Закончился первый семестр и мне дали общежитие. На всю жизнь остался осадок от своего непонятного поведения при уходе в общежитие. Майор с семьёй относились ко мне с любовью. Они уважали меня. Я же, когда уходил, даже не поблагодарил их. Почему? Мне просто стыдно было за то, что, как я думал, их предаю. Я как бы сбежал от них, не пробыв год, как договаривались. Ну и что? Надо было просто извиниться перед ними, сказать, что мне хочется к друзьям, что в общежитии мне будет интереснее. Но главное, я становился хозяином своей стипендии, а здесь от неё оставались несчастные шесть рублей. Ушёл от них сопком – тупая деревня! Сколько раз, повзрослев, хотел не раз поехать в Липецк, найти их, и извиниться за свою глупость и грубость.
В общежитии меня поселили с Камыниным Сашкой, с которым мы станем друзьями на ближайшие пять лет, а потом судьба нас разлучит навечно. По окончании техникума мы попадём с ним по распределению на Пензенский компрессорный завод, а потом в армию – сначала в Фергану, а затем в Ейск. И везде вместе, везде вдвоём.
Камынин был родом из Липецкой области – со станции Хитрово. Его родители работали в колхозе «Честный пахарь». Вот название его родного колхоза как нельзя подходило к нему самому. Это был честный, благородный товарищ, не вступающий ни в какие сделки с совестью. У него, в отличие от меня, уже была своя позиция. Он многое понимал в жизни. Небольшого роста крепыш, крупное волевое лицо с голубыми глазами и девичьими бровями, высокий лоб и ёжик русых волос – Сашка был в меру красив. Дома у него осталась одна мать. Тяжкий труд механизатора в колхозе оставил ему след: большой палец одной руки отсутствовал. Сашка страдал, да, страдал, другого слова не подберёшь, из-за своего маленького роста! Я же в этом году начал так интенсивно расти, что замечали даже все окружающие.
Помню, что когда приехал в Кисловодск после окончания первого курса, меня не узнавали. Как я радовался! Наконец-то свершилось! Бог услышал мои молитвы! Это было какое-то чудо! К окончанию техникума мой рост был уже за 170 см. Камынин же больше не рос и страшно завидовал мне:
– Когда поступали, ты был ниже меня. А теперь, к окончанию техникума, вон какой дылда вымахал! Вот везёт людям! Ну почему я такой низенький?
Все свободные минуты Сашка тренировался в комнате. У него были гантели, скакалка, пружины, резина. Для меня это была новость. Я впервые видел тренирующегося человека! Как будто кто его заставлял! Методично он делал упражнения, затем растягивался, отжимался, вращал тело, приседал. Упражнения с гантелями он делал по какому-то пособию. В комнате вечно стоял запах пота. Сколько он меня заставлял заниматься спортом – всё бесполезно! Я пробовал, но быстро остывал. У меня, как понимаю теперь, просто не было мотивации. И всё-таки благодаря общению с Сашкой Камыниным, я постепенно проникся мыслью, что спорт – это хорошо! С Камыниным мы прожили в одной комнате только полгода. Второй и третий год обучения жил с другом – Лёшкой Широкожуховым, а он с Поповым.
Питались в столовой техникума только в обед. Подходим к раздаче:
– Что будете брать?
– Щи б/м (т. е. без мяса), котлету с макаронами, чай.
Жидкие и безвкусные щи, маленькая котлета, в которой больше картошки, чем мяса. Синие безвкусные макароны (это вам не современные итальянские!) и несладкий компот. Утром не завтракали, а вечером – неизменный чай с плавленым сырком «Дружба». И так – два с половиной года! В день на питание у нас уходило семьдесят копеек.
Общежитие в четыре этажа и техникум находились на возвышенности, рядом с древним собором. Его высоченную колокольню фотографировал неоднократно – церковь мне нравилась. Наша часть города находилась как бы на горе. Внизу был центр, парк и река Воронеж. Над нами пролегала трасса, по которой возвращались на аэродром стратегические бомбардировщики. Аэродром тот находился как раз рядом с шахтой, где жили Пастуховы. От гула реактивных гигантских самолётов, повторяющихся каждые полчаса, невозможно было слушать преподавателя и тот обычно, с мелком в руке, замолкал на минуту. Я в такие минуты думал:
– «Вот бы я был лётчиком! Обязательно бы попросился в стратегическую авиацию! Какая мощь! Вот это да! Всё-таки, какой сильный Советский Союз! Прошло-то всего двенадцать лет после окончания войны, а мы стали ещё гораздо мощнее! Какие реактивные бомбардировщики! Теперь даже американцы с англичанами боятся нас! А уж немцев мы бы сейчас одной левой! Вот такие гигантские самолеты везут, наверное, атомные бомбы. Вот будет подарочек американцам! А то они сильно заедаются на Советский Союз. Надо обязательно, как будут призывать в армию, попроситься в авиацию».
Уже намного позднее узнал, что первые стратегические бомбардировщики, какие были в Липецке, могли бы долететь до Америки и сбросить атомные бомбы, но назад бы они не вернулись, так как дальность полёта их была всего около шести тысяч километров.
Я много фотографировал самолёты. И на шахте, бывая у Пастуховых, частенько подходил с фотоаппаратом к самому аэродрому. Мог часами, лёжа в траве, наблюдать и фотографировать при посадке эти невиданные самолёты. Если бы меня застукали, то могли подумать, что я американский шпион. Под горой, ниже нашей улицы, располагался большой парк, выходивший к заливным лугам реки Воронеж, где когда-то Пётр Первый построил первую русскую эскадру, потрепавшую турок. Внизу у входа в парк располагался кинотеатр, в который мы частенько ходили. А дальше самый центр города. За старым и вновь строящимся мостом на другом берегу реки были видны пять новых гигантских доменных печей огромного Новолипецкого металлургического комбината. А слева внизу – старые четыре домны завода «Свободный Сокол». Все домны всегда были в дыму. На противоположной стороне города также всё в дыму от десятков заводов. Трубы тракторного, чугунолитейного, радиаторного, трубного, метизного, сталелитейного фасонного, машиностроительного, цементного и других больших заводов дымили круглые сутки – везде была трёхсменная работа. Мы готовились к ядерной войне с американцами и надо было успеть хорошо вооружиться. Это было для меня потрясающее зрелище! После сибирского таёжного посёлка Вдовино и курортного городка Кисловодска, где не было таких гигантских заводов, здесь было сосредоточено 24 огромных завода! Сердце моё распирала гордость за нашу Россию. Вечерами, стоя на горе, любил наблюдать жизнь заводов. Чёрные шлейфы дымов, сполохи огня металла доменных, мартеновских и бессемеровских печей, вагранок, гудки маневренных паровозов. Я думал:
– «Какая силища сосредоточена в Липецке! Сколько заводов, сколько бомбардировщиков! Да этот город стоит целого государства! Липецк честный город-труженик, город современных заводов, город мощи России! И я теперь, после учёбы вольюсь в ряды строителей коммунизма!»
Это было наивно, но я продолжал быть патриотом страны, несмотря на то, что уже не раз узнавал о ней другую правду от некоторых взрослых людей. За два с половиной года полюбил Липецк. Как ни странно, но воздух здесь, у техникума, был всегда чист. Видно, что ветер всегда относил дым в сторону от города. И зелени там было много, и вода в реке в то время ещё была чистая, не раз рыбачили. Климат сухой, зимой снег и морозы, всё мне нравилось здесь! В свободные дни мы с Камыниным Сашкой излазили заброшенный собор с высоченной колокольней, который находился рядом. С колокольни при хорошей погоде получались отличные обзорные снимки города. Только страшно было карабкаться по полуистлевшим деревянным ступеням лестницы.
Из преподавателей запомнился директор техникума Зеленцов. Он вёл технологию металлов и металловедение. Вечно улыбающийся Барышев преподавал высшую математику, техническую механику и теханализ. Хромой Окутин вёл технологию литейного производства, конструкцию и расчёт печей и сушил, а также мехоборудование литейных цехов.
Все любили Барышева. В потёртом синем костюме, всегда красный и возбуждённый, он с увлечением выводил на доске, не заглядывая в учебник, длиннющие формулы высшей математики и механики. Это был прекрасно знающий своё дело специалист, но у него была слабость: он всегда был «подшофе». Во время урока он исчезал несколько раз куда-то на 2—3 минуты. Приходил опять ещё более возбуждённый, с весёлыми и горящими глазами. Мы уж потом узнали, что он выбегал в рядом находившуюся лабораторию, где его уже ждал друг-лаборант с мензуркой спирта. Зайдёт энергично, пригубив спирта и повеселев, глянет озорно на нас:
– Ну что-с? Продолжим-ссс. На каком интегральчике-ссс мы остано-вились?
И начинал размашисто писать на доске, всё усложнять и усложнять бесконечные ряды цифр:
– Итак-с… двойной интегральчик-ссс. Так, так-ссс. А теперь, тройной. И дальше… фигурный интегральчик-ссс. И вот он, наконец, … голубчик – квадратный интегралец!
Мы все давно уже не записываем, а весело хохочем – разве мысленно такое запомнить! А Барышев шпарит и шпарит, в азарте ломая мел и, наконец, победно ставит точку! Весь класс, не скрывая восхищения, встаёт и аплодирует!
– Ну, ну! – успокаивает он.
– Через месяц вы сами будете так выводить!
И закуривает, смеясь. Барышева так и звали – «интегральчик».
Подшучивали мы и над профессором Окутиным. Он всегда был с тростью в руке, припадающим на одну ногу. Его вихрастая, «тыковкой головка», хромая нога и были предметом насмешек студентов. Ему дали прозвище – «француз с рязанской мордой» и сочинили стих:
Ты постой, погоди! Отец Окутин впереди! Обрати своё вниманье на изгиб его ноги!
В мастерских техникума мы ежедневно слесарничали по два часа. Делали ушки для дверей, навесы, ключи, несложные инструменты. Стоять за верстаком и выделывать кропотливо, выпиливать, швабрить на тисках – мне было тяжело и нудно. Это было не моё. Ничего не получалось, металл мне не давался. А вот рядом стоит белозубый, с вечной улыбкой Ковалёв или спокойный «медведь» Герасимов: у них из рук выходят настоящие, как фабричные, изделия. А у меня какие-то каракатицы!
Все руки у меня содраны, в синяках, ногти обломаны, одежда запачкана. И задерживаюсь в цехе дольше всех, а больше тройки за свои петли для дверей не получаю! Думаю:
– «Обидно! Почему я такой неумелый? Что за чёрт? Ведь всё детство прошло в труде! Правда, там было всё другое. Труд, тяжкий труд в поле, лесу, на огороде, дома. Никогда ничего подобного не мастерил, кроме скворечников».
В соседней комнате через стенку жила самая интересная пара ребят в техникуме: Желтобрюхов (на втором курсе он изменит фамилию, станет Меньшик) и Лушин. Первый – чистый Высоцкий, которого увижу по телевизору через двадцать лет. Как увидел тогда Высоцкого, сразу вздрогнул – не мой ли это товарищ из техникума? Волевая челюсть, короткий ёжик волос, густой бас, он постоянно не расставался с гитарой. Этот человек был невероятно похож на знаменитого певца, поэта, великого гражданина Высоцкого!
Лушин – длинный, нескладный, с крашеными охрой волосами «в стиле». Всю одежду он себе сам изготовил. Шил, перелицовывал, красил. Ярко-синие узкие брюки «дудочкой», жёлтая рубашка, пёстрый длинный галстук, ярко-красный пиджак, красные туфли на толстенной подошве: это был настоящий «стиляга»! Думаю, что даже московские тогдашние стиляги позавидовали бы ему! Но самое главное, он принципиально выделялся из всех! Был невозмутим, спокоен, знал себе цену, ни перед кем не преклонялся! Сколько над ним не смеялись, сколько не разбирали на собраниях и не рисовали в стенгазетах, всё бесполезно! Всех он, видно, в душе презирал и «не терял марку», держался независимо! Для меня это был пример для подражания. Я бы никогда не мог так себя вести, с вызовом всем! И втайне завидовал его силе духа!
До глубокой ночи через стену слышна гитара Желтобрюхова и его низкий бас. А Лушин с приёмником «Турист» в другом углу слушает заграничные джазы. Мы тоже слушаем их концерты до часу, двух ночи. Только благодаря Желтобрюхову решаю тоже купить гитару и научиться на ней играть.
Так прошла эта зима. Курс успешно закончен и я еду в поезде на третьей полке домой. Проскользнул без билета, так как на последние копейки купил десяток виниловых пластинок матери. Она, как и я, очень любила наши русские песни. А перед этим, наконец, купил гитару за 12 рублей. До самго дома пролежал на третьей полке эти полтора суток, голодный, и только раз ночью встал в туалет. Соседи по купе, видно, поняли, что я бедный студент и один раз спасли меня от контролёра. Кто-то сказал:
– Контролёр идёт! Студент, прижмись и подожми ноги! Мы тебя укроем одеялом и закроем сумками!
Я был несказанно благодарен людям.
И вот он мой город! Наконец-то! Как соскучился, истосковался. Сколько мечтал об одном и том же. По приезду в родной город подкатить на такси прямо с вокзала на улицу Овражную и «поразить» всех: студент приехал, да ещё на такси! Замысел не удался – в кармане ни гроша. За эти полтора суток даже ни разу не поел.
Все удивились, увидев меня. Уехал карликом, а приехал высоким, стройным парнем. Особенно радовался Филипп Васильевич. Приходя с работы навеселе, он шутил надо мной и всё пытался дотянуться, поднимаясь на цыпочки:
– Смотри, матр! Какой дылда наш сын стал! Вымахал. Не то, что я, шпентик! Ставь мне бутылку за сына! Это я надоумил его отправить в Липецк! Знать, климат ему пришёлся тот, что в рост пошёл!
Я ходил, как именинник! Родные, соседи, знакомые, кто был в городе из одноклассников – все поздравляли меня со студенчеством, а, главное, поражались моему росту.
Встретившись с Мишкой Скворенко, мы подружились ещё больше. Ростом сравнялся с ним, и он теперь все вечера проводил со мной. К тому же авторитет добавляла моя учёба в техникуме и привезённый фотоаппарат и гитара. Мишка работал штукатуром и у него водились деньги. Он частенько брал бутылку водки за 2 рубля 35 копеек, и мы втроём с Филиппом Васильевичем распивали её. Нам с Мишкой стакан, который мы распивали пополам, как когда-то слойку, а Филиппу остальное. Выпив, начинали бренчать на гитаре и петь блатные песни. Так и осталась с той счастливой поры одна фотография. Автоспуск моей «Смены» зафиксировал нас – молодых, весёлых, счастливых. Сидим в комнате на диване. Я наливаю из бутылки в Мишкин стакан водку, а он с улыбочкой держит гитару.
Подружился в это лето и с Валеркой Омиадзе. Он был внук Кульбинской Дарьи, родной тётки моей матери. Такого же высокого роста, красивый, чернявый, Валерка был тихим, скромным, выдержанным. Он мне понравился сразу же своей простотой, общительностью, щедростью. У него всегда можно было хорошо поесть. Мать его работала шеф-поваром и жили они по тем временам зажиточно. С Валеркой мы играли в шахматы и это объединяло нас. Играл он немного лучше меня, но я был напорист, задирист и не хотел уступать ему ни на йоту. Подружились мы с ним ещё больше после моей службы в армии. Но на этот раз нас объединила любовь к бегу на длинные дистанции. Валеркина бабка Дарья – маленькая, сухая, приветливая старушка, из тех, кого долгие десятки лет после смерти вспоминаешь с теплотой за доброту, простоту, отзывчивость. Меня она любила и уважала, старалась всегда вкусно по-кормить, расспрашивала о матери, о нашей прежней жизни, радовалась нашей дружбе с Валеркой. Как она любила Валерку! Побольше бы таких старушек! Провожая нас купаться на озеро, она всякий раз забавно кричала вслед:
– Валера! Не ходил бы ты на озеро! Смотри, утонешь, не приходи тогда домой!
Мы весело хохочем над заботливой старушкой. Но особенно мне запомнились наши беседы с бабкой Дарьей о политике. Она всякий раз меня просила что-нибудь рассказать о многообразии мира, о разных народах и странах. Особенно любил пугать забавную старушку атомной бомбой, нагоняя на неё страху:
– Бабушка! Вот если американцы долетят до нас и сбросят всего одну атомную бомбу, то Кисловодска не будет! Всё будет разрушено и сожжено! А если сбросят водородную бомбу, то всё будет уничтожено до самых Минвод!
Она смешно крестилась, ахая и охая, испуганно смотрела в небо и приговаривала:
– Дай-то Бог мне помереть спокойно и не видеть такого ада!
Её слова оправдались через восемь лет.
Иногда в это лето я заходил и к Беляевым. Семён Иванович (их отчим) – седой, благородный, интеллигентный человек, увидев меня, всегда радовался. Приветливо встречал, прекращал работу, закуривал, расспрашивал, сокрушался:
– Ну почему наши ребята не такие? Бандитами растут. Не знаю, что с ними делать. Уж и говорить, воспитывать устали с матерью. И битьём ничего не добились! Хоть бы ты, Коля, их вразумил делом настоящим заняться. Мы с матерью день и ночь горбатимся, а им, жеребцам, хоть бы что – не хотят ни учиться, ни работать! Пропадут…
Приходили Федька и Володька и ко мне на Овражную со своим баяном. Сразу становилось шумно и весело. Баян залихватски гремел, заливался на всю улицу. Это-то только и тянуло меня к Беляевым. Ни на какие проделки я уже не соглашался. Дружеские отношения с Беляевыми у меня сохранились ещё лет на пять. Но затем, когда пришёл из армии и всерьёз занялся спортом, я их резко прервал. Начал презирать Беляевых за такую их жизнь: пьянство, тунеядство, воровство, разбой, тюрьмы. Полностью прекратил отношения с ними на всю оставшуюся жизнь.