Собрание сочинений. Том 2. Мифы - читать онлайн

Когда слону

Хобот

Надоедает,

Слон его —

Съедает. . .

Когда киту

Море

Надоедает,

Кит его —

Выпивает. . .

Перья для страуса —

Лучшее лакомство.

Горб для верблюда —

Любимое блюдо…

Когда я сам себе надоем,

Я себя торжественно съем!..

Пейзаж прост.

Улица,

Мост,

Дом.

В нем —

Уют.

Добытый с трудом.

Горбом

Муж лег на диван.

Уснул.

Газета выпала из рук.

Читал про Ирак.

И Ливан.

Рядом жена.

Живот растет.

Думает: «Вдруг война!

Заберут. Убьют…»

Обняла его.

Зарыдала…

Он бормотал сквозь сон.

Что-то об экономии металла.

Появился на свет ребенок.

Началось представление.

Обучение с пеленок:

Сынок,

Скажи

Папа

Попа.

Талант,

Дант.

Вырастет, будет хирургом

Металлургом.

Вырос

Работал на железной дороге

Оторвало ноги.

Стал побираться

Граждане

Братцы

Окажите содействие

Умер

Окончилось первое действие.

Хочу певца схватить за голос,

Поймать горящего за пламя,

Хочу покойника за возраст

И знаменосца взять за знамя…

Хочу у пса погладить верность,

Держать за милостыню нищих,

Обнять влюбленного за нежность

И палача за топорище…

Хочу фрегат поднять за снасти

И за волну потрогать море,

Хочу счастливого за счастье

И несчастливого за горе…

Хочу в день казни на рассвете

С галерки птичьего полета

Лорнировать искусство смерти

На карликовых эшафотах…

Белесоглазый, белобровый.

Косноязычный идиот.

Свиней в овраге он пасет.

Белесоглазый, белобровый

Кричит овцой, мычит коровой.

Один мужик в деревне. Вот —

Белесоглазый, белобровый

Косноязычный идиот.

Я прохожу сквозь свое незримое Я

Которое стоит посередине комнаты

Как манекен

Два невидимых Я

На фоне большого окна

Как будто беседуют

Мне надо выйти на балкон

И я прохожу насквозь

Три призрачных Я

Теперь я стараюсь их не задеть

В комнате становится тесно

Три Я посередине

И два – по углам

Их контуры угадываются не зрением

И вдруг я почувствовал

Сколько Я наслоенных во времени

Они переполняют комнату

И землю и небо за окном

Хорошо что Вселенная это не просто орех

как будто главное забыл

еще минута —

и станет рай

утробой

адом…

Что я – мало

или много?

ведь яблоки и гусеницы

рядом —

но вспомню…

вспомнил!

рот с ушами?

свечка Бога?..

вспомнил но как будто

не мне ль дана свобода?

Боже мой!

в тоске и страхе

прижимаясь к стенкам —

жжет изнутри

слепительная

точка! —

не сам ли стал

я собственной тюрьмой? —

из живота – ни жабы

ни росточка…

срастаюсь узник

со своим застенком

проснулся ночью

весь в поту

…и с визгом – в мозг —

усвой его

развей! —

(малыш играет

с голым пузом…)

и знанье —

от затылка

по хребту

(…сморчком

и старичком-тунгусом —

чужой зародыш

гибели своей)

огрызок яблока —

вот на глазах ржавеет

…и числа

без смысла

и травы неправы —

и птицы…

и человек

в свою реальность

верит?..

остыл твой чай

там муха плавает

уже не шевелится

не крылья

вырастают у меня

Бог смотрит

нашими глазами:

уходит

прожигая кроны

солнце

и тень моя

растет на склоне дня —

вот отчего

мы видим сами!

так всякий атом

в истине проснется

Ночь движется к закату

Хозяин мой идет

по саду

вот на веранду всходит

задом наперед

садится на свою скамью

не глядя

чашка пустая

по столу придвигается

из темноты – сосед спиной

сидит

с ним разговаривая

темный чай

изо рта выливает —

чашка дымится

и наполняется постепенно

– Ах! Удача духа —

уловил невероятное —

обратите внимание —

время обратное

как нарастанье льда

в жару

Я не человек

даже не реальность

Я – Возможность

произойти —

переводная

картинка истории —

Ах! запоздалое

в жизни твоей

Все могу —

И возвращаю

Назад назад

Со свистом

цветная пленка

сматывается:

летишь в Париж —

аэродром в Москве

уснул в Москве —

проснулся на Урале

барак и проволока

шарят по ночному —

из вспышки вышел

самолетик серебряный

проходит боль —

стирая кровь со лба

все зажило

в матроске малыш

вбегаешь задом в дом —

захлопывается дверь

пеленки заворачиваются

грудь материнская —

и нет тебя

Все есть а ты не появился

может быть не пожелал

Я – греческая

вечно юная

Возможность

меня называют люди —

готова каждому служить

Так что не сетуй

все могло иначе

иначе чем иначе

и иначе —

совсем иначе быть

или не быть

белый домик где гостим на юге

шкаф стоит беременный – книги,

за стеклом прогнувшиеся полки

сплошь набиты как подсолнух полный

и глядит на пришлых день вчерашний

темной вавилонскою башней:

ВЕРШИНЫ НЕ СПЯТ

СИЛЬНЫЕ ДУХОМ

ВЕСЕННИЕ ВЕТРЫ

ПОВЕСТЬ О ЛЕНИНЕ

ЗАВЕЩАЮ ТЕБЕ

ЗЕМЛЯ У НАС ОДНА

ПОСЛЕДНЯЯ МЕЧТА и т. д.

за террасой – серебро залива

на тарелке – персики и сливы

тиражи (я помню) триста тысяч

за стеклянной дверью Ира Васич

говоруша хрюша – мой редактор

Юрий Николаич – наш директор

с характерным черепом-арбузом

(переброшен) бывший зав. обозом

и добрейший Главный – Юрий Палыч

что-то в нем дворянское мечталось…

и его сменивший хам и сволочь…

в тех редакционных коридорах

много терлось лиц нечетких серых…

у вахтера – золото в оскале…

что-то выпускали… не пускали…

самиздатом тискали… таскали

в КГБ…

ты жив наш прежний перчик

жив-здоров и весел как огурчик

коктебельский на тебе загарчик

вечный узник пишущей машинки

в белых волосах твоих – пушинки

здравствуй инженер-душепроходчик

мастер запятых,

разведчик точек…

это ж эпопея! если хочешь…

от корней росли твои герои

ты им позволял и пить порою

но война была не за горою…

ржали кони

облетали тополи

и пальто им героини штопали

а герои нервно шли по городу

чтобы негодяю съездить в морду

и тогда в романе опечаткой

воздух пахнул дамскою перчаткой…

(все же чаще – гром железа

дух навоза

общее собрание колхоза)

жизнь по плану

смерть по разнорядке

плакать стану! —

автор выпьем водки!

будем пить – грустить напропалую

дай тебя бродяга поцелую —

да не лезь! —

обрадовался весь…

«я бы! мы бы!»

не тебя в расшлепистые губы

а тебя друг без которого

получилось бы не здорово —

уголовника с гитарою —

отсидел – опять за старое…

сыростью и тленом пахнут книги

слипнутся листы плохой бумаги

умрут в ряду как рядовые

да они с рожденья неживые

гром из тома в том

как из дома в дом

бродят фразы разговоры —

целые страницы…

под одной обложкой

нам бы схорониться

мелкою рыбешкой…

марево…

курево…

жарево…

зарево…

Здесь – граммофонная труба

торчит из анального отверстия

печки – здесь – покрываясь

медвежьей шерстью – перебегает

из комнаты в комнату —

похохатывая, как каленый

пряник – «50 лет октябрю» —

(жил – был) – и живет-поживает

на рисунке разметав реак-

тивные волосы летят материнские

груди) – появляются люди —

иностранные и московские странные

и видят: здесь – граммофонная труба

торчит из анального отверстия печки —

ах, как много в тебе коммунального – и реального

и нереального! – ура! Брусиловский!

Под рукой демиурга-художника

Роится мир форм

Он бросает их на лист ватмана

Как рыбам бросают корм

И просыпаясь от дремы

Раздувая свою спесь

Формы жадно хватают объемы

Им нужен мир весь.

Кто намеком был, кто наброском

В сновидении, неведомо где

Виноградно наплывшим воском

От звезды протянувшись к звезде

Полвселенной летит Андромеда

Половина другая – Персей

У него под грудью комета

Нож в звездной росе у ней…

Формы сподручней, чем атомы

И строят мир твой

Только б тебе развязаться с проклятыми

Нервами – тучами над головой

два старика

ей нудно на него смотреть:

сморщенные в мешочке

будто краденые

и всё висит

будто чужое

сама толста

груди – по бокам

живота —

складки складки —

нет загадки

зато на сером пляже —

одичавшие горожане

палатки

еловые ветки на брезенте

«весь израиль

удалился в кущи»

приволье и праздник

все лето

старики приветливы

всегда помогут

объяснят молодым:

в лавку в поселок —

надеть хоть шорты

могут побить

она вдруг схватит

выше локтя

или за колено:

«какой вы мускулистый!» —

и скорей – о мужестве

о спорте…

учит он:

«надо загорать ровно»

«вы простите меня старика» —

и всё гладит по спине

плечам и шее

девушку —

втирает масло в кожу…

вечером походная деревня —

серебро реки – стихает рано

от жары островерхие палатки

все раскрыты:

где костер

где лампочка – аккумулятор

освещают вечеряющих нудистов

в темноте гудит пароход

возле сосен

лысый и костистый —

он похож на Сологуба Федора

и на обезьяну – гамадрила

темная она —

окатный камень

помню я Мамардашвили с трубкой

блеснуло –

Енисей

со всеми своими притоками

отпечатался в небе

видел я Мамардашвили в бронзе

и рассыпался

сухим оглушительным треском

похоже на тоннель

метро…

смуглый лоб с залысинами – крупно

смотрит на меня из текста книги

«все есть ничто – сказал философ —

и обойдемся без вопросов»

и глядя (слышу и плыву)

на лоб его —

и переносицу

я успел –

«что есть ничто?» – сказал другой

и дрыгнул нервною ногой

на земле

под забором –

каждая доска

древесным рисунком

подробно –

каждая травинка

возносится

в свет –

«вы есть ничто! – заметил третий —

как жаль что нет меня на свете»

выхватить из мрака

жалкую

взъерошенную мысль

среди высоких коробов

среди сугробов

и гробов

на Сретенке

на Парк-авеню —

и на проспекте Мира

выпячиваясь из окон

проламывая стенки ну! —

(…пусти несчастный!)

вылазит мышцами бетон —

(…стада фигур своих пасти)

из ящиков

вскакивают гвозди! —

скрипит сгибаясь арматура —

и по Нью-Йорку

Москве и Екатеринбургу

по парку

по травке в горку

топает скульптура:

скрюченные

скособоченные

раскоряченные

развороченные

и растянутые

и раздвинутые

и раздавленные

продырявленные

вкось разваленные

вдоль распиленные

думы каменные

печи доменные

свечи пламенные

изнутри себя разрывающие

раскрытые распятые

рожающие!

головы промеж ног держащие

кричащие зовущие

мычащие!

торжествующие!

прославляющие!

…а помнишь мастер

в тебе взывали великаны

спешили вырасти

орущие вулканы

боли и ярости

«кто мы?

фантомы

в море

Соляриса…

ты нас

родил из головы

как Зевс

Афину!

хоть мы мертвы

наполовину

но мы наполовину

уволь яволь

и дух и воля

из всех углов —

толпа голов

чуть усомнись

тебя мы сами —

кубическими лбами

носами и задами

и плоскими ступнями – утюгами…»

твой – стиснув зубы – смех!

ты – сам их всех!

…и прорастая из метро

из книг

возник

сноп людей и быков

и кентавров

разрывая слои облаков —

из мышц и кулаков

и грохота литавров —

вот памятник – двойник

(на нем твое тавро)

…в небе – ломаный высверк —

силуэтом

на том

берегу

…оказалось что ты и Нью-Йорк

соразмерны друг другу —

и окно твое в парк

одна мастерская

была у метро АЭРОПОРТ

(…и сам замучился как черт

за форматором гипс таская)

натурщицы вращались

превращались…

вторая —

на Сретенке

(он их и лапал и лепил —

знал все их родинки

играя)

…уже не помещались

ставил к стенке

…толпою толки

и бутылки —

(а я всё думал: кто кого —

общественность ли Эрнста съест

или в ЦеКа сожрут его

или спасут заказчики…)

четвертая дыра

аж на проспекте Мира!

уже в проекте – переезд

…на солнце посреди двора

сам заколачивал ящики

а пятая – в районе Сохо

серьезен Эрнст

как городской пейзаж

как пласт земли могуч и свеж

как вопли Цадкина отверст

и целен как сама эпоха

о третьей и не говорю:

там он ворчал и пил —

такая процедура

а не ворочал не лепил —

«натура – дура!» —

и вообще она была Сидура

по совести (я понимаю

что двух других я не упоминаю)

там под гитару

Лемпорта и Силиса

так пили —

все в памяти моей перекосилися!

и пели пели

с одушевленной глиной хором

(тогда любили как лепили)

под голой лампочкой

со свечкой —

и в этом нереальном свете —

закусим сыром

на газете! —

плеснула – щедрая рука

…и чья-то девичья головка —

между Сидуром и Сапгиром

…на Севере по крайней мере

воздастся каждому

по вере

…я в мае из Москвы —

из дому

попал в другой

прекрасный и не тесный

…озера —

Серебристо-серо

дугой

где валуны и сосны

…небесный

из иного мира

но хмуро

…и вдаль уходят островки

из-под руки

без остановки —

иглы клест остролист

капли влаги тяжелы…

перемежались близи дали —

сосны и пролысины

…вставали Одина сыны

на битву —

в облачной Валгалле

откуда лучи

колючи —

во лбу отверстие —

влагали

ключи

четыре часа от Стокгольма —

где на просвет леса и воды

(там колесили мы окольно)

еще одна твоя мастерская

…главное друзья – энтузиасты

…из автобуса себя выпуская

в твой музей проходят туристы —

непредсказуемые шведы

кентавры северных лесов и чудовищные кресты озер —

о них говорили в доме

бледные рассветы светили сквозь очки директора музея

хранитель северных камней и дум встречал в доме гостей с юга

показывал им дом где бледные рассветы светили насквозь

чудовищными крестами окон

тени лесов и озер светились насквозь в небе

кентавры северных лесов – лоси уходили в озера неба

возле дома-музея бледный хранитель показывал женщине с юга

чудовищные кресты и камни

тени северных лесов в небе – женщина с юга снилась себе

чудовищным крестом

в доме бледный хранитель равнодушно перебирал камни —

кентавры

среди северных лесов и озер светились их тени: женщина с юга

чудовищный крест и хранитель – бледный кентавр

серьезен грозен —

значит есть резон

ты знаешь план

и дисциплину

…так мять

ворочать глину —

лопатами ладони

лепят плоть

что впору

в Риме Юпитеру

в Швеции Тору

…поутру был распят

(…пусть вопят!)

ночью встал из гроба ты

от напряжения работы

дошел до рвоты —

потрескались полезли

ногти

как от неведомой болезни

(упомянуть об этом факте)

но это после

а сейчас – о!

ласка вкрадчивая —

глину – это мясо

поворачивая

на оси каркаса

шлепаешь ласкаешь

тискаешь

не отпускаешь —

раскурочиваешь

целыми ломтями

отбрасы-

ва-

ешь!

в бездонной яме

в одном объеме —

мясник и форма

…как парусник

во время шторма

…от ярости и страсти

холодея —

все сорвано!

обнажена

и вся исчерпана

до дна!

смотрите: вот она – идея

без дураков!

Эрнст Неизвестный – ты таков

да благословит тебя Иаков

с поврежденным бедром…

лицом к лицу

боролся он с Незримым

спорил с Ним – с Неоспоримым

(клянется: видел птицу!)

…с ужасной силой

как молнией

стегал ширококрылый! —

и выстоял хотя остался хром

среди полей

бегут Амбары

в купе покупки

сидят арабы

и квохчут куры

кривые лапки

большие жёны

цветастых негров

глаза коров

вся столица на столе

а во мгле

на холме

серебристым силуэтом

миной или минаретом

серый короб – Сакрекёр

ты знаешь лепо

в море марта

любить на улицах Монмартра

вверху и мысли облаковы

и маляры средневековы

внизу – пожарное депо

тебя он сразу пожирает

собой Жирап

вот вокзал

Сан-Лазар

ЛАФАЙЕТ —

два парохода —

плавает

в толпе народа

красивым росчерком пера

выходишь ты на Опера

кипит Жирап —

и Монпарнас

вдали – как шкап…

вокруг Жирапа

как на подушке

раскинув ляжки

лежит Европа

и с ужасом глядит на нас

не скифы мы не азиаты

но нагловаты

пошловаты

не гунны мы и не сарматы

но лбы чугунны

жопы сраты

хотя ни в чем не виноваты

к тебе Жирап

мы проложили из России

воздушный трап

куда и бегаем босые

Жирап!

ты радуешься нам

а – рубашкам и штанам

взалкала

каменная баба —

зашевелились валуны:

Волга Вологда Валгалла,

Жирап

ты – каменный жираф

рябое

небо над тобою —

рыба

неописуемых размеров

как паиньки

садятся боинги —

на поле в виде вееров…

пускай

грядет турист Егоров

своих чудовищных омаров

скорей на пришлых выпускай!

Недостает среди нас одного,

Не досчитались тебя, Юло.

Ты – первый. Теперь пойдут умирать.

Через год – чей черед? И опять – через пять…

Три десятка лет ожидания —

Перемрет в основном компания.

Какие-нибудь кретины

Придут на наши поминки,

Растащат наши картины,

Любовниц, книги, ботинки!

И отправит нас в долгий ящик

Государство – душеприказчик.

Да – есть бронтозавриха, братья,

Бронированная бюрократия.

Учрежденья-громады

Образуют ее хребет.

Машину для резки бумаги

Придумал еще Гутенберг.

Наличье замков и застежек,

Портфель крокодиловой кожи,

Желудок, который культуру

Переводит на макулатуру.

И проходишь, лицом серея:

ТРЕДЬЯКОВСКАЯ ГАЛЕРЕЯ!

Здесь – размазанная блевотина…

Тут – чиновного мяса кусок…

Там на холст какая-то гадина

Выделяла желудочный сок…

О, моя бедная родина!

О, моя трудная родина!

И как нам ни тяжело,

По какой-то странной иронии

Судьбы Соостер Юло

Принадлежат Эстонии.

Картины, рисунки его

Принадлежат истории

Искусства. А тех, которые —

Кандинский, Шагал, Поляков —

Французы во веки веков!

О, искусство! О Вечный Жид!

Пусть нами гордится Турция!

А России принадлежит

Иогансон и Фурцева…

И поэтому нам обеспечена

Туретчина и неметчина.

И поэтому наше собрание

Я сам распускаю заранее.

На искусство БЕЗ РАЗрешения

Посылаю НЕприглашение.

Примите мое пророчество;

Воздвигнитесь НА одиночество!

Да здравствует русское творчество:

ДУХОВИДЧЕСТВО

И БОГОБОРЧЕСТВО!

Живут в полураспаде – с ножевыми

раненьями… во рту растет трава…

Пясть – косточки торчат из рукава…

Считают что родились таковыми

И не желают выглядеть живыми

Пусть позвоночник держится едва

Шопен – я слышу – в доме за углом

Любимое занятие – хоронят

Толпятся будто ящик со стеклом

Несут… несут… а если вдруг уронят? —

Поднимут в суматохе кверху дном

И занесут в ближайший гастроном? —

И там где кафель бел и лампы ярки

Где очередь – и хвост ее вдали

Где цинковый прилавок точно в морге

Их верно встретят в страхе и восторге

И кто-то скажет: «мясо привезли»…

Но обошлось. Проносят гроб халтурный…

А я шагаю в клуб литературный

С хануриками время убивать

Там возле двери мраморные урны —

Прах классиков – и можно в них плевать

Здравствуй Водолейников Мамлейников

Борода сияет рыжим веником

Царствуй на Москве поэт и брат

Я опять с тобою выпить рад

Ты притопал к нам из края вареников

Золотоордынский хан – алей Алейников

Будем пить с тобой вино как лошади

Дом ломают на Пушкинской площади

Рушат рухлядь и славу московскую

Вас бы – бранью площадной барковскою!

По лепным карнизам бьет ядро

Выпьем мы сегодня хан ведро!

По проезду где торгуют книгами

Мы пройдем смешаемся с ханыгами

А в парадном вермут пили вы?

От души хлебнем с тобой Москвы!

И на всякий случай поцелуемся —

Попрощаемся с каждой улицей

С Новодевичьим с Донским монастырем

Ляжем у святыни – и умрем.

Попрощаемся с прудами Патриаршими

Погрузнели погрубели стали старше мы

Только помните – еби вашу мать

Колотить вас нас и бить – не сломать.