Голова отяжелела от выпивки, а я ее и не удерживала. Сложилась пополам на стульчаке, так что живот касался внутренней поверхности бедер. Передо мной открылся перевернутый обзор места, которое я впервые побрила несколько часов назад. Раньше я только подравнивала жесткие волосы, перебирая их и приглаживая, будто мать, состригающая локоны своего малютки. Неужели у всех лобок после бритья розовый, в красных точках и похож на ощипанную курицу? Губы с редкими волосками, которые у меня не получилось достать бритвой, выглядели как кончик слоновьего хобота. Над ними, свесившись набок, торчал язык. Раньше я его не замечала. Неужели он всегда там был и высовывался из этой бороды?
Вот бы рядом оказались другие девчонки, как когда все набиваются в одну кабинку, чтобы распить припрятанные в сумочках миньоны и по очереди пописать. Кажется, побрилась я зря: никто, даже пьяные девчонки, украдкой не оценит, в какой презентабельный вид я себя привела. Обычно я спускаю трусы в последнюю секунду и сдвигаю ноги, чтобы спрятать свое гнездо, или вообще избегаю таких ситуаций, дожидаюсь снаружи и завязываю притворную дружбу с туалетной смотрительницей, которая сидит на табурете, раздавая квадратики туалетной бумаги и охраняя свою коллекцию дезодорантов и мятных леденцов.
По правде сказать, подруг у меня так и не появилось. В школе некоторые девочки терпели меня, как терпят приблудившихся кошек. Мне кое-как удалось втереться в компанию, которая тусовалась на задворках сборных домов, но в нее входили и мальчишки, да и продолжалось это всего несколько месяцев. Я сошлась с теми ребятами только потому, что целовалась с парнем из их компании. Когда у него появилась девушка, мы остались друзьями, насколько вообще можно дружить с парнями. Он по-прежнему пытался бросать драже мне в рот, пока девушка ему не запретила. Потом они начали обедать в кафешке, а я побоялась навязываться и стала ходить к сборным домам одна и читать.
Внимательно осмотрев свои излияния, я нажала кнопку смыва. На поверхности водянистого золота поднялась пена, словно на пинте пива. Потом, ерзая на стульчаке, стала взбивать прическу – сначала для объема, а потом уже ради удовольствия, – пока не стукнулась головой о стену кабинки.
Туалетная комната в «Кэссиди» обладала всем очарованием зимнего коровника. В углу под потолком свила гнездо какая-то птица. Кафельная плитка на стене была забрызгана ее дерьмом. Впрочем, Ширли ко дню рождения Джеймса раскошелилась на новый брусок мыла. Кран смесителя отвалился, поэтому, чтобы включить холодную воду, приходилось поворачивать ржавый гвоздь. Тут требовалась сноровка, так что обычно все ошпаривались кипятком. Рядом с раковиной установили зеркало во весь рост. Встав перед ним, я поразилась, до чего я похожа на беременную: все время забываю втянуть живот. На мне было черное платье в обтяжку и туфли на каблуках, уже успевшие натереть мне ноги до пузырей.
Освещение тут беспощадно. Волосы у меня слипшиеся и сальные, глаза черные, лицо бледное, а ниже все оранжевое от потекшего автозагара. На коленке алел прыщ. Попытавшись его выдавить, я заметила вокруг недобритые волоски. Самое обидное, что сегодня я старалась привести себя в порядок как следует. Честно не пожалела сил. У меня чуть мозг не взорвался, пока я решала, что надеть. К этому вечеру я эмоционально и физически готовилась много дней, даже недель.
Сделав глоток водки с лимонадом, я снова посмотрелась в зеркало. Так-то лучше. Нарцисс наверняка был пьян, когда влюбился в самого себя.
Выйдя из туалета, я подумывала, не найти ли маму, но испугалась, что она втянет меня в очередную свою ссору с Ширли. Мама хотела водрузить на один из столов пирог, приготовленный для Джеймса, но Ширли настаивала, чтобы мамино угощенье оставалось в подсобке, потому что настоящий пирог у нее уже есть. Мамин пирог был монументален: цифра два целиком состояла из вареных в мундире картофелин, а цифра пять – из восьми коврижек черного хлеба: и то, и другое Джеймс обожает. Справедливости ради стоит заметить, что картошку сварили только сегодня, она свежая, к тому же мама любезно предложила сама раздавать пирог и выразила готовность почистить картофелину и порезать хлеб каждому желающему. Ширли опасалась, что в таком случае гости примутся швыряться едой, испортят праздник и разгромят ее паб.
Ширли с мамой никогда не ладили. Еще до того, как мама сбила Джеймса с пути истинного, между ней и Ширли установился какой-то странный дух соперничества. Или ревности, не знаю. Обе они жаждали мужского внимания, и, стоя за барной стойкой, Ширли всегда получала его вдоволь. Но в душе она клуша, и ей не нравится, что мама вечера напролет подкатывает к завсегдатаям, отвлекая их от кружек. Дежурная шутка: когда в паб заглядывает мама, тот закрывается раньше времени.
Я обвела глазами толпу в поисках Билли и пристально, как гадалка, вглядывалась в лица женщин, надеясь понять, кто из них бреет только линию бикини, кто оставляет вертикальную полоску, а кто предпочитает бразильскую эпиляцию. Задержав взгляд на Аланне Бёрк, я представила, что под джинсами с высокой талией она вся как силиконовая. Она начала удалять воском волосы на руках в четвертом классе.
Интересно, догадывается ли хоть кто-то, что у меня в промежности нет волос? Осталось только что-то вроде утренней щетины, избавиться от которой мне не удалось, как бы тщательно я ни орудовала бритвой. Запусти какой-нибудь парень руку в мои хлопковые трусы, он бы решил, что гладит колючий мужской подбородок.
Господи боже, а вот и он.
Парень, который на мессе стоит позади всех.
Я прошествовала в так называемый стариковский бар. Надеясь, что он за мной наблюдает. Может, если я притворюсь, что его не существует, он меня заметит.
– Э-э-эй, Дебби!
Какой-то пьяный мальчишка, шатаясь, подошел и положил руку мне на плечо, чтобы не упасть. Кажется, кто-то из Кондронов. Лет тринадцати.
– Привет, – обратилась я к ладони на своем плече.
Уши у него горели от смущения, но выпивка развязала ему язык.
– Может, пососемся? – спросил он.
– Зайди, когда яйца отрастут, – ответила я, сняв с плеча его руку.
Его компания заржала, и я отошла подальше, чувствуя, что краснею. После стычки с тринадцатилеткой мое сердце билось чаще, чем следовало бы. Очевидно, до юного поколения дошел слух, что я целуюсь со всем, что шевелится. Стоит только попросить, или чтобы хоть приятель попросил за тебя.
Я целовалась с парнями из любопытства. Когда они целуются впервые, это заметно. Обычно так и бывает – даже теперь, когда нам по восемнадцать лет. Просто удивительно. Некоторые из них пользовались мной, как манекеном для краш-теста. Другие были уверены, что можно лапать меня за грудь или совать руки мне в трусы, пока я не выводила их из заблуждения. У меня все строго. Как-то поступила заявка воспроизвести перевернутый поцелуй Человека-паука. Другой парень прислал эсэмэску, когда на перемене пошел дождь, и позвал меня за сборные дома целоваться под дождем. Изо рта у него отвратно пахло жвачкой, и потом он рассыпался в благодарностях. Я боялась, что он позовет меня снова, а я не решусь отказать. Проблема в том, что, начав говорить «да», отказать бывает очень сложно. Я перецеловала кучу парней, которые мне не нравятся, исключительно из жалости. Я способствовала воплощению их фантазий в реальность. К сожалению, реальность всякий раз оказывалась мокрой и унылой. Я не девушка мечты, которую они себе воображали. А единственный, о котором мечтаю я, стоит на мессе позади всех.
Некоторые парни были вполне милы. Том Мерфи перед поцелуем снял очки, сложил их и пристроил на подоконнике, так что казалось, будто они за нами наблюдают. Прежде чем наклониться ко мне, он взял меня за руку и провел ладонью по моей щеке. Нам было по четырнадцать лет. Пожалуй, это был мой любимый поцелуй. Но с парнем, который бы по-настоящему мне нравился, я не целовалась никогда. Даже не представляю, каково это.
Музыка смолкла, и диджей вызвал Джеймса на двадцать пять поцелуев[4]. Свой двадцать первый день рождения Джеймс провел в отпуске в Америке, и мама всегда горевала о том, что он не отметил праздник как следует. Наверное, он стал первым человеком в истории, кто отметил свои двадцать пять так, как принято праздновать совершеннолетие. Девушки выстроились в очередь, и я подумывала присоединиться, но целовать Джеймса было бы слишком странно – даже в щечку. Двое парней из команды по херлингу удерживали его на стуле. Двадцать третий поцелуй, двадцать четвертый… Джеймс встал и на двадцать пятый поцелуй вызвал маму.