Хансу Юргену и Еве не нужно было бояться, что они повстречают благородную госпожу Бригитту – та была занята совершенно другими вещами. Удивительно, как это она раньше не услышала хихиканья, радостных криков и хлопков в ладоши. Такие звуки беспричинного веселья не потерпит ни одна уважающая себя хозяйка.
Они стояли к ней спиной, хлопали в ладоши и приплясывали от радости. «К лешему его! Так ему и надо!» – кричали они так громко, что не услышали, как сзади подошла хозяйка и сердито спросила, кто это им разрешил бросить работу и устроить гулянку.
Однако это была вовсе не гулянка – просто все веселились, глядя на какого‑то нелепого седока, явно не по своей воле оказавшегося в седле скачущей галопом полузагнанной лошади галльской породы [27]. Проказливые мальчишки хлестали ее прутьями и веревками, но сухая терновая ветка, привязанная под хвостом, подгоняла бедное животное больше, чем их усилия. В конце концов неуклюжая кляча перескочила через изгородь у дороги и помчалась через ямы и канавы к лесу, не обращая ни малейшего внимания на человека, распластавшегося всем телом по ее спине и вцепившегося в гриву. Ей было безразлично, болтается ли тот еще в седле или уже свалился.
Всадник, вызвавший такое бурное веселье, быстро таял черной точкой вдали. Между его появлением и бесславным бегством успело произойти многое. За некоторое время до описанных событий он приехал на телеге, а служанки смотрели на него, разинув рты. Пояски и шелковые ленты, гребни, цепочки и серьги, а также переливающиеся на солнце огненно-красные и ярко-желтые ткани – этот человек обладал такими сокровищами, которые могли бы осчастливить на всю жизнь любую девицу!
Женщины вытащили кожаные кошельки, пересчитали в них пфенниги, выгадывая, чтобы наверняка хватило на желанную покупку, и начался торг. Купец клялся жизнью, что браслет и кольцо стоили ему дороже, чем он просит, а отдает их вдвое дешевле исключительно ради покупателей.
Ханс Йохем, юнкер, который всегда оказывался первым, когда происходило что‑то смешное или намечалась шалость, вдруг стал серьезным. Он не отводил взгляда от чего‑то, что протягивал ему торговец. Сначала это что‑то было похоже на большую и толстую колбасу, около двух шу [28] в длину; потом, когда купец ослабил веревки и развернул сверток, оно увеличилось так, что стало напоминать мешок, настолько огромный, что в него можно было бы при желании запихнуть кабана. А потом торговец засунул в «мешок» обе руки и даже голову, но, как ни пытался, не мог ухватиться руками за противоположный край. Одна складочка разворачивалась за другой – и вот перед Хансом Йохемом предстали во всей красе чудесные плюдерхозе, искусно сшитые и подбитые изнутри шелком.
Торговец дал юнкеру подержать роскошный наряд, повернув его так, чтобы ткань освещало солнце. Когда плюдерхозе оказались в руках Ханса Йохема, он чуть не задрожал от радости.
– Даже у самого курфюрста нет наряда лучше этого, – проговорил торговец.
– Тогда и мне незачем иметь такой, – ответил юнкер вполголоса и нерешительно протянул прекрасную вещь обратно купцу.
– Что?! – воскликнул тот. – Если не для юного господина фон Рецова, то для кого же еще могут быть предназначены эти штаны? Возможно ли юному господину из Хафельланда пренебрегать тем, что уместно было бы носить самому маркграфу? Юнкер Вихард фон Рохов носил штаны из похожей ткани еще при жизни курфюрста Иоганна Цицерона. Они были так же велики в ширину, как и в длину. И росту в нем было немало. Его нисколько не смутило, когда курфюрст пошутил, что, мол, в одной его штанине поместится весь урожай из Гольцова [29], а в другой – из Рекана! [30] «Милостивый господин, – ответил Вихард, – здесь может поместиться и весь потсдамский урожай, таким образом, мне будет возвращено то, что по праву принадлежало когда‑то моим предкам». Курфюрст отвернулся от него и не сказал больше ни слова, но слышавшие это представители знати посмеивались про себя и мысленно пожимали вашему кузену руку за его смелый ответ.
– Потсдам уже никогда не вернуть, – проговорил юнкер.
– Просто приложите ткань к себе, – предложил торговец. При этом он, казалось, вообще перестал заботиться о судьбе непроданного товара и начал рыскать в других ящиках в поисках новых сокровищ. – Если не возьмете вы, возьмет кто‑то другой. Такие вещи продают себя сами. Просто примерьте, юнкер, и больше ничего, чтобы девушки увидели, подходит ли вам этот наряд.
Ханс Йохем подчинился. Широкое матерчатое одеяние без труда налезло на узкие нижние штаны, и купец мгновенно завязал его пояс.
– Ты смотри-ка, сидят как влитые! Словно на вас сшиты! Теперь мы их просто немного затянем и зафиксируем на коленях пряжками…
– Нет, мы никогда еще не видели столь нарядного и благородного юнкера, – сказали служанки и попятились, чтобы освободить ему место.
На щеках Ханса Йохема тут же вспыхнул румянец, под стать показавшейся на мгновение шелковой подкладке. Когда юноша, смущаясь, спросил о цене, торговец торопливо заверил его, что о таких пустяках и говорить незачем. Хотя, если честно, за них не жалко было бы отдать целую империю.
Ханс Йохем сделал шаг в сторону реки, чтобы увидеть свое отражение в воде. Ни один наряд никогда не подходил ему так, как этот. В голове билась мысль: «Вот бы они стоили одну марку!» Радостное настроение нарушила маленькая Агнес – дочь госпожи Бригитты. Она с тревогой прошептала:
– Спроси у него точную цену, Ханс Йохем, ведь Хеддерих – мошенник.
И теперь, когда слово, нарушившее все очарование момента, было произнесено, штаны, казалось, обвисли вокруг его бедер ледяными и тяжелыми складками. Они будто смеялись над бедным недотепой.
– На них было потрачено пятьдесят элле ткани! Тут и фламандское сукно, самое нежное, какое можно найти, и миланский шелк, и венецианские пряжки. Пара марок за такую красоту – вообще не деньги!
– О, бедный Ханс Йохем! – тихо простонала Агнес.
Тем временем Клаус Хеддерих думал про себя, что с молодого человека, очевидно, не много возьмешь. Но его деньги хранятся в Хафельберге, и лишь одного слова милостивого опекуна будет достаточно для того, чтобы немного подождать с оплатой. За эти штаны можно было бы взять три марки. Но захочет ли Готтфрид фон Бредов оплатить эту покупку?
«Какие тяжелые грозовые тучи наплывают! Скорее бы под крышу. Хотя такая покупка сделала бы честь Хоен-Зиатцу», – так думали слуги и ремесленники. И даже самый несчастный безземельный крестьянин, из тех, что спят под одной крышей со свиньями и не смеют перешагнуть грязными ногами господский порог, думал так же. Он тоже был бы счастлив, если бы симпатичный приемыш, живущий в Хоен-Зиатце, получил такую красивую вещь. Хотя что он видел от юнкера? Садясь на своего коня, тот даже не удостаивал его взглядом. А однажды, когда крестьянин недостаточно быстро отпрыгнул в сторону, он получил удар хлыстом, который оставил след на его грубой коже. Еще немножко – и конь вообще мог бы его затоптать. Ну что ж, ведь юнкер принадлежал к благородной семье. И честь его дома была в то же время честью бедного крестьянина. Своей у него не было.
Так думали собравшиеся, а Ханс Йохем тем временем возился с поясом. К его большому смущению, торговец так туго его затянул, что он теперь не мог с ним справиться.
И тут, всего через мгновение, ситуация резко изменилась. Миг – и торговец больше не стоял на телеге гордый, как владыка мира: толпа женщин с криками сшибла его на землю, повалила и принялась колотить, а он напрасно воздевал руки к небу, пытаясь доказать свою невиновность. Дело в том, что служанки решили проверить купленный у него яркий платок, который он выдавал за дорогой товар, и обмакнули его в воду.
– Это подделка! – кричали разгневанные женщины.
Им вторили слуги:
– Он продает поддельные товары!
Торговцу в лицо полетела мокрая тряпка, моментально оставив на нем причудливые желто-красные пятна. В испуге служанка Анна Сюзанна выронила из рук серебряное колечко, которое ей купил мастер Кристоф. Оно должно было вскоре стать обручальным. От удара о камень колечко разбилось – серебро оказалось спаяно свинцом.
Напрасно торговец Клаус Хеддерих пытался встать на колени, изображая раскаяние, напрасно кричал, что его самого подвели нюрнбергские купцы, напрасно обещал взамен не просто хорошие, а лучшие товары, клялся, что привезет золотое колечко, проверенное лично главным золотых дел мастером, а также платья из настоящего шелка. Напрасно звал он юнкера Мельхиора, чтобы тот защитил его, напрасно взывал к милости господ из Хоен-Зиатца, соглашаясь на суд благородных фон Бредовых, напрасно обещал за полцены отдать штаны юнкеру Хансу Йохему. Никто его не слушал.
– На виселицу его! – кричали вокруг.
Люди распрягли лошадей торговца, перевернули его телегу, порвали ремни, крепившие товар, и вышвырнули на землю вьюки, ящики и сундуки. Его щипали и пинали, а кнуты слуг успевали добраться до него раньше разгневанных девиц. Те, в свою очередь, яростно ругали злосчастного мошенника, били его кулаками и царапали ногтями.
Не хочется думать, что его в итоге повесили бы, но пришлось ему не сладко. И было бы еще хуже, если бы Петер Мельхиор не сказал своего слова. Он говорил, что неплохо было бы содрать с торговца кожу или повесить его за руки на сосне, а еще лучше – засунуть в болото по самый подбородок. Но нет никакой гарантии, что его не вытащат, и неизвестно, чем это все обернется. При этом юнкер заговорщицки подмигнул, указав на лесную тропинку, по которой до приезда купца ушла благородная госпожа.
– Вы должны позволить ему убежать и даже, черт возьми, устроить за ним погоню, чтобы он точно уж не вернулся, – заявил он. – Чем скорее вы избавитесь от этого жулика, тем лучше. А пока за ним гонятся, вы сможете разобрать его вещи и посмотреть, нет ли там чего‑нибудь, что могло бы возместить вам ущерб.
Не успел бедный торговец хоть что‑то понять, как уже сидел на лошади и несся незнамо куда, покинув все свое имущество.
А юнкер Ханс Йохем остался любоваться прекрасными штанами, которые гармонировали по цвету с вечерним солнцем. Он подумал, что в спешке торговец их просто забыл. Вторая мысль была о том, что вернуться за деньгами ему теперь будет крайне затруднительно. А от третьей мысли он покраснел так, что стал похож по цвету на огненные буфы собственных штанов. Ему показалось, что из зарослей терновника раздается голос декана: «Тут опять виден промысел Божий. Если кто‑то захочет обмануть ближнего своего, окажется обманут сам. Захочешь получить вдвое больше, останешься ни с чем!»
Так нашептывал ему терновник, сквозь который пробивался свет заходящего солнца. А может, ему это просто казалось: от ветра иногда так странно шуршат и трещат ветки. Но тут ветер подул c новой силой и качнул ствол дерева, на который опиралось копье Ханса Йохема. Оно стояло не очень устойчиво и поэтому с грохотом повалилось. И опять почудился ему в этом грохоте голос: «Позор тебе, Ханс Йохем. Ты – человек благородного происхождения, а не вор. Если бы ты бросил этого негодяя в канаву, проломив ему голову, когда он требовал от тебя денег, то продемонстрировал бы тем самым поведение благородного рыцаря. При этом ни один достойный человек не смог бы сказать тебе, что ты вор. Но если ты ничего не дал за эту вещь, ни денег, ни какого‑нибудь пустяка, то такой поступок достоин нищего или цыгана. А их, как ты знаешь, часто вешают за нечестные поступки».
Вот что говорили Хансу Йохему терновник и копье, а он стоял как вкопанный, не слыша даже приближающихся раскатов грома. Одной рукой он задумчиво теребил пояс, а другой гладил красивые яркие складки буфов.
Потом кто‑то снова прошептал ему на ухо:
– Избавься от них, дорогой Ханс Йохем! Избавься от них! Это ничем хорошим не кончится! Ах, боже, смотри, она уже тут!
То была маленькая Агнес. Она побледнела от ужаса, заметив приближающуюся мать – госпожу фон Бредову, грозную, как буря.
Ни художнику, ни поэту не следует слишком часто воспевать бурю. Тому, кто любит изображать грозу и ночь, постепенно начинает казаться, что он не выносит милого солнечного света и опасается безветрия. Но, увы, нам еще предстоит рассказать о множестве бурь, которые затронут героев этой книги. И первая из них не заставила себя долго ждать. Для того чтобы понять ее природу, надо просто вспомнить характер госпожи Бригитты фон Бредовой. Все, кто стоял вокруг нее, так низко опустили головы, что походили на поле, где ветер обломал все колоски. Госпожа Бригитта огляделась, чтобы решить, кто же должен ехать за торговцем и догнать его, и тут ее взгляд упал на Ханса Йохема. «Не самый худой вариант, – подумала она. – Он толковый малый. Но как же Ханс Йохем сядет на коня! Он толком не умеет скакать верхом, это с первого взгляда понятно».
Благородная госпожа снова огляделась в поисках новой кандидатуры.
– Ханс Юрген!
Ханс Юрген покраснел от гнева – ведь это не на нем красовались необъятные штаны.
Ева испуганно посмотрела на мать, которая тоже была красной от гнева.
– Быстро в седло! Где у нас какой‑нибудь оседланный конь? Один конь галльской породы всегда догонит другого. Надо брать именно галльского, даже если он не оседлан.
Пришлось Хансу Юргену обходиться без стремян и седла. Конь был старый и длинноногий, костей в нем было намного больше, чем плоти, поэтому тряский аллюр пробирал седока до печенок. В другое время над ним посмеялись бы всласть, но сейчас все было иначе. Если бы кто‑то спросил себя, на чьем месте он хотел бы оказаться – на месте оставшегося в лагере Ханса Йохема или уносящегося вдаль Ханса Юргена, – ответ был бы в пользу последнего.
К вечеру непогода разыгралась по-настоящему. Коварный ветер проносился низко над вереском и шевелил верхушки деревьев. В ином случае госпожа фон Бредова, внимательный взгляд которой ничего не упускал, давно бы уже заметила приближающуюся бурю. Подобно капитану корабля, она быстро и кратко отдала бы приказ: «Поднять паруса! Увязать мешки и тюки! Направить корабль в порт!» Но даже лучшая из женщин все равно остается женщиной. Разбирательство, которое она устроила по возвращении в лагерь, необходимость выполнять функции строгого судьи, решающего участь кающегося грешника, не позволили ей обратить внимание на признаки надвигающейся непогоды.
Так, вероятно, судят самых отъявленных негодяев: возмездие нависает над их головами, как грозовые тучи, чтобы обрушиться на бедного грешника, не давая ему ни малейшего шанса. Возможно, Ханс Йохем и был так плох, как его характеризовала госпожа, но следует признать, что он, по крайней мере, еще не оказался испорчен грехом притворства. То, что он испытывает чувство вины, было написано у него на лбу аршинными буквами. На его белом как мел лице застыло покорное выражение, ставшее совсем жалким, когда госпожа позволила ему оценить всю степень собственного тщеславия и стремления к роскоши. Ее насмешливые слова хлестали его, словно ливень – оконное стекло.
Ханс Йохем вяло пытался защищаться и что‑то бессвязно бормотал, одновременно пытаясь избавиться от штанов, все еще стянутых застежками. По его объяснениям выходило, что он то ли хотел оставить себе эту роскошную вещь, то ли не хотел вовсе.
Неожиданно на его защиту встала Агнес фон Бредова. Юная тихая девушка вдруг превратилась в пламенного оратора. Конечно же, заявила она, он даже не собирался примерять эту вещь. Но торговец насильно впихнул его в штаны. После этого они странным образом буквально прилипли к телу. Она сама видела, как торговец завязывал все эти ремни и застегивал пряжки – вот ведь злой человек! Воспоминание об этом кошмаре так взволновало девушку, что на ее глазах заблестели слезы. И в качестве доказательства правдивости ее рассказа она отметила то, что ее бедный кузен все еще не может избавиться от этой вещи.
Ева с изумлением смотрела, как блестят глаза ее сестры, которая тем временем закончила свою речь так:
– Я совершенно убеждена, что моего кузена заколдовали!
Агнес огляделась в поисках поддержки и почти умоляюще посмотрела на декана. Он пожал плечами и проговорил, что некоторые в Берлине считают эту пришедшую из Нидерландов моду на пышные штаны совершенно неправильной. Говорят, что в них сидят демоны, обманывающие чувства людей. Впрочем, у него слишком мало опыта в подобных мирских делах, чтобы знать все наверняка. Петер Мельхиор, который до сего момента держался в тени, теперь заявил, что он никогда не доверял Хеддериху. Слуга Рупрехт многозначительно покивал головой, а служанка Анна Сюзанна залилась слезами, назвав торговца безбожным магом. После этого декан решил снова присоединиться ко всеобщему обсуждению и заявил, что, если совместные усилия не сработают, он лично берется изгнать нечистую силу посредством надлежащего обряда. «Ну уж нет, – подумала госпожа Бригитта. – Обряд экзорцизма я, пожалуй, возьму на себя!»
Одним рывком сильных рук она порвала пояс штанов, затянутый торговцем на талии Ханса Йохема. Но наколенные ремни были еще застегнуты, и все пятьдесят элле ткани упали на землю, покрыв ноги юнкера огненно-красными волнами. Казалось, что у бочки внезапно лопнули обручи. Вот теперь Ханс Йохем действительно выглядел заколдованным.
– Он, безусловно, был под властью колдовства. Верно, господин декан? – спокойно проговорила благородная госпожа. – Я сейчас объясню, почему это произошло. Когда он надел эту цветную сатанинскую вещь, то захотел убедить себя, что она не украдена, и у него тут же появилось желание никогда ее не снимать. Что‑то подобное с ним уже и раньше приключалось. Дьявольские проделки. А дальше вот что было: пока все называли плута плутом и гонялись за ним по лесам и горам, Ханс Йохем вовсе не возражал по поводу того, что эта вещь осталась с ним. Его даже не раздражало, что ткань прилипла к его телу. Одной рукой он пытался от нее избавиться, а другой крепко придерживал. Потом пришел второй черт и прошептал ему: «Если Хеддерих не вернется за штанами, кто тебя заставит их возвращать? Третий черт посоветовал ему поклясться в том, что он не хотел красть эти штаны, и поклясться тем, чье имя сам он не смог произнести. Сколько же приходило чертей? Один, три, а может быть, семь? И только затем, чтобы юнкер бесплатно смог получить понравившиеся ему штаны! Но я хочу выгнать всех семерых, и не будь я Бригитта фон Бредова, если мне потребуется для этого святая вода или священник!
Проговорив это, госпожа направилась к Хансу Йохему. Тот же пытался отойти от нее подальше, волоча за собой целый текстильный склад и вздымая тучи пыли. Неизвестно, что бы дальше с ним случилось, если бы на помощь не пришел кузен Ханс Юрген.
Сидя на коне без седла и стремян, он вел за собой другую лошадь, на спине которой можно было разглядеть человека, всем своим жалким обликом напоминающего теленка, которого мясник тащит на базар. Поскольку никто не спросил у Хеддериха, не слишком ли быстро движется его лошадь, торговец чуть не свалился на разбросанный по земле товар, когда та внезапно остановилась.
«Что‑то мне здесь перестало нравиться, да и ветер становится все сильнее», – подумал про себя Петер Мельхиор и отошел подальше. Остальные продолжали смеяться от души: при этом одни со злорадством посматривали на торговца, другие с одобрением – на Ханса Юргена. Стоящий здесь же декан лишь поплотнее закутался в свою мантию. Наконец и остальные начали замечать, что ветер и впрямь усилился. Он уже не шелестел верхушками деревьев, а то трещал, как огонь в печи, то принимался выть и свистеть. Вода в реке тоже стала очень неспокойной, а вороны с карканьем носились над соснами.
Незаметно подкралась черная туча, огромная, как гора. Внизу она разверзлась, будто распахнув гигантские ворота, и оттуда метнулся на землю яркий всполох.
«Иисус, Мария, помилуйте меня! Что же это происходит?!» – воскликнул или подумал каждый из присутствующих. А благородная госпожа лишь спокойно прикрыла рукой глаза:
– Буря – вот что это такое!
Стоило ей это произнести, как раздался треск, похожий на выстрел. У шатра, стоявшего с краю, сорвало крепление, и он опрокинулся, ветер тут же подхватил его и с шумом пронес над людскими головами. Не только шатер, но и белье вместе с прочими вещами взлетело, как снежный ком. Вслед за этим в воздух взметнулись шляпы, шапки и плащи – все, что не смогли удержать. Когда ели гнутся, словно тростинки, стоит ли удивляться белым как мел лицам, молитвам, вылетающим из бледных уст, и призывам о помощи, адресованным самым разным святым?
– Место здесь нечистое, я всегда это говорил, – проворчал Петер Мельхиор.
Как бы подтверждая его слова, кто‑то воскликнул:
– Смотрите, вот летит ведьма!
Пожалуй, это действительно были не просто облака, гонимые бурей среди желто-красных всполохов света. Что‑то просвистело над головами, цепляясь за ветки елей. Какой‑то ком, чудовище всех возможных цветов, раскинувшее в воздухе корявые руки.
– Аве Мария, все святые! – простонал декан. – На меня что‑то напало!
Он упал на колени, поскольку какая‑то темная, непреодолимая сила распластала его по земле. Декан тщетно боролся, напоминая несчастного греческого героя, которого жена укрыла погибельным хитоном. Но каждый думал лишь о собственном спасении. Даже благородная госпожа Бригитта пробежала мимо, ничуть не заботясь о своем друге. Впрочем, добрая женщина успела подхватить Ханса Йохема, которому наконец удалось избавиться от застежек и который застыл на месте, не в силах отвести глаз от раздутых пестрых штанов, уносимых ветром. Госпожа Бригитта в свойственной ей манере напомнила ему, что сейчас не время ротозейничать. Не лучше пришлось и Хансу Юргену – ему она тут же поручила новую работу. А ведь он едва справился с предыдущей! О спасении бедного юноши она совсем не беспокоилась. Но что поделаешь: в трудные времена каждый за себя.
Вероятно, только торговец Хеддерих был тем человеком, который почти не растерялся и смог позаботиться о себе, как только представилась такая возможность. Совершив прыжок, он сшиб стоявшего у него на дороге декана. Бедный декан! Он вскрикнул от ужаса, ибо решил, что все Божье воинство обрушилось на него. Оставалось лишь бормотать молитвы. Однако Божье воинство внезапно оставило его в покое. Благочестивый пастырь лишь успел расслышать обращенные к нему слова:
– Чтоб тебя! Если уж лицо духовного звания выступает на стороне воров, чего еще ждать… Но не выйдет, поцелуйте меня в…
– Sanctissima! [31] – завопил декан и скрылся в дремучем лесу вслед за остальными.
Если бы кто‑нибудь увидел все происходящее со стороны, он, безусловно, подумал бы о шабаше ведьм. Сколько же было неразберихи и суматохи! Но прошла всего лишь четверть часа, и в лесу стало безлюдно – люди, животные и телеги исчезли среди деревьев. Если бы буря стихла хоть на мгновение, еще можно было бы расслышать, как скрипят колеса и гудит рожок, но не осталось ни платка, ни чулка, забытого на кустах, ни тех, кто был здесь занят целую неделю стиркой. Благородная госпожа все еще высматривала во тьме потерянное белье. Однако если что‑то белое и мелькало между соснами, так это была пена из озера, занесенная бурей в лес. И если в сумерках и было видно какое‑то движение, то это качались стволы. А то, что можно было бы принять за голоса, оказалось уханьем совы да тявканьем лисицы, которая проверяла, не осталось ли в лагере чего‑нибудь съедобного.
Но в лесу все еще оставался один человек, брошенный в одиночестве среди ночи. Он глухо застонал, словно выпуская на волю боль, которую сдерживал в груди долгое время. Теперь его мучителей не было рядом, и он мог себе позволить подать голос. Дикий крик, полный отчаяния и дьявольской злобы, вырвался наружу, когда торговец Хеддерих наконец сумел опомниться после неудачной торговли, закончившейся побоями и бешеной скачкой:
– Живодеры, а не люди! Сборище разбойников! И это называется благородные господа! Хуже было бы только, если бы я попал в руки Кекерица и Людерица! [32]
Он воздел к небу руки, и выглянувшая сквозь разорванные тучи луна осветила искаженное лицо человека, замыслившего недоброе. Люди с такими лицами обычно не ждут, когда к ним придет честно заработанное богатство, они берут его сами – на большой дороге.
– О вы, благородные господа, вы, рыцари, вы, феодалы, вы, облеченные властью, наступайте на червя, тычьте в него копьями до тех пор, пока не проткнете все его внутренности, катайте его шпорами по песку, сдирайте с него кожу и плюйте в него! Это замечательное времяпрепровождение! Спаси меня святой Николай, я тоже хочу от души посмеяться. Посмеяться, как смеется майский жук, который, будучи привязан к нитке, вдруг разрывает ее и улетает. Суть у меня такая же, как и у вас, но я должен извиваться всем телом, каждым его членом, когда вы топчете меня, мои шелка, мои ткани, мои мечты! Я такой же, как и вы, почему же я должен пресмыкаться, словно дождевой червь? Вы растоптали и меня, и мое сукно, и мою шерсть! Всемилостивая Матерь Божия, милосердная! Чума! Ад и дьявол! Пропащий я человек! Если они… – Казалось, он сам испугался своих мыслей.
Вздрогнув, торговец провел рукой по растрепанным волосам и бросился на мешок с товарами, вцепившись в него мертвой хваткой. Проверяя его содержимое, он то и дело сжимал тощие руки в молитве. Нервно перебирал он предмет за предметом. Его лоб взмок от ужаса. Наконец его пальцы коснулись заветного свертка. Он встряхнул его и тут же услышал прекрасный звон серебра. Лицо мужчины просветлело, губы искривились в гадкой усмешке. Он презрительно рассмеялся, а его рука, которую он хотел сложить для крестного знамения, лишь хищно пошевелила пальцами.
– Ну что, нашли, стервятники, ястребы, падальщики? – бормотал он. – Слепые дворняги, вы подняли лай слишком рано. Но подождите, долго волки прятались за забором. Справедливость восторжествует. Вы будете плакать и скрежетать зубами, когда они вопьются в ваши ноги. Я бедный человек, но вам будет житься хуже, чем мне, хуже, чем самой поганой собаке. Вы говорите, что курфюрст – мальчишка. Из мальчиков вырастают мужчины, а вот о том, что будет с вами, надо будет спросить у палача. Распрягли моих лошадей, побросали мои товары! Кто возместит ущерб? И ремни порвались. Кто их свяжет? Крышка сундука продавлена. Я подам в суд! Клянусь! Клянусь своей шеей, хоть меня здесь никто и не слышит. Золота и серебра в этом сундуке было на три тысячи… Пресвятая Дева, что это такое?!
Что‑то зашуршало и захлопало. Буря утихла, теперь дул лишь легкий ветер, который раскачивал на сосне нечто напоминающее гигантские руки. Клаус Хеддерих ловко, словно кошка, соскочил с телеги и залег под ней, стуча зубами от ужаса.
– Святой Николай, святая Урсула, Пресвятая Богородица, спасите меня! Бог Отец, Сын и Святой Дух, я всегда крестился на перекрестках дорог, я никогда не пропускал обедни, конечно, когда мог ее не пропускать, я не совершал смертных грехов, не проливал ничью кровь, я исповедуюсь и молюсь, когда заканчиваю с торговыми делами. Еретические учения мне противны, я всегда плюю вслед евреям. Я принес освященную свечу в жертву Деве Марии в Хафельбергском соборе. А еще я толкнул рабби Элиезара локтем, когда встретился с ним на лестнице. Святая Клара, святая Марта, святая Урсула и Христова кровь в Вильснаке [33], клянусь, я просто ошибся, не было в сундуке золота и жемчугов, я соврал! Уважаемые святые должны учесть, что я раскаялся! Я завышаю цены не более чем на десять монет. А еще я готов поклясться, что мой овес стоит выше рыночного на сущие гроши. Все это я делаю исключительно по доброте душевной…
Ведьма, сидящая на дереве, не спешила его хватать. Все еще бормоча, торговец поднял голову и стал всматриваться из-под спутанных волос. Но чем больше он вглядывался в то, что его напугало, тем тише делался его шепот. Нечто все еще шуршало и хлопало между сосен, но торговец уже сидел на земле и стряхивал с себя пыль. Затем он сердито прокричал:
– Ну и вздор! Это же старые штаны Гётца фон Бредова! Вот они‑то мне и пригодятся вместо порванных ремней.