачёва Райка:
– Сосед! Сыграй что-нибудь для души!
Я не обращаю на них внимание. Они не успокаиваются:
– Вы посмотрите на него! Какие мы сердитые! Какие мы озабоченные! Нинка! И это твой одноклассник? Он что? Глухой? А может слепой? Не видит нас? Вот это мальчик!
Я ухожу из сада. Вдогонку слышу раздосадованный голос Райки Сигачёвой:
– Гордый козлик!
Мне двадцать лет и я уже понял, что многие девчонки уже обращают на меня внимание.
С Лидкой Зайцевой мы уже начали по-настоящему встречаться. Все вечера этих двух месяцев только с ней! Ходим по городу и парку. Перед сном долго стоим у её калитки, тесно прижавшись друг к другу. Всем телом чувствую её трепетную девичью фигурку, да и она, двигая тазом, отстраняется от меня. Но до поцелуев не доходит, у меня не хватает смелости.
Как-то за водой пришла Лидкина мать. Вышел к ней Филипп, смеётся:
– Ну что? Скоро сватами будем? Наши-то задружили как! Колька глаз не отводит от твоей дочки. Только и разговоров о ней!
– А что? Я не против! Хороший парень! Дай им Бог разума!
Эти разговоры подтолкнули меня к более решительному шагу! В последний вечер перед отъездом мы стояли с Лидкой у её калитки до полуночи. Расставаясь, пообещал на ней жениться после окончания техникума. Она дала слово ждать меня. Счастливый, уезжал в Липецк.
Итак, пошли последние полгода учёбы в техникуме! После Нового года предполагалась двухмесячная преддипломная практика, а затем защита диплома и распределение на работу.
Мне начало везти на девчонок! Только приехал в Липецк, как сразу же познакомился с прелестной девушкой. Звали её… Ева! Это была высокая (в мой рост), красивая, с обаятельной улыбкой на круглом лице, с ямочками, студентка мединститута. Мы начали с ней серьёзно встречаться. Я рассуждал так:
– «Лидка Зайцева теперь никуда не уйдёт! Она обещала меня ждать. А мне что здесь скучать? Буду встречаться с Евой, а там посмотрим. Я ведь, по сути, ещё не дружил, не ходил с девчонками. А здесь буду опыта набираться. Может, и до поцелуев дойдёт! Ева очень даже видная девчонка! Вон как стали мне все ребята завидовать! Обзывают Адамом. Не верят, что такая дивчина обратила на меня внимание! Буду по-хорошему встречаться с ней. А Лидка не узнает. Может, она и сама так делает»!
Весь сентябрь был увлечён так Евой, что запустил учёбу. Встречались мы с ней ежедневно. По контрольной в начале октября по сопромату я, единственный в группе, получил двойку. Это меня шокировало:
– Неужели я такой тупой? Я же всегда учился без особых усилий лучше всех! Всё! Буду зубрить день и ночь этот предмет, пока не пойму его и не исправлю двойку!
Засел за учебник, начал изучать его с самого начала! К концу семестра по сопромату у меня были четвёрки и пятёрки.
Как-то мы с Лёшкой Широкожуховым возвращались из кинотеатра. Шли по тротуару, кругом полно людей. Вдруг сзади налетела шпана. Неожиданно грубо сорвали с головы наши знаменитые «лондонки». Мы кинулись вдогонку. Те бежали в глубину парка. Погоня продолжалась с километр. И вот эти два пацана с нашими «лондонками» выбежали на поляну. На ней находилось человек двадцать парней. Они подскочили к ним, смеясь, а затем обернулись к нам:
– Ну что? Съели? Давай, подходи!
Ворьё двинулось на нас. Мы с Лёшкой, не раздумывая, убежали. Было противно на душе – грабят среди белого дня!
Уже перед Новым годом всех студентов техникума днём освободили от занятий и повели бесплатно в кинотеатр. Мы недоумевали, к чему бы это? Нам велели держаться в кинотеатре скромно. Там уже сидела большая группа финнов – гостей Липецка. Показывали цветной, широкоэкранный, стереофонический фильм «Илья Муромец». Фильм очень интересный, фантастический. В то время таких фильмов мы ещё не видели! Я украдкой наблюдал за финнами – им он тоже очень нравился. Это было видно по их лицам, и по реакции на события на экране. Я очень гордился нашей Родиной!
Нам есть, что показать загранице: эти гигантские заводы, эти огромные бомбардировщики, беспрестанно гудящие над нами, а теперь вот ещё такой сногсшибательный фильм!
С Евой мы уже встречаемся полгода. Через неделю, в марте будет двухмесячная преддипломная практика где-то на Украине. Надо что-то делать. Я так и не решился до сих пор её поцеловать. Она уже, мне кажется, смотрит на меня с ожиданием и недоумением. На свиданиях при расставании всё ближе и ближе жмётся ко мне, а я всё не решаюсь поцеловать её. Назначаю последнее, решительное свидание на субботу. Иду на шахту к Пастуховым – опять выпиваю для решительности почти полный стакан самогона. Прихожу, чуть запаздывая, на встречу с ней. Она ахает:
– Коля! Что с тобой? Ты пьяный? Что случилось? Ты же никогда не пил!
Я что-то говорю. Голова кружится. На душе противно. Мне уже не до свидания. Чувствую – и на этот раз не смогу поцеловать её! Нет желания, да и смелости, хоть и сильно пьяный. Ненавижу себя! Какой же я дурак! Для чего полгода встречался, если даже не смог поцеловать девчонку! Этот комплекс неполноценности будет продолжаться у меня ещё два года!
Прощаюсь с Евой, зная, что больше не приду на следующее свидание! На всю жизнь остаётся у меня память об этой удивительной девушке в виде фотографии, где мы стоим в осеннем парке Липецка. Прощай и прости меня, Ева!