Девушку Ахмелюка звали Иветта Цуканова, она училась с Сотовкиным в школе в одном классе и была старше своего парня на полтора года. Макс Сотовкин родился в октябре 88-го, Ахмелюк – в июне 91-го, Иветта – в ноябре 89-го. Болезненный Сотовкин пропустил весь седьмой класс и фактически остался на второй год, пошел в другую школу, оказавшись среди одноклассников на год-полтора младше себя. Школота, а особенно в этом возрасте, глупа, не оборудована уважением к ближнему своему и в силу этого активно выезжается за счет белых ворон, каковой и был Сотовкин. Единственной, кто его мало-мальски поддерживал, и была Иветта Цуканова, очень спокойная, какая-то отстраненная от всего мира (как и сам Макс) девушка, не красившая волосы и не носившая юбки (потом Егор Ахмелюк скажет ему, что сейчас она почти не носит уже штаны), в девятом классе начала слать ему записки со словами одобрения и призывами никого не слушать и оставаться собой. Макса пилили практически все, кого он знал, и откуда в нем взялась такая стойкость – игнорировать все призывы стать «как все», не знал и он сам, не знала этого и Цуканова, однако как-то понимала, что Макса нужно поддерживать, что без этого он растеряет какие-то «природные задатки» (что это были за задатки, она ему объяснить не смогла). Иветта жила на Высокой, недалеко от старого центра, на высоком отроге безымянного оврага. Идя из школы, Макс с Иветтой проходили по малолюдным «нехорошим» улицам старого центра – Бригадной, Верхней Поляне, Подгорной и Угольному переулку, также стоявшими на берегу этого же оврага, но с южной стороны – а Высокая, на которой жила Иветта, появилась в конце восьмидесятых на месте сгоревшего леса на другом, северном берегу, со «старой» стороны – город застраивался с северо-востока на юго-запад. Шли медленно, не обнимались, не держались за руки – Сотовкин не любил прикосновений. Они вообще не встречались, хотя Максу и казалось, что если он предложит Иветте встречаться, она не откажет. Во время таких послеобеденных прогулок – тихо переговаривались об устройстве мира и иными способами друг друга эмоционально поглаживали. Она говорила, что каждый ценен сам по себе таким, какой он есть, что все эти «общественные стандарты» – полный бред, выдуманный для травли одних другими, что Сотовкин необычно интересный и что стыдиться ему совершенно нечего. Всегда задерживались возле дома 17 на Подгорной – двухквартирного, двадцатых годов постройки, в то время нежилого, одна половина была обшита вагонкой и выкрашена в ядовитый ярко-зеленый цвет, вторая же не была таким образом облагорожена и пырилась уныло торчащими из волнистой бревенчатой некрашеной стены пустыми, слепыми окнами на окружающий мир.
Как-то Макс спросил:
– Почему ты всегда останавливаешься возле этого дома?
– Я здесь жила, – ответила Иветта, – в девяностых. Вообще воспоминаний осталось много. Не знаю, почему, но меня сюда стало тянуть все сильнее с каждым месяцем. А у тебя такие места есть?
Мест было полно, но о них Макс рассказывать не стал.
Улица Подгорная Сотовкину тоже нравилась. Во-первых – напоминала своим видом родное Кувецкое Поле. Во-вторых – здесь было необычно тихо и всегда почти безлюдно, хотя недалеко, наверху, шумел местный рынок. Народ предпочитал двигаться на запад, вдоль оврага, по «приличным» Почтовой или Парижской Коммуне, по возможности и вовсе по улице Победы, но никак не по Подгорной, Верхней Поляне и тем более имевшей совсем уже дурную славу Бригадной, хотя ее гопоопасность была практически нулевой, а вся проблема сводилась к наличию двух «цыганских» домов. Жившие в них цыгане никого не трогали, не воровали, не приставали к прохожим, но общественные стереотипы были сильнее исследовательского инстинкта. Тогда, в середине нулевых, наблюдалось быстрое «скатывание» сероводцев к «общероссийским стандартам», хотя город всегда был цитаделью инакомыслия, нонконформизма, пофигизма и иных качеств, нелюбимых в наше время.
Сам Сотовкин всю жизнь провел на Кувецком Поле и из улиц старого центра более всего ему нравился Угольный переулок – уже в то время половина домов в нем была брошена, а вероятность кого-либо встретить на улице была еще ниже, чем на его родной улице Электрификации.
В тот день, в середине апреля, перед самым выпуском, как всегда, они брели по Бригадной, готовясь свернуть вниз, выйти по Подгорной к дороге через овраг, после чего Иветта прощалась с ним, поворачивала направо к себе на Высокую, а Макс дальше шел по широкой, шумной Фестивальной к себе на Кувецкое Поле. Сегодня они почему-то молчали, хотя раньше неторопливо беседовали на самые разнообразные темы, не затрагивали лишь тему отношений между мужчиной и женщиной. Иветта была интересна ему как собеседница, но не как женщина, Макса вообще мало интересовали девушки, он был слишком убежден в своей непопулярности и слишком глубоко погружен в себя. День принес сразу два сюрприза. Во-первых, по неизвестным науке причинам (ничего торжественного не намечалось) Иветта накрутила волосы, пришла в короткой юбке и в туфлях на каблуках, чего за ней раньше никогда не замечалось. Во-вторых, пока они шли вниз по узкой, засыпанной прошлогодними крылатками чахлых американских кленов тропинке вниз, она спросила:
– Почему я думаю, что в жизни тебе очень повезет в любви?
– В любви? – переспросил Сотовкин.
– Да. В любви. Теперь ответь мне на один вопрос: я тебе нравлюсь?
– Кхм. В каком качестве?
– Как женщина.
– Нууу… Ты симпатичная. – Сотовкин смущенно разглядывал ее. Платье ей очень шло, не интересуясь отношениями, Макс тем не менее был тем еще эстетом в области женской красоты и с удовольствием созерцал хорошо одетых симпатичных девушек. Густые, мягкого светло-русого цвета мелко завитые волосы вместо обычного хвоста сегодня красиво спадали на плечи, легкий ветер шевелил их, вызывая непонятное желание погладить Иветту по волосам. Тем не менее, Сотовкин держал руки в карманах, зная, что если он и решится на такое, ничем хорошим это не закончится.
– Я знаю. Но я немного о другом.
– О чем? – Макс не понял постановки вопроса.
– Ну, как сказать. Не подумай ничего плохого, но скажи мне: ты вообще собираешься искать себе девушку? Хоть когда-нибудь.
– Э… А зачем?
– То есть? – Она удивленно приподняла бровь.
«Ну вот, – разочарованно подумал Сотовкин, – сейчас она скажет, что я педик и что больше она со мной гулять не будет».
– Ты же знаешь, кто я. Какая у меня может быть девушка?
– У тебя? Вообще-то, любая. Просто они еще глупые. Они все глупые. Не обращай внимания на наших одноклассничков, я больших тупиц еще в жизни не встречала. Моя прошлая школа была намного лучше. Да, говорят, и в параллельных классах все намного лучше.
– Знаешь, – Сотовкин сорвал с клена связку старых крылаток и начал вертеть в руках, – мне просто как-то совершенно побоку все эти амурные дела. У меня другие интересы.
– И нет девушки, которая тебя хоть мало-мальски интересует?
– Такая девушка есть, это ты. Но ты меня интересуешь как собеседник. Вот мы с тобой гуляем, разговариваем. Мне больше и не надо. Ты интересная. Ты одна меня поддерживаешь в этой психбольнице.
– А почему я так думаю, – продолжила Иветта, – потому что ты ко всему подходишь как-то очень оригинально. Да, я понимаю, что тебе не до подружек, экзамены и все дела. Но ты мне все-таки скажи: ты действительно настолько холодный или просто стесняешься?
Сотовкин призадумался.
– Наверное, холодный.
– То есть ей придется брать тебя штурмом, как крепость…
– Не придется.
– Почему?
– Потому что я не хочу, чтобы меня кто-то штурмовал, лез мне в душу и вообще трогал. Я не хочу во все это лезть. Я знаю, что я унылый ханурик и никому не интересен, и не собираюсь меняться.
– Я бы так не сказала. – Иветта ласково улыбнулась. – Но спасибо за ответ. Тоже по-своему верная позиция.
– Ты же сама мне говорила, что каждый должен вести себя так, как считает нужным, правильно? Вот и я веду себя так. Я не хочу к себе кого-то подпускать, а тем более сам к кому-то лезть.
– Хорошо. Я тебя поняла. А теперь возьми меня за руку и помоги спуститься, я на каблуках и могу упасть.