Доктор Хафнер поделился ещё несколькими обрывками расхожих сплетен – Страффорд понимал, что этот человек наверняка окажется слишком осторожен, чтобы выдавать семейные тайны, если только он в них посвящён, а он, будучи врачом, несомненно, что-то да знает, – и ушёл в дом в поисках своей пациентки.
Страффорд остался у камина. Пытаясь систематизировать факты дела, он имел обыкновение впадать в своего рода оцепенелый полутранс. Потом, придя в себя, едва ли помнил, какое направление приняли его размышления и каков был их результат. Всё, что оставалось, – это смутное шипящее свечение, похожее на мигание лампочки, которая вот-вот перегорит. Надо полагать, что, уйдя таким образом в себя, он, должно быть, к чему-то пришёл, должно быть, продвинулся как-то в направлении разгадки, даже если не знал, где это что-то находится и в чём вообще заключалось продвижение. Он как будто ненадолго засыпал и тотчас же погружался в некий мощный и вещий сон, все подробности которого блёкли в миг пробуждения, оставляя только ощущение, отблеск чего-то значительного.
Инспектор вышел в прихожую и примерил несколько пар резиновых сапог, стоящих под вешалкой, пока не обнаружил пару таких, которые пришлись ему хотя бы приблизительно впору. Затем надел пальто и шляпу, обмотал горло шарфом и вышел навстречу холодному белому свету зимнего дня.
Снегопад прекратился, но судя по набухшим в небе тучам, было ясно, что вскоре снега выпадет ещё больше.
Страффорд побродил вокруг дома, время от времени останавливаясь, чтобы сориентироваться на местности. В целом здание нуждалось в капитальном ремонте и восстановлении. Рамы на больших окнах сгнили, замазка осыпалась, а по стенам бежали трещины, в которых поселились побеги летней сирени, оголённые в это время года. Вытянув шею и взглянув наверх, он увидел, как провисли желоба, а выступающие края шиферной кровли растрескались и зазубрились под воздействием бесчисленных зимних бурь. Его захлестнула тёплая волна ностальгии. Только тому, кто, как он сам, родился и вырос в подобном месте, была ведома та особая, пронзительная нежность, которая охватывала его при виде печального зрелища такого упадка и обветшания. Бессильная ностальгия была проклятием его непрестанно тающей касты.
Инспектор подошёл к пожарной лестнице, которую видел ранее с той стороны стеклянной двери на первом этаже. Здесь внизу ржавчина разъела её гораздо сильнее, чем наверху, и он подивился тому, что сооружение до сих пор не рухнуло. Снег у её подножья лежал нетронутым белым ковром. В последнее время по этим ступеням никто не ходил – он был уверен, что по ним никто не ходил уже очень давно. Да помогут небеса любому, кого застигнет пожар на верхних этажах. Он особенно боялся оказаться в горящем здании без возможности его покинуть – до чего ужасна была бы такая гибель!
В тот миг, во второй раз за день, Страффорд почувствовал, что за ним наблюдают. Повертел головой туда-сюда, щурясь от ослепительного света девственно-белой лужайки, простирающейся до опушки густого леса. Он задавался вопросом, та ли это роща, на которую Лэтти указала ему ранее из окна гостиной, та, где когда-то валили брёвна. Но нет, этот лес был слишком обширным, чтобы его можно было назвать рощей. Казалось, будто деревья, потрясая чёрными ветвями, с отчаянным напором продвигаются вперёд – и в любой момент прорвут изгородь из колючей проволоки, которая служит им границей, решительно тронутся в наступление, ковыляя и волоча корни по земле, через лежащее перед ними открытое пространство, обложат осадой дом и примутся яростно молотить сучьями по его беззащитным стенам. Будучи провинциалом по рождению, Страффорд питал здоровое уважение к Матери-Природе, но так и не смог по-настоящему её полюбить. Даже в подростковом возрасте, когда он зачитывался Китсом и Вордсвортом и проникся идеями пантеизма, он предпочитал наблюдать за капризами этой старой своевольной дамы с безопасного расстояния. Сегодня же за пением птиц и цветением растений ему виделась только бесконечная и кровавая борьба за доминирование и выживание. Как любил повторять суперинтендант Хэкетт, мозолистыми руками выполняя свой каждодневный тяжкий труд, после того как целыми днями борешься с преступностью, ночами трудно испытывать любовь к «лисенятам, которые портят виноградники»[10].
Теперь Страффорд убедился, что он здесь не один, но глаза всё ещё слепил контраст между заснеженной лужайкой и сумрачной стеной стоящих за ней деревьев, так что он никого не увидел. Затем что-то шевельнулось так, как не шевельнулись бы ни обломленный ветром сук, ни потревоженная птицей путаница ветвей. Инспектор поднял руку, чтобы прикрыть глаза, и различил что-то, похожее на лицо, хотя на таком расстоянии оно походило на не более чем бледное пятно на тёмном фоне леса. Но да, это было лицо, окружённое чем-то вроде ржавого ореола волос. И вдруг оно исчезло, как будто его никогда и не было. Был ли это человек – или всего лишь игра бликов, отбрасываемых снегом, на грязно-бурых стволах?
Страффорд чувствовал себя одновременно находящимся у всех на виду и отрезанным от всего мира. Кто за кем наблюдал: он сам за тем, кто был там, а затем исчез, – или наоборот?
Детектив пошел через лужайку. Снег был глубоким, и каждый след, который он оставлял за собой, сразу подчёркивался клиновидной тенью. Когда он добрался до того места у опушки леса, где увидел или вообразил фигуру, наблюдавшую за ним, то обнаружил затоптанный куст папоротника-орляка. Он перелез через колючую проволоку и двинулся вперёд, к деревьям.
Здесь над головой нависал полог ветвей, а на земле виднелись лишь редкие клочки снега, слишком небольшие и разрозненные, чтобы заметить след того, кто прошёл этим путём до него, кем бы он ни был. Троп не было, но чутьё вело Страффорда вперёд, всё глубже и глубже в лес. Его хлестали прутья, а огромные дугообразные побеги шиповника вытягивали колючие усики и цеплялись за пальто и штанины брюк. Этим его, впрочем, было не запугать, и он двинулся дальше. Теперь он был не кем иным, как охотником: нервы натянуты, разум чист, дыхание поверхностно, а кровь бесстрастно бежит по жилам. Он ощутил острый прилив страха. Наблюдатель, за которым следят; охотник, за которым охотятся.
На листе растения он заметил что-то тёмно-блестящее, протянул кончик пальца и коснулся находки. Это была кровь – свежая.
Он пробирался сквозь угрюмую, неподатливую чащу, высматривая по пути новые капли крови – и находя их.
Пройдя немного, остановился. Казалось, Страффорд уловил звук ещё до того, как его услышал. Впереди кто-то что-то рубил, не дерево, но что-то вроде этого. Он стоял и слушал, рассеянно вбирая в себя окружающие его запахи: резкий дух сосны, мягкий коричневый аромат суглинка. Он снова пошёл вперёд, уже более осторожно, раздвигая ветки и пригибаясь, чтобы избежать царапин. Чувствовал себя героем сказки, что прокладывает путь к заколдованному замку через застывший, скованный чарами лес.
Шиповник красно-бурый – Rosa rubiginosa. Откуда всплыло это название? Его очаровывало то, как недра разума могут хранить такие вещи, даже не подозревая, что там есть такое знание.
Он уже продрог, и притом продрог не на шутку. Тренчкот его был здесь до абсурдности неуместен. По телу пробежала дрожь, и пришлось стиснуть зубы, чтобы они не стучали. В одном из позаимствованных в доме резиновых сапог, левом, наверняка была трещина, ибо он чувствовал, как пятка его носка пропитывается ледяной влагой. Страффорд ощущал себя нелепо. Как будто его заманили в лес только для того, чтобы посмеяться и поиздеваться.
Земля внезапно пошла под уклон, и он чуть не упал на полузамёрзшей каше из мокрой листвы под ногами. Остановился, прислушался. Слышно было только его собственное затруднённое дыхание. Звук топора впереди прекратился. Инспектор снова тронулся вниз по склону, то и дело поскальзываясь и съезжая, хватаясь за низко свисающие голые ветки, чтобы удержаться на ногах. Наконец добрался до самой чащи леса. Здесь царил своеобразный полумрак. Страффорд прямо-таки чувствовал, как сердце колотится о рёбра. Не думай, сказал он себе, просто существуй – как животное. Годы работы в полиции научили его быть не то чтобы бесстрашным, но не обращать внимания на страх.
Мрак начал рассеиваться, и через мгновение он подошёл к краю поляны – своего рода полой котловины в самой низменной части леса. Здесь была открытая местность, и снежный ковёр покрыл её равномерным слоем, не получив ни малейшего препятствия.
Посреди поляны стоял, или, вернее, полустоял-полулежал, ветхий вагончик, выкрашенный в зелёный, с невероятно узкой дверью и низко расположенным прямоугольным окном с заднего конца. Страффорд испытал лёгкий шок узнавания. Когда его отцу однажды летом пришла в голову мысль отправиться с семьёй в турне по Франции, он раздобыл точно такой же. Разумеется, из этого плана ничего не вышло, и покупку оставили гнить во дворе конюшни, понуро наклонённую вперёд и опирающуюся на кончик дышла прицепа. Колёс у этого вагончика не было, краска облупилась, а заднее окно скрывалось под многолетней коркой въевшейся грязи. Как он попал сюда, в лесную чащу, даже вообразить было невозможно. В углу скруглённой крыши торчала высокая металлическая труба, кривая и комичная, похожая на обшарпанную шляпу-цилиндр, из которой вяло вырывались клубы грязно-серого дыма.
Перед дверью в качестве ступеньки был установлен отпиленный брусок железнодорожной шпалы.
На земле слева виднелось круглое неровное пятно крови диаметром около трёх футов. Свежая кровь, такая яркая на фоне снега, напомнила Страффорду о чём-то, что он опознал лишь через несколько секунд. Это было кроваво-красное, телесно-белое, соблазнительное яблоко Злой Мачехи. Вот уж не думал он, что встретит сегодня Белоснежку, полулежащую здесь на своём девственном ложе. Он вышел из-за стены деревьев и пересёк поляну. Подошвы резиновых сапог скрипели на снегу. Звук этот, который было никак не заглушить, известил бы о его приближении любого, кто бы ни находился внутри фургона.
Дверь была оснащена старой автомобильной ручкой, изъеденной ржавчиной и исцарапанной. Страффорд занёс руку и сжал кулак, но прежде чем успел постучать, дверь внезапно распахнулась с такой силой, что во избежание удара пришлось проворно отступить в снег. В проёме маячила фигура, похожая на медвежью. Он её узнал. Мощные плечи, широкий лоб, рыжие волосы, отливающие бронзой в свете дверного проёма. Фонси – тот самый бездомный парень, в комбинезоне, шипованных ботинках, грязной шерстяной жилетке и кожаной куртке с траченным молью меховым воротником.
Страффорду потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Он представился, не называя должности. Молодые люди вроде Фонси относятся к полицейским с некоторой опаской. Инспектор взглянул на пятно крови на земле.
– Охотились, да?
– Я не браконьерил, – буркнул Фонси. – У меня разрешение есть.
– Я и не говорил, что вы занимаетесь браконьерством, – ответил Страффорд. – Просто, – он снова взглянул на пятно на снегу, – судя по количеству крови, вы, должно быть, поймали какого-то крупного зверя. – Он шагнул вперёд и поставил одну ногу на импровизированную ступеньку. – Слушайте, не возражаете, если я зайду на минутку? А то на улице холодно.
Фонси некоторое время раздумывал, насколько неразумно будет отказать ему войти, и решил, что лучше этого не выяснять. Он был молод, вероятно, не старше восемнадцати-девятнадцати лет, подозрителен и раним, несмотря на массивное телосложение. У него отсутствовал передний зуб. Чёрная прямоугольная щель резко бросалась в глаза и смахивала на вход в глубокую пещеру, видимый с дальнего края долины. Страффорд подумал, что эта особенность внушает ему особенную тревогу.
Внутри вагончика пахло парафином, свечным жиром и тухлым мясом, потом, дымом и грязными носками. Под окном, на столике – столик этот был ничем иным, как полкой, обитой ламинатом, прикреплённой к стене и опирающейся на две передние ножки, – на листе мясницкой бумаги лежал освежёванный и предварительно обжаренный кролик, готовый к приготовлению.
– Пожалуй, не такой уж и крупный зверь, – заметил Страффорд. Фонси таращился на него, сдвинув брови и явно ничего не понимая. Инспектор улыбнулся. – Я, похоже, прервал ваш обед.
– Я только минуту назад плиту затопил, – ответил Фонси. Отсутствие зуба придавало ему едва уловимую свистящую шепелявость. Он кивнул на пузатую печку, за закопчённой дверцей которой шипело слабое пламя. Несколько поленьев были прислонены по кругу к её выпуклым бокам. – Жду вот, пока дрова просохнут.
Он закрыл дверь вагончика, и в закрытом помещении зловонные испарения навалились на Страффорда с удвоенной силой. Он пытался дышать через рот, но запахи всё равно никуда не делись.
Инспектор сходу окинул помещение взглядом. Казалось, все вещи как бы ужались в размере, чтобы уместиться в столь ограниченном пространстве. По обе стороны от заднего окна стояли две обращённые друг к другу узкие койки, высокий неглубокий шкаф из блестящей фанеры и пара старинных венских стульев. В передней части находилось что-то вроде тесной кухонки. На маленьком столике с длинными ножками стояла миниатюрная плитка, соединенная резиновой трубкой с жёлтым газовым баллоном под столом. Ещё были раковина и сушилка с крючками, на которых можно было развешивать чашки и немногочисленную кухонную утварь.
Страффорд почувствовал, что громадный детина наблюдает за ним, и услышал его дыхание. Обернулся к нему, более отчётливо разглядев мешковатость комбинезона и пятна разных цветов на жилете, и тело, будто крошечным и молниеносным электрическим разрядом, пронзило уколом жалости. Фонси. Надо полагать, от «Альфонс». Он казался большим растерянным ребёнком, беспризорником, который заблудился в чаще леса. Как он дошёл до одинокой жизни в этом пустынном месте?
А родители, наградившие его этим нелепым именем – Альфонс! Интересно, что с ними стало?
– Слышали, что произошло в доме? – спросил Страффорд. – Знаете, что там убили священника?
Фонси кивнул. Глаза у него были желтовато-зелёные с мутноватым отливом и окаймлялись непропорционально длинными ресницами, по-девичьи загнутыми вверх. Широкий лоб усеивала яркая россыпь прыщей, а на одной стороне нижней губы виднелась кровоточащая язвочка, которую он всё время ковырял. К остальным запахам примешивался его собственный резкий дух – букет из кожи, сена, конского навоза и бурлящих гормонов.
Руки у него были огромные и красные от холода – он только что закончил разделывать кролика. Смогли бы они, эти руки, ударить человека ножом в шею и изуродовать тело прямо на месте падения? Впрочем, руки – это всего лишь руки, размышлял Страффорд. Был ли сам Фонси способен на убийство священника?
Потянувший откуда-то сквозняк донёс со стола, где багровой кучкой громоздилась кроличья тушка, особенно терпкий душок.
– Скажите мне, Фонси, – непринуждённо спросил Страффорд, – где вы были вчера ночью? – Он снова с нарочитой рассеянностью огляделся вокруг. – Вы были здесь? Спали здесь?
– Я всегда здесь, – без затей ответил Фонси. – Где мне ещё быть-то?
– Так это ваш дом, да? А что же ваши родные, где живут они?
– Нету у меня никого, – сказал парень без малейшего надрыва, холодно констатируя этот голый факт.
Он хлебнул горя, это было ясно. Страффорд прямо-таки физически чувствовал тупую, непреодолимую боль, терзающую мальчика. Практически улавливал её запах, так же как густой, парной смрад от мяса на столе.
– Вы из города? – спросил Страффорд. Фонси снова вылупил на него пустые глаза. – В смысле, родились здесь, в Баллиглассе?
Парень отвернулся и что-то пробормотал себе под нос.
– Что вы сказали? – переспросил Страффорд, сохраняя дружелюбный, успокаивающий тон.
– Да не знаю, говорю, откуда я взялся.
На это было нечего сказать.
Поначалу Страффорд предположил, что парень, должно быть, умственно отсталый. Однако теперь он увидел, что, несмотря на неуклюжую походку и нескладное телосложение (сложен он был, как буйвол, наделён мощными плечами и грудью, а также настолько высок, что ему приходилось наклонять голову, лишь бы поместиться под низким потолком вагончика), он был обманчиво-насторожен и даже не лишён некоторого лукавства. Он словно залёг в укрытии, подобно затравленному зверю, в надежде, что гончие в конце концов пройдут мимо и отправятся на поиски более подходящей добычи.
Страффорд протянул руки к плите. От неё исходило лишь слабое дуновение тепла.
– Вы знали отца Лоулесса? – небрежно спросил он. – Отца Тома – знали или нет?
Фонси пожал плечами.
– Видал я его у нас. Конь у него тут. Мистер Сахарок. Здоровенная такая зверюга, – последнее слово он произнёс как «зверуга», – семнадцать ладоней в холке, глазищи бешеные…
– Вы за ним приглядывали? За Мистером Сахарком?
– Дык я за всеми хожу, за всеми лошадьми то есть. Работа моя такая.
Страффорд кивнул. Парень явно хотел, чтобы его оставили в покое.
– Значит, вас ничего особо не связывало со священником, – сказал он, – с отцом Лоулессом – кроме присмотра за его конём. Он вообще с вами разговаривал?
Фонси сдвинул брови, и глаза его затуманились, как будто вопрос содержал некий подвох. Он прикоснулся кончиком пальца к язвочке на губе.
– В смысле – «разговаривал»?
– Ну, знаете, общался с вами о чём-нибудь, обсуждал с вами лошадей и так далее?
Парень медленно покачал своей большой круглой головой с широким лбом и подушкой спутанных кудрей. В полумраке вагончика его волосы приобрели более насыщенный цвет и теперь блестели, как жжёная ириска.
– Общался? – повторил он, словно это было какое-то новое, прежде неслыханное слово. – Да нет, ни о чём он со мной не общался.
– Потому что, знаете ли, он слыл весьма… скажем так, весьма общительным и дружелюбным человеком.
Последовала пауза, затем Фонси тихонько хихикнул, поджал лоснящиеся розовые губы и снова коснулся пальцем незаживающего герпеса.
– А, ну дык ясное дело, все они такие, – буркнул он. – Все дружелюбные – священники то есть.
И засмеялся.