– Еще часочек, милостивая госпожа, и тогда он сам проснется, – проговорил слуга Каспар, дежуривший у покоев своего господина.
Он очень суетился, стараясь не допустить того, чтобы госпожа заглянула в комнату. Наконец Каспар сел на скамью, которую подвинул к входу и, прислонившись спиной к двери, принял привычную для себя позу. В последнее время он исхитрялся даже спать, сидя на этой скамье, – верный слуга должен служить господину постоянно. Однако сейчас госпожа застала его за трапезой, нарезающим себе к ужину большую репу, сыр и овсяный хлеб.
– Каспар, я слышу его храп.
– Тут уж ничего не поделаешь. Раньше он похрюкивал, потом три раза простонал, а затем стал ругаться. Это уж у него всегда такой порядок. Но он, определенно, уже перевернулся на другой бок. Обычно после этого он засыпает еще крепче. Потом он снова начнет громко ругаться, затем продолжит храпеть и только после этого проснется.
– Но это же не всегда…
– Всегда, милостивая госпожа! Ваш супруг точен, как старые башенные часы. Сначала он ворочается, рычит и отругивается, потом просыпается и лишь через какое‑то время может начать драться.
– У тебя прекрасный господин, Каспар!
– Не променяю его ни на какого другого.
– Каспар, с ним хочет повидаться друг самого курфюрста!
– Не пущу, даже если сюда лично явится целая толпа курфюрстов!
– Каспар, ты хороший и верный слуга, но ты не понимаешь, что это для меня значит. Я должна быть с ним, когда он проснется.
– Могу себе представить почему. Но, заметьте, я не имею никакого отношения к вашему плану со стиркой штанов. Я в стороне.
– Каспар, я твоя госпожа, то есть, я хотела сказать, жена твоего господина. Ты не должен…
– В первую очередь я не должен болтать, не мое это дело. Ведь если он заметит, всем придется поволноваться.
– Ты думаешь, что он станет просто ругаться или…
– Ну, милостивая госпожа, это будет зависеть от многих обстоятельств. Если последней он пил сладкую наливку, то все будет хорошо, а вот деревенское вино похуже будет, особенно штеттинское крепкое. Оно очень пряное, так и ударяет в голову! После него обязательно надо проспаться, поваляться да потянуться. Рядом не должно быть никого, кто в этом не разбирается. Я всегда с первого удара чувствую, просто ли он в дурном расположении духа или вот-вот разразится настоящая буря. Так что это только мое дело – будить его, милостивая госпожа. А женщины ничего в этом не понимают.
Внизу что‑то загромыхало, и этот звук привлек внимание госпожи Бригитты. Каспар невозмутимо вернулся к своему сыру и репе, а она перегнулась через перила, чтобы посмотреть, что происходит.
В поле ее зрения попал несколько раскрасневшийся и куда‑то спешащий декан. Было заметно, что встреча с благородной госпожой не доставила ему удовольствия. Он торопливо спрятал что‑то в складках одежды.
– Вы снова играли?
Служитель Божий пожал плечами.
– И выиграли?
– Так получилось!
– Ваш партнер по игре сейчас все крушит внизу?
– Достойно язычников так себя вести. Я сел за игру исключительно из вежливости.
– Это вам не развлечение! Это недостойный способ обогащения! Вы же священник! Что скажут слуги! На природе, в нашем лагере, да и то, только чтобы скоротать время, это было допустимо. Я закрывала на все глаза. Но вы же знаете, что в замке раз и навсегда…
– Знатные гости моей добрейшей госпожи не должны жаловаться на скуку, царящую в вашем замке. Вы, госпожа, нас покинули, добрый господин к нам не пришел, и вы теперь удивляетесь, что гость вынужден был сам искать себе развлечение. Цените, что все так получилось. Правда, мне в голову не приходило, что он, как и все мы, подвержен страстям. Лично я ожидаю от вас благодарности, а не сердитого взгляда, тем более…
– Я настаиваю на том, что мой духовник не должен раздевать моих гостей.
– Раздевать! Какое злое выражение, недостойное этих добрых уст! Разве я разбойник, навязывающий что‑то против воли? Я также считаю…
– Оставьте свои назидания при себе! Оставьте Богу Богово, а черту отдайте то, что ему принадлежит. То‑то вы с ним поладите. А на вашем гладком языке хорошо было бы завязать узел, может, это дало бы вам способность говорить правду. Надеюсь, что с господином фон Линденбергом все в порядке. Впрочем, и он в этой ситуации небезгрешен.
Декану удалось наконец незаметно шевельнуть рукой, и кошель, принадлежавший ранее фон Линденбергу, скользнул в его карман. Совершив это действие, он молитвенно воздел руки:
– Госпожа фон Бредова, вы точно выразили мои мысли. Конечно, не Господь, но, скорее, капризная фортуна может отнять то, что не ценишь, и отдать это другим. Когда меня против моей воли втянули в игру, я подумал про себя, что наш алтарный покров давно нуждается в обновлении. Если можно так сказать, ко мне в руки само шло грешное золото, за которое в Магдебурге можно будет купить все необходимое. Вот о чем я подумал. Я не говорю, что это было наитием, тем более что я не верил в гарантированный выигрыш, но удивительно, что мне везло всякий раз, когда я думал о применении этих золотых.
– Счастливого пути, почтенный господин декан. Когда будете в Магдебурге, не забудьте убедиться, что золотые не фальшивые, равно как и вышивка на покрове. Игроки и золотошвеи очень любят жульничать.
– А еще я подумал о том, что монастырь Богоматери в Шпандове тоже совсем обветшал. Если бы мы именно туда отдали нашу маленькую Агнес и при этом пожертвовали бы на алтарь в честь святой Агнес, это было бы замечательным деянием не только в пользу святой, но и в пользу семьи. Поступив так, мы бы обрели на небесах и на земле благодатную заступницу. Арнимы, Барделебены, Яговы, а также Керковы имеют в тех местах большое влияние, а Бредовы – пока нет. А что подумают ваши кузены во Фризаке, нас не особо волнует. Нам нужен лишь маленький, скромный алтарь. Я вижу это так: серебряное шитье, медное распятие, а святую Агнес вполне может изобразить художник, сидящий у нас в долговой башне. Этот бедняга будет довольствоваться малым. Везде сейчас тяжелые времена. Но согласитесь, моя госпожа, если мы хотим увидеть нашу Агнес аббатисой, мы должны уже сейчас что‑то предпринять.
Благородная госпожа предостерегающе подняла руку.
– Достаточно! Я не говорю о том, что вы призываете меня воспользоваться неправедно полученными деньгами! Но вы предлагаете втянуть в это еще и моего ребенка?! Святая Агнес может взять то, что ей причитается, поскольку она святая и лучше меня знает, что делать, но моя Агнес не станет аббатисой из-за того, что вы ограбили кого‑то, играя в кости! И если ей суждено остаться послушницей до конца дней, пусть так и будет. Пусть она лучше выполняет обязанности ключницы, подавальщицы или служанки, чем станет аббатисой с помощью дьявола! Господин декан, если бы вы не были моим духовником и моим старым другом… Посоветовать мне такое мог бы лишь змей-искуситель! Не оглядывайтесь в страхе по сторонам – враг рода человеческого стоит за вашей спиной. Дьявол говорит вашими устами, и вы не можете этого не знать. Жаль, что силы зла имеют власть над преданными слугами Господними. Где найти утешение грешному человеку? Стойте, где стоите! – воскликнула она, когда он попытался последовать за ней. – Я боюсь общаться с вами на сон грядущий. Завтра утром будет другой день, может быть, мы оба забудем об этом разговоре, как о дурном сне. Это было бы лучше всего.
Между тем в замке стало почти тихо. На полу валялся кубок, которым гость запустил в декана. Лежали разбросанные кости, и никто, казалось, не собирался их поднимать. Лишь господин фон Линденберг некоторое время в гневе ходил взад-вперед по залу, а потом резко опустился в кресло старого Гётца. Он водрузил ногу на скамеечку, звякнув при этом шпорой, и подпер голову. Петер Мельхиор сидел за столом в похожей позе, у стены стояли два юнкера: Ханс Юрген и Ханс Йохем.
– Я ведь предупреждал, остерегайтесь священника, – проговорил Петер Мельхиор. – Все, что попадает в его кошель, пропадает там навеки. Любого другого можно заставить что‑то вернуть, а этого – никогда!
– Проклятье! – проворчал гость. – Я должен вернуть это золото. Его светлость курфюрст доверил мне кошель во время охоты, чтобы по возвращении домой раздать милостыню.
– Не повезло беднякам!
– А старый Гётц все спит да спит.
Петер Мельхиор рассмеялся:
– Его время просыпаться еще не пришло.
– Подумать только, сколько денег вылетело в трубу, – печально заметил гость. – Неужели здесь никого нет поблизости, у кого можно было бы взять в долг? У Штехова ничего нет, у Хольцендорфа тоже, Арним ничего не даст. Неужели вокруг нет ни одного еврея? Мне ведь надо только до завтра-послезавтра! Дело в том, что курфюрст беспокоится о своей репутации почище старой девы.
Но в округе не было ни богатого еврея, ни вообще кого бы то ни было богатого.
– Эх! – воскликнул Петер Мельхиор. – Лавочник Хеддерих! Мы не должны были его отпускать. Для него было бы честью поделиться деньгами с благородным господином. А человек он весьма интересный. Когда я немного порылся в его сундуках, в одном что‑то очень подозрительно звенело.
Господин фон Линденберг навострил уши и с деланым безразличием спросил, что было дальше, напоминая своим видом сборщика пошлин, который взял след контрабандиста. Два юнкера также оказались вовлечены в разговор и самым тщательным образом допрошены в качестве свидетелей. Были упомянуты и поддельные ткани, и свинцовое колечко, и злополучные плюдерхозе…
– Хеддерих… – Гость почесал лоб. Он припоминал это имя. – И куда же он делся?
– Сказал, что хочет поехать в Кёльн на Шпрее.
– А что ему нужно в Кёльне?
– Если я правильно понял, – проговорил Ханс Йохем, – он собирался распродать там остаток товара.
– В его воз были запряжены серые лошади?
Посовещавшись, все подтвердили этот факт.
– Правильно! – воскликнул господин фон Линденберг, хлопая себя по ляжкам. – Я вспомнил его! Хитрый мошенник! Этот парень, оборванный, как Лазарь, вернувшийся с того света, возит среди тряпок и лент для крестьянских девок прекрасные шерстяные ткани такого качества, какого никогда не увидишь в деревне. У него есть разноцветные ткани из Индии и Самарканда, которые он закупает у турок в Богемии и Вене. Далее ткани развозятся по европейским дворам. Только особы королевской крови могут позволить себе купить нечто подобное. Мы встретили его на таможне в Саармунде. Ему пришлось распаковать товар, и его милость купил у этого торговца прекрасные покрывала и ткани для своей помолвки. Поскольку он сразу заплатил половину цены, этот ваш Хеддерих заработал около двадцати марок. Остальное он должен получить, прибыв в Кёльн, во дворец. Эвальд Кекериц и трое из семейства Людериц спросили его, когда он поедет в Берлин, чтобы отвезти полученные им деньги. Но, почувствовав исходящую от этих людей опасность, Хеддерих рассказал им сказочку о том, что хочет сперва отправиться в Магдебург через Цизар, в сопровождении архиепископа. Потом, по его словам, он поедет через Хафельберг в Штеттин и только после этого за деньгами в Кёльн. Подумать только! Теперь этого пройдоху не догнать…
– Семейство Людериц и Эвальд Кекериц действуют слишком жестко, – перебил Петер Мельхиор. – Вы наверняка знаете молитву всех торговцев:
От Кекерица и Людерица,
От Крахта и от Иценплица
Дай, Боже, нам оборониться.
Гость бросил на Петера Мельхиора красноречивый взгляд, означавший, что ему следовало бы придержать язык, поскольку даже стены имеют уши. Но тот, посмотрев на юношей, всем своим видом изобразил, что людям благородной крови не пристало чего бы то ни было бояться.
– Никто не сомневается в нашей отваге, – проговорил гость, хлопнув по плечу Ханса Юргена, – но осторожность в словах никогда не бывает излишней.
– Да уж, Иоганн Цицерон, который черпал мудрость ложками и в то же время держал рыцарей в ежовых рукавицах, явно вам не родственник, – съязвил Петер Мельхиор.
– Знаете ли вы, как он это делал? – серьезно спросил гость и жестом пригласил присутствующих сесть поближе.
Разговор продолжился, но гораздо тише.
– Вы совсем молодые люди, – сказал он Хансу Юргену и Хансу Йохему, – и вам предстоит тяжелая, мрачная жизнь, если… если она не наладится.
– Ну, немного радости все же иногда будет, – улыбнулся Петер Мельхиор.
– Нет, если все продолжится, как сейчас, то не раньше, чем когда вы поумнеете. Говорю вам, марка превратится в псарню, причем псами в ней будут дворяне. В этом противостоянии смешаются князья, священники, ученые, рай и ад, думаю, и горожанам тоже достанется.
– Странно это слышать от господина фон Линденберга – любимца и советника нашего курфюрста.
– Прежде всего я – рыцарь и дворянин, и самое дорогое для меня – моя свобода, – проговорил господин фон Линденберг, ударив себя в грудь. – Видит Бог, я постоянно наблюдаю, мечтаю, пытаюсь как‑то изменить наше будущее, но мне все время приходится иметь дело с дуболомами! Эти Кекерицы, Иценплицы, Крахты, вместо того чтобы помочь, только все портят. То, что они творят, не может стать основой для будущего. Столько воды утекло с тех пор, как наши правители-бургграфы [50] из Нюрнберга напустили на нас целую пургу забот и обязанностей, засыпали нас сугробами установлений и правил, ввергли нас в метель нужды! Сто лет они подтачивали и ограничивали наши права! Пали наши крепости, плаха и застенки похитили храбрейших из нас, а теперь эти дураки Кекерицы и Крахты уверились, что могут водить за нос правителя, только потому, что он мальчишка. Все, на что они способны, – дурацкие провокации и разбой на дорогах, каждым своим шагом они подают ему сигнал, яркий, как горящий фонарь, что пора завернуть гайки еще сильнее. И, поверьте мне, он не идиот, он этот сигнал понимает.
Петер Мельхиор, похоже, был не согласен с этим утверждением:
– Все же его можно склонить на нашу сторону.
– Увы, это не так. В свое время Путтлицы, Квицовы, Бредовы сделали все, что могли, и не их вина, что у нас не было еще одной битвы при Креммер Дамме. Наши ряды распались, мы не сумели сохранить единства. Посмотрите, что происходит в Швабии, во Франконии, на Рейне, – они оказались умнее, они заключали союзы, формировали рыцарские ордена, там сегодня правят бал воины, помещики, рыцари, землевладельцы, о которых князья, пытаясь ограничить их свободы, обламывают себе зубы!
– У нас нет гор и скал, наши замки стоят на песках и болотах.
– Именно поэтому мы должны были… Ах, что сделано, того не воротишь! Впрочем, нас не смог до конца покорить ни тот первый, гордый Фридрих [51], ни другой, с железными зубами [52], и даже Альбрехт [53], который пришел к нам лишь как наместник, тоже вынужден был показать свою ахиллесову пяту. Все они считали нас чужой страной, которую следует покорить, а ее жителей притеснять. И, поскольку они не считали эту землю родной, в конце концов они возвращались в свои франконские горы, а наши отцы, отстояв очередной раз свободу, могли вздохнуть с облегчением. И только этот бледный Иоганн, которого образованные люди прозвали Цицероном, скрутил нас в бараний рог. Этот правитель не остался франконцем, а сумел стать местным, стать нашим правителем, он узнал наши слабости, и это сделало его сильным.
– Я помню пятнадцать замков, которые он разорил, когда был курфюрстом. То было плохое время, господин фон Линденберг.
– А при его сыне будет еще хуже. Вы думаете, что он мальчик. Но я говорю вам, что через год он станет мужчиной. Вы думаете, он поглощен своими книгами, но его мысли устремлены далеко вперед. Если мы не будем стоять друг за друга, если не проявим благоразумия и не станем мудры, как змии, нам конец. У его предков были на службе рыцари и семьи из Франконии и Священной Римской империи – наши отцы породнились с ними, и эти браки позволили нам выжить, стать с ними людьми одной крови. Но юного курфюрста не интересуют люди из плоти и крови, его разум во власти духов и призраков – кто изгонит их из страны?! – во власти идей. Он мечтает овладеть всей тысячелетней латинской мудростью ученых прежних времен, священников, отцов церкви, мудростью университетов и править, используя ее! Нет ничего в других странах, чего бы он не хотел присвоить и опробовать. Он считает, что надо составить своды законов на немецком и латинском языках, создать коллегии для управления, налогообложения и надзора, желает усовершенствовать наши обычаи, превратить всю нашу землю в силок из тонких проволочных нитей, чтобы ни одна птица не смогла полететь дальше, чем ей разрешено. Всю власть он хочет сосредоточить в своих руках!
– Господин фон Линденберг, – проговорил Петер Мельхиор, – мне кажется, что вы сами видите духов и призраков. Вспомните, сколько ему лет.
– Возможно, вы правы. Но иногда у меня голова идет кругом, особенно когда я слышу его речи, изобилующие греческими и латинскими терминами. Так что перспективы, которые я вижу, кажутся мне весьма мрачными и вполне реальными. Эта нюрнбергская бургграфская кровь заставляет знать все лучше других, обустраивать все по-своему, стремиться быть умнее и благочестивее всех. Она кипит и не дает покоя никому.
– Но он обязан подчиняться решениям ландтагов!
– И что? Разве он подчиняется им? Уверяю вас, это лишь пустые слухи. Если мы собираемся помогать друг другу, надо действовать иначе, сообща!
– Нужно ему доказать, что земля принадлежит нам.
– Нет-нет, не так быстро. Если хотеть многого и сразу, ничего не добьешься. Я не стану винить Кекерица, Людерица и им подобных за то, как они себя ведут, но их действия неуклюжи и грубы. Где они, там всегда крики и пролитая кровь. Зачем так демонстративно показывать свою силу, зачем подкарауливать на улице первого встречного? Подумайте, покопайтесь в старых пергаментах, где описаны дела прошлого: договоры, документы, дарственные, описания обычаев. Действовать надо так, чтобы вас никто не называл ворами и разбойниками. Клянусь небом и адом, разве у вас нет прав, разве не имели прав ваши отцы? Разве когда‑то мы не были едины и разве не было такого, чтобы купец, выгрузив товары, пил из общего кубка и с ним пил капитан того корабля, на котором он прибыл, а за столом сидели и пели их попутчики-пилигримы? Если бы вы все задумались об этом, то прав бы у вас по-прежнему имелось как в море песка, и очень сомнительно, чтобы их кто‑нибудь нарушал. Нам нужно вернуть то, что потеряно. Но необходима правильная поддержка. Если вся знать восстанет с оружием в руках, будет крик, шум, неразбериха! Но курфюрста просто-напросто замучает совесть, если мы будем умнее и станем использовать попов, ученых, стряпчих, – а таких молодцов, которые за палку жареной колбасы докажут и зафиксируют на пергаменте все, что ты хочешь, найдется немало. Надо ковать железо, пока оно горячо, и вот в этом нам поможет его молодость. Пока он играет со своими древними фолиантами, сверяется с судебными уставами, считает важным сохранить все это старье. Но нужно сделать так, чтобы его одолели причитания и жалобы на нарушения закона, нужно, чтобы он не знал покоя, буквально разрывался. В гневе он наделает ошибок, а это даст нам новое преимущество. В конце концов, растерянный, проклинаемый, непонятый, он оставит все как есть, а это именно то, что нам нужно. И тогда власть снова окажется в наших руках, как и положено по закону Божьему и по закону марки Бранденбург.
Господин фон Линденберг поднялся и сделал большой глоток из кубка. Петер Мельхиор почесал затылок и хитро посмотрел на рыцаря и двоих юношей.
– Гром и молния… – только и пробормотал он. Казалось, его мысли уже витают там, где сказочные перспективы становятся реальностью.
– Но вы все слишком ленивы, – продолжил рыцарь свою речь. – Вы неспособны смотреть вперед и ничему не учитесь. Зачем Бог дал вам язык? Чтобы вы жаловались друг на друга?! Откуда же тут взяться уважению к знати? А я не могу все организовать в одиночку, мой язык уже пересох, спина искривилась и не гнется. Вместо того чтобы помочь мне организовать атаку, о которой я говорил, прикрывая меня со спины, вы все время чего‑то требуете, заставляя впустую расходовать силы. Неудивительно, что постепенно даже у лучших из мужей нашей марки заканчивается мужество, к этому стоит добавить, что они еще связаны адской придворной службой! Хотел бы я, чтобы меня отлучили от двора курфюрста, как этого разбойника Уилкина Людерица, попавшегося на горячем. Тогда я смог бы отдохнуть.
Повисла пауза.
– Жаль! – только и сказал Петер Мельхиор.
– О чем ты сожалеешь?
– Я думаю об этом торговце Хеддерихе! Как, должно быть, было бы приятно вновь сбросить эту жирную свинью в канаву.
– А мне жаль этих мальчиков, – проговорил гость, расхаживая взад и вперед. – Нам, старикам, уже все равно, мы свой позор унесем с собой в могилу. Но что получится из этой молодой поросли? Где им заслужить рыцарские шпоры? Турниры почти не проводятся, достойных схваток больше нет, если только ты не хочешь положить жизнь за курфюрста или пойти воевать против турок. Где молодые смогут понять, что они свободны, что в их жилах течет благородная кровь?! Нам даже не дают с ними должным образом поговорить, передать им наши устои! Наступает эпоха расцвета трусости, героями становятся недостойные, и все это теперь называют справедливостью и праведностью… Кстати, куда, говорите, направился торговец Хеддерих?