Раньше я спала в Табернакле вместе с мамой. После девятичасовых новостей дедушка отправлял нас в постель. Мы переодевались в пижамы и чистили зубы. Я не доставала до раковины и сплевывала пасту в унитаз.
Накрыв мамину голову одеялами, мы устраивали в кровати палатку. Мама читала мне «Алису в Стране чудес» по книжке-раскладушке. Я обожала Алису. Белый фартук, повязанный поверх голубого платья, подчеркивал ее тонкую талию. Мой палец, которым я показывала на нарисованную Алису, был толще ее. Она походила на диснеевскую принцессу.
Когда Алиса замечала Белого кролика, мама изображала пальцами длинные уши, и на стену падала кроличья тень. Она трепетала в свете лампы, будто в волшебном луче старого кинопроектора. Меньше всего мне нравилась последняя страница, на которой приключение кончается и Алиса просыпается на берегу реки рядом с сестрой. Я ободрала страницу, так что под ней показался картон.
Читая «Алису», мама непременно отклонялась от курса. Обычно когда доходила до Алисиных тревог: «Может, это я изменилась за ночь? Дайте-ка вспомнить; сегодня утром, когда я встала, я это была или не я. Кажется, уже не совсем я! Но если это так, то кто же я в таком случае?»[3]
– Алиса перестала быть собой, потому что она исчезла, – объясняла мама. – Упав в кроличью нору и оказавшись в Стране чудес, она выпала из себя. Такое случается со всеми нами. Засыпая, мы выпадаем из себя.
Я никак не могла понять, хорошо это или плохо. Когда мама описывала свои сны, я чувствовала себя так, будто пытаюсь уследить за пальцем Билли, когда он показывает мне звезды.
– Это пояс Ориона, – говорил он, и я благоговейно поднимала взгляд к небу, ничего не видя, но размышляя над выражением «пояс Ориона». Мне никогда не удавалось различить ни Орион, ни его пояс, но хватало самой их загадки. Так было даже лучше.
Загадки сновидений мне тоже вполне хватало. Я пыталась следовать маминой логике, но она отпускала мою ладонь на полпути.
Перед сном мама рассказывала мне сказку о пылинке по имени Эшлинг, которая не верила в снег. Каждую ночь, когда Эшлинг засыпала, холодная вода превращала ее в снежинку. Когда наступало утро и выходило солнце, Эшлинг оттаивала и снова становилась пылинкой, совершенно забыв собственные перевоплощения. Только на сердце ощущался какой-то холодок, но воспоминание было застывшее и замороженное. Она отмахивалась от него, считая, что это ей просто приснилось.
Закончив сказку, мама бросалась в кладовку, где стоял морозильник. Я в одной пижаме бежала за ней вниз, шлепая по линолеуму босыми ногами. Дверца морозилки поднималась, из камеры, туманясь, поднимался пар. Мы ногтями соскребали со стенок снег. Рассмотреть снежинки, сказала мама, невозможно без микроскопа, пусть даже они у нас под самым носом.
– Так же, как Билли нужен телескоп, чтобы смотреть на звезды? – переспросила я.
– Да, – ответила она. – Только наоборот. Телескоп позволяет разглядеть далекое, приближая его к нам. А микроскоп – рассмотреть то, что мы плохо видим, потому что находимся слишком близко. Он создает дистанцию. Перспективу.
– А если бы у Эшлинг был микроскоп, она бы поверила в снег? – спросила я.
Мама задумалась, а потом рассказала мне другую историю, о первом человеке, который сфотографировал снежинки.
– Его прозвали Снежинкой. Он ловил снежинки на черный бархат и фотографировал их, прикрепив микроскоп к объективу камеры. Это позволяло запечатлеть структуру снежных кристаллов, прежде чем они растают. Но фотография и реальность не одно и то же, – сказала мама и очень серьезно добавила: – Поймать снежинку невозможно. И я еще не встречала никого, кто сумел бы поймать сон.