Собаки заливались лаем, и сторож продолжал трубить в рог – перед подъемным мостом остановился одинокий всадник. Как только он произнес свое имя, ворота поспешили поднять, а мост – опустить. Все бросились встречать неожиданного, редкого и, похоже, высокородного гостя. Горящие факелы осветили благородную высокую фигуру рыцаря на прекрасном коне. Слегка наклонившись, он въехал в ворота. Весь его вид свидетельствовал о том, что он не привык встречать ночь в лесу. Скорее, ночлегом для рыцаря обычно служили роскошные замки, а для коня – лучшие из возможных конюшен. Очевидно, что они оба стали жертвами непогоды и заблудились, а буря и ночь загнали их в этот уединенный замок.
Когда хозяйка увидела, кто к ней пожаловал, она стала не похожа на себя. Не скрывая изумления, госпожа фон Бредова низко поклонилась гостю и заговорила самым любезным тоном:
– Чудо Господне привело вас к нам, господин фон Линденберг! Как так вышло, что мы удостоились столь высокой чести?
– Видимо, все святые молились Господу о том, чтобы наша встреча состоялась, дорогая кузина. В противном случае я не знаю, чем это объяснить.
– Вы прибыли в одиночестве?
– В полном одиночестве. Если остальных не забрал черт, то заберут буря и непогода.
– И…
Гость угадал имя, которое замерло на губах благородной госпожи.
– Я надеюсь, что Господь и святой Иоанн доставят его курфюршество в Берлин лучшим образом, нежели моя лошадь, которая носила меня по всем пустошам и болотам Заухе. Я нахожусь в некотором замешательстве. Мы охотились с курфюрстом в лесу под Бельзигер Форст. Я не могу вернуться обратно в эти места, поскольку охота завершилась. Искать курфюрста в лесу тоже не могу, так как замок Хоен-Зиатц, который я неожиданно и не без удовольствия для себя вижу, находится совсем в другой стороне от того места, где мы расстались с моим господином. По моим предположениям, он уже должен проскакать через Тельтов в направлении Берлина. Мой путь теперь возможен только через Потсдам. Но ни мне, ни моей лошади, увы, не хватит сил, чтобы немедленно тронуться в дорогу. Видя, дорогая кузина, ваше ко мне расположение, я должен попросить у вас разрешения воспользоваться на несколько часов вашим гостеприимством.
– Конрад, Рупрехт! Помогите нашему гостю, он очень устал! Ах, а конь весь в мыле!
Конрад и Рупрехт неловко подскочили к знатному гостю. Госпожа Бригитта подтолкнула Ханса Юргена, чтобы тот подержал стремя, пока рыцарь слезает на сажальный камень. Без помощи было не обойтись, поскольку конь упрямился, а всадник с трудом мог шевелиться после долгой скачки. Лишь опираясь на плечо юноши, он сошел на землю с подобающим рыцарю достоинством.
Свет факела упал на нерадостное лицо Ханса Юргена – его заставили выполнить работу, которая не под стать ему, рыцарскому сыну, чей отец снискал себе при дворе высокое положение. Знатный гость окинул его быстрым, но очень острым взглядом:
– Какого любезного помощника вы предоставили в мое распоряжение, дорогая кузина! Юнкер фон Зельбеланг, если мне не изменяет зрение. Как дела у господина фон Бредова?
Кто‑то прошептал:
– Это всего лишь Ханс Юрген.
Однако благородный рыцарь, казалось, не услышал этого шепота. Он поклонился Хансу Юргену и дружески его приобнял. Сделано это было до того, как он сказал кузине приличествующие случаю слова о былых прекрасных временах, которые, увы, уже не вернутся. Когда хозяйка ласково посетовала, что он совсем забыл дорогу в Хоен-Зиатц, гость ответил, что если кого‑то и можно считать в этой ситуации пострадавшим, то только его самого.
– Ах, старые добрые времена, когда я был еще свободным человеком! – Он тяжело вздохнул.
Спустя мгновение рыцарю попался на глаза Петер Мельхиор.
– Какая радость – видеть старого друга!
Они обменялись приветствиями.
– Какая приятная неожиданность – встретить здесь же и достойного декана Бранденбурга! Как будто ведьмы забросили меня в заколдованный замок, где нет никого, кроме старых, дорогих моему сердцу друзей.
– Не вспоминайте о ведьмах, господин фон Линденберг, – проговорил Петер Мельхиор. – С ними шутки плохи.
– Вы правы, – засмеялся гость. – Было бы обидно проснуться и увидеть, что все вокруг исчезло, а я один посреди болота. Но где наш добрый хозяин? Эй, где спрятался господин Готтфрид?
Хозяйка замка потупилась:
– О, господин фон Линденберг, если уж он приехал из Берлина…
Рыцарь не дал ей договорить:
– Правильно, я помню: он участвовал в ландтаге.
– Он все еще немного утомлен этой поездкой.
– Господин Готтфрид – дворянин, дорогая кузина, и я могу вас заверить, что он, конечно, был приглашен к ландмаршалу. Он храбрый рыцарь и олицетворяет все добродетели старых времен. Лучше его нет никого. Перед тем как вашего супруга положили в карету, весь Берлин провожал его. Сам курфюрст был очень доволен тем, как он держал себя во время ландтага. Его светлость заметил, что господин Готтфрид не относится к тем смутьянам, которые пытаются выглядеть умнее, чем его светлость.
После долгой ночной скачки через лес даже самый любезный придворный имеет полное право проголодаться и испытать чувство жажды, поэтому господин фон Линденберг с большой радостью отнесся к тому, что любезная хозяйка протянула ему руку, приглашая зайти под скромную кровлю и там, сев за стол, насладиться содержимым погреба. Однако на пороге он обернулся:
– Мой конь!
– О нем позаботятся.
– Боюсь, не совсем так, как следует!
Слегка поклонившись благородной госпоже, он быстро вышел во двор, где Ханс Юрген, уже без былого раздражения, повинуясь указаниям родственницы, собирался вести вороного коня господина фон Линденберга в стойло.
– Вы ошибаетесь, юнкер Бредов, это мой конь!
– Я должен поставить его в стойло.
– Это работа слуги, а не дворянина. Дворянин может заботиться только о своей лошади.
С этими словами рыцарь взял поводья из рук Ханса Юргена и перебросил их ближайшему слуге, окинув того властным взглядом. Затем он ласково шлепнул вороного коня по шее и доверительно приобнял Ханса Юргена:
– Что ж, юнкер фон Зельбеланг, давайте вместе выпьем по кружечке, вспоминая вашего отца. Это был прекрасный человек, мой друг, настоящий дворянин, знавший толк в жизни. Жаль, что кончина его была безвременной.
Зал быстро осветился факелами и огнями. Хозяйке одновременно приходилось заботиться о сотне дел: надо было звонить в колокольчик, вызывая слуг, ругать их, шепотом раздавать приказания, чтобы замок ничем не разочаровал запоздалого гостя. Слишком уж много было беспокойства. Слишком много работы принесли с собой буря и большая стирка. Но гость того заслуживал.
Господин фон Линденберг был высоким и красивым мужчиной лет сорока. В лице его сочетались изысканность придворного и мужественность рыцаря. Походка была уверенной, а движения твердыми, но в то же время деликатными и плавными. Его костюм несколько опережал моду того времени, по крайней мере, ту, что господствовала в Бранденбурге. Уже обсуждавшийся ранее предмет одежды, вызвавший столько разговоров, безусловно, тоже подошел бы ему, но благородный рыцарь прибыл не с пира, а с охоты, посему был одет достаточно скромно. На высоких коричневых сапогах, доходивших ему до коленей, позвякивали серебряные шпоры. Стройность ног подчеркивали узкие штаны с небольшими буфами, по бургундской моде. Такой же моде соответствовал и его вышитый камзол, подпоясанный расшитым ремнем, на котором висел прекрасной работы короткий охотничий меч. Шею рыцаря обнимал роскошный воротник, выдавая в фон Линденберге придворного, бывавшего за границей и умевшего оставаться блистательным даже после ночной скачки по лесу. У него был красивой формы лоб, короткая, но завитая самым тщательным образом борода, гладко зачесанные рыжеватые волосы. И это в то время, когда в Бранденбурге символом мужской силы и благородной отваги считались косматая борода и растрепанная грива.
Если эти внешние признаки заметно выделяли его среди всех здесь присутствующих, то обаяние и прекрасные манеры делали просто неотразимым. Как любезно он пожал руку Хансу Йохему, извиняясь за то, что не узнал его раньше, как задушевно и мило беседовал с хозяйкой замка! Казалось, он спустя годы встретил ту даму, к которой был когда‑то неравнодушен, – и вот уже всплывают нежные воспоминания, такие добрые и прекрасные, что оба забывают и про годы, и про морщины. Все, что она рассказывала, о чем упоминала, он быстро запоминал, вплоть до самых незначительных мелочей. Слушая с неослабевающим вниманием, господин фон Линденберг умело вел беседу, настраивая ее на дружеский лад. А как он похлопывал ее по руке и утешал там, где это было необходимо, не как любовник, но как старый друг, который останется таким, несмотря на время и невзгоды!
Его манера держаться вновь переменилась, когда в зал вошли дочери Бригитты, поприветствовав с застенчивой грацией высокого гостя и всех родственников. Ева залилась румянцем, поняв, что протянула руку, словно какая‑то крестьянка. Но он не пожал ее, а нежно приложил пальцы к губам.
– Приветствую вас, божественная Ева фон Бредова! – Некоторое время он просто смотрел на нее с изумлением. – О, какая красивая и юная у меня родственница!
– Конечно, мой господин, это Ева, которую вы когда‑то качали на коленях, – промолвила госпожа Бригитта. – Вы тогда еще сказали, что она очень похожа на свою мать.
Гость, казалось, с трудом оправился от удивления:
– В самом деле, мне кажется, что я оказался в заколдованном замке. Боюсь, если я не подержу ее тонкую руку, она исчезнет как видение.
– Не смущайте ее. Глупышка уже покраснела и не смеет поднять глаза.
Ева, действительно, опустила взгляд. Она стыдилась того, что ее руки были красными от стирки. Тогда рыцарь стал рассказывать о розе, которую он нашел на пустоши и которая достойна того, чтобы украсить княжеский сад. Ева очень испугалась и даже убежала бы, если бы не ее мать, которая решила представить и вторую дочь.
– Какое обилие цветов в лесу! Розы и лилии! Что они делают под соснами?
– Мы решили отправить Агнес к нашим дорогим сестрам в Шпандов [45].
– Благочестивой душе свойственно стремиться в рай. Но не слишком ли рано, дорогая кузина? С благочестивой жизнью можно не спешить, время еще есть.
– Как Господь даст! Сейчас плохие времена, господин фон Линденберг. Мы можем собрать приданое только одной из дочерей. Поскольку Агнес тихая и кроткая, мой Готтфрид считает, что она не сможет существовать в этом злом мире, с его грубыми людьми. Кстати, и господин декан полагает так же. А наш Господь любит кротких. В отличие от женихов, он не смотрит, румяные ли у девушки щеки или бледные.
– Но он смотрит на ямочки на щеках – не прячется ли там лукавство, – заметил шутливо господин фон Линденберг. – Лукавство, злое лукавство, присуще всем дочерям Евы. Никто от него не застрахован, даже если девицы выглядят настолько тихими и скромными, как ваша дочь.
– Да, насчет Евы вы правы, дорогой господин фон Линденберг, – рассмеялась госпожа Бригитта. – Но Агнес не такая. Глупышка, что ты засмущалась!
– Не смущайся, милая, – рассмеялся гость. – Когда‑нибудь придет такой плут, перед которым не сможет устоять ни одно человеческое дитя.
Но пришел не плут, а слуги и служанки, чтобы произвести смену блюд и выставить на стол все, что нашлось на кухне и в погребе, после чего господин фон Линденберг вновь совершенно переменился и почти перестал обращать внимание на что‑либо, кроме стола. Как говорится, голод – лучший повар, но еще страшнее голод в сочетании с жаждой. Голод и жажда – настоящие силачи, способные выбить из седла даже самого храброго рыцаря. Господин фон Линденберг ел с таким аппетитом, что хозяйке было необыкновенно приятно на него смотреть. Всякий раз, когда она его потчевала, благодарный гость одаривал ее приветливым взглядом.
– Какое счастье, что господин, привыкший к более изысканным напиткам, не отвергает наше скромное вино.
– Как можно быть чем‑то недовольным, находясь в таком обществе! – отвечал гость, поглядывая то на благородную госпожу, то на Петера Мельхиора. Его уже немного покачивало, а лицо сделалось необыкновенно умиротворенным. – Вы можете подумать, что я преувеличиваю. Но представьте себе человека, который всю неделю пробыл в заточении, а в воскресенье вышел на свободу! Придворная жизнь – это… – Тут он осекся. – Мы забыли выпить за здоровье нашего светлейшего курфюрста и господина, как принято у доброго бранденбургского дворянства, которое делает это, прошу заметить, за каждой трапезой.
Звякнули кубки, и рыцарь счел необходимым как следует восславить молодого курфюрста. Не нашлось ни одной добродетели, которую он, так или иначе, не приписал бы ему. Хвалебная речь была настолько долгой, что объемный кубок успел опустеть и снова наполниться. Потом пришла очередь пожелать благополучия дорогой родственнице, добродетельной и высоконравственной хозяйке замка. И наконец, настало время для восхваления милых барышень.
– А этот лежебока, Готтфрид, мой старинный друг, все не идет к нам. Я сам принесу ему выпивку, чтобы он осознал, как я его уважаю!
Веселость благородного гостя передалась и остальным участникам пирушки. Было высказано мудрое предложение: если хозяин не спускается вниз, следует подняться к нему.
– Мы желаем его разбудить! – вскричал Петер Мельхиор, в котором уже плескалось немало доброго вина.
– Эту честь мы предоставим его дорогой супруге, – возразил фон Линденберг, заметив некоторое смущение благородной госпожи. – Женщины всегда лучше знают, когда мужчинам пора просыпаться.
Госпожа Бригитта ушла, и дочери воспользовались возможностью ускользнуть вместе с ней.
– Пора закругляться! – воскликнул гость, опрокидывая один кубок за другим. – Боже на небесах и святой Петр у адских врат! Как же мне хорошо с вами!
Улыбнувшись, декан поднял палец вверх:
– Святой Петр, добрый господин, стоит у райских врат.
– Мне все равно, кто и где стоит на страже. Я сам нахожусь вне рая или ада. Святой Христофор, конечно, был горд, когда нес на себе весь мир, но, несомненно, обрадовался, когда Спаситель спустился с его плеч [46]. Примерно это я сегодня и ощущаю.
– Некоторые, господин рыцарь, с радостью взвалили бы на свои плечи ваше тяжелое бремя.
– Друзья, я вам скажу… Впрочем, об этом позже… Я действительно даже и не мечтал, что мне сегодня будет настолько хорошо. – Лицо гостя помрачнело. Он провел по нему рукой, как будто отгоняя черные мысли. Но они, похоже, уже превратились в слова, которые повисли на кончике языка. Есть такие думы, которые нужно обязательно проговорить, чтобы от них избавиться. – Сегодня утром я испугался до смерти. Всю ночь нечто извивалось перед моей постелью. Я отталкивал это в сторону, но оно возвращалось. Проснулся я утром, когда успели протрубить в рога, и наконец ухватил эту штуку. Оказалось, это был оторвавшийся шнур от полога.
Благодарные слушатели рассмеялись.
– Не смейтесь раньше времени! Чертовщина еще впереди. Курфюрст Иоахим никогда не был так милостив ко мне, как сегодня. Мне нравится, когда мы общаемся, потому что, как щуке нельзя дать сорваться с удочки, так и правителям нельзя позволять думать самим. Ответственные люди, насколько это возможно, должны вкладывать им в головы мысли, которые они потом будут обдумывать, и я могу похвастать, что умею так ловко подкинуть идею, что ему кажется, будто она только что пришла в его голову. А сегодня не получилось… Он говорил учтиво, как подобает человеку его положения, но один черт знает, что за сила парализовала мой язык. Я замолчал, едва начав, мои глаза словно опутала пелена тумана, и порой мне казалось, что я скачу на лошади, а за мной следует палач. В этом весь наш курфюрст! Иногда у него бывает такое суровое лицо, что люди пугаются его…
– Собственно, сам господин Линденберг и объяснил, почему ему показалось мрачным выражение лица курфюрста. Плохой сон и хмурое утро породили призраков в его воображении, – проговорил декан.
– Глупости! Соглашусь лишь с одним: наша буйная кровь часто туманит разум. В общем, когда я отстал от охотников, подумал, что мой конь скачет в правильном направлении, но вдруг он остановился на опушке и насторожил уши. В голове у меня снова загудело и помутилось, как тогда, ночью. Мне не хотелось двигаться дальше, но шпоры зазвенели, словно напоминая мне о моем долге. Я пришпорил вороного, и он понес меня, не разбирая дороги. И вдруг конь встал как вкопанный посреди выжженной вересковой пустоши, в центре которой торчала виселица с повешенным.
Все затихли.
– Вы снова скажете, что я видел призраков? Я тоже так решил, поэтому отпустил поводья, и конь понес меня. Но призрак не отставал. Он плыл передо мной, когда я зажмуривал глаза, и вставал в полный рост, стоило только открыть их. Я проскакал уже с четверть майле , а он продолжал смотреть на меня с каждой сосны: позвякивали шпоры на его сапогах, на шляпе развевался плюмаж. Я видел в подробностях: его бледные сжатые пальцы, синие губы, красное опухшее лицо…
Юнкер Петер Мельхиор перекрестился. Все молчали.
– Остановив коня, я ущипнул себя и потер лоб. Затем прочитал «Аве Мария» и «Розарий». Потом повернул назад. Я мог бы с легкостью показать вам завтра мой путь, поскольку двигался строго по следам подков и отмечал про себя каждую ель, каждую березку, даже кусты бузины. Потом снова показался Вальдек, выжженная пустошь с ее запахом гари, галками и воронами в небе, и там – виселица с человеком в петле, я слышал, как позвякивают шпоры на его сапогах, видел плюмаж на шляпе… Но… это был я… Это было мое лицо…
Побледневшие слушатели не сводили глаз с рассказчика.
– Не знаю, как я это пережил. – Рыцарь помолчал, а затем продолжил рассказ: – Все поплыло у меня перед глазами. Я больше не мог совладать с конем, и он мчался сквозь огонь и воду. Трещали сухие ветки, мимо проносились облака, где‑то гремели цепи, звенели шпоры, орали филины. Вместе с тем я слышал звуки охотничьего рога, крики загонщиков и еще много всего другого. Не могу сказать, действительно ли я проскакал мимо отряда охотников и видел ли я снова виселицу. В себя я пришел, лишь когда уже стемнело. Мой задыхающийся конь, тяжело поводя боками, пытался отыскать тропу в голубоватой болотной дымке. Не знаю, сколько времени я еще блуждал. Я понял, что окончательно замерз, а при мысли о том, чтобы возвратиться назад и найти дорогу, мне делалось жутко. Именно в этот момент я увидел свет. Если бы этот огонек оказался чертовой кухней, я бы ничуть не удивился. Однако это оказался дом моего друга – Гётца из Хоен-Зиатца. И вот я здесь. Что вы скажете обо всем этом?
– Может быть, вы забыли помолиться на ночь? – подал голос декан.
– Пф-ф! Если бы это было связано с непрочитанной молитвой, мне бы постоянно являлись висельники.
Тем временем Петер Мельхиор, спрятав под столом сложенные руки, уже успел прочитать про себя множество молитв.
– Что‑то страшное сегодня буквально разлито в воздухе, – проговорил он тихо. – Я это ощущал с самого утра. Эти измученные женщины, стирающие белье, купец и его заколдованные вещи, эта странная буря – тут явно что‑то нечисто. Никто не знает, чем это все закончится. Где это видано: заниматься делами между Святым Галлом [47] и Днем всех святых! [48] Ничего хорошего и не могло получиться! Но у фрау Бригитты нет ни страха перед Богом, ни крепости в вере. Зачем ей понадобилось начинать большую стирку прямо сейчас? Она разбудила злые силы!
Гордое и благородное лицо рыцаря выразило презрение. Он откинулся на спинку стула:
– Оказывается, во всем виновата стирка! Извините, как оказалось, я просто наткнулся на вашу прачечную и испугался ее!
Петеру Мельхиору пришлось рассказать обо всем, что происходило во время стирки. Рыцарь слушал его необычайно внимательно.
Вдруг юнкер щелкнул пальцами, что‑то припомнив:
– Я понял, как объясняется этот ваш случай с висельником! Об этом мертвеце нам рассказывал Клаус Хеддерих. Там висит не рыцарь, а портной Видебанд. Точно! Он так до сих пор и висит на виселице, не очень далеко от города Белиц, среди пустошей.
Господин фон Линденберг перегнулся через стол, вглядываясь в радостное лицо юнкера. Казалось, с груди его спадала свинцовая тяжесть. Впрочем, сомнения никуда не делись.
– Возможно ли такое, чтобы на портном были шпоры?
– О, это очень забавная история. Разве вы не слышали об этом? Господа фон Белиц целый год ссорились с этим портным. Всего лишь портной, маленький человек, но вот ведь засела же у него одна мысль в голове. Он ее любил высказывать вслух при всяком удобном случае: «Именно одежда красит человека, а поскольку портной ее шьет, он должен выглядеть не хуже господ, для которых старается». Он сам шил себе шляпы, плащи и штаны и стал выглядеть как член городского совета или юнкер. Сколько бы раз совет ни наказывал его за это, он лишь важничал все больше, понимая, что в нем нуждаются, поскольку никто не умел настолько ловко обращаться с ножницами и иглой. В противном случае его бы давно пустили по миру, но теперь он рассказывал каждому, что его няня, когда он был еще в колыбели, говорила, будто он умрет рыцарем. Так и кроил бы он одежду для членов городского совета и прочих благородных господ, но через полгода плащи, сшитые им для господ фон Белиц, как‑то слишком быстро истерлись и порвались. Эти господа подняли страшный крик, ну а портной, в свою очередь, тоже их обвинил во всех грехах. Они утверждали, что Видебанд сжег их вещи слишком горячим утюгом, а он говорил, что их ткань была сожжена еще раньше и никуда не годилась. Целый день ругались они друг с другом, пока их головы не опухли от криков. Свидетели, имевшиеся у обеих сторон, решили перейти к драке, к ним присоединились обыватели из Тройенбрицена, из Йютербока и даже из Виттенберга. Случился большой шум. Но в конце концов все сошлись на том, что суд не поможет и Видебанд точно не сумеет выиграть дело у почтенных горожан. В то время многим казалось смешным, что портной осмелился подать жалобу и рассказать о своей обиде – ученые мужи Лейпцига и Виттенберга потом спорили, как такое могло произойти. Но, как ни странно, это сработало. У маленького портняжки оказались сторонники там, где никто и не ждал, поскольку он со своими подмастерьями много кого одевал. В Йютербоке у него имелся солидный дом, и образ жизни, который он там вел, был достоен настоящего рыцаря. И (вот позор!) саксонские господа, желая из чистой зависти навредить господам фон Белиц, стали обращаться с портным как с равным. Ему разрешили делать визиты в их замки, носить шпоры и шляпы с перьями, одалживали ему коней и снаряжение, лишь бы только позлить господ фон Белиц. Если бы портняжка довольствовался малым, лишь подстерегая и колотя слуг господ фон Белиц, все могло бы так продолжаться много лет. Но его обуяла гордыня, и однажды утром он появился перед господскими воротами с разодетой свитой. Этот рыцарь-портняжка принялся кричать, что господа обвинили его в том, что он сжег ткань, и тем самым оскорбили его. Теперь он хочет, чтобы и они почувствовали запах гари, чтобы об этом помнили их дети и дети детей. Сказано – сделано! Прежде чем господа успели повыскакивать в ночных рубашках и колпаках, десять моргенов [49] земли выгорело дотла. Если бы не пошел дождь, все было бы еще хуже. Вот тогда семья фон Белиц по-настоящему пришла в ярость и стала преследовать портного где только можно. Они подкупили хозяйку харчевни, в которой портной остановился, и ночью она впустила в дом слуг господина фон Белица, а те утром, когда Видебанд еще только просыпался, замотали его в простыню и бросили в телегу с сеном. Не успели его друзья опомниться, как слуги уже похитили портного. И можете себе представить, с каким удовольствием они провезли его через замковые ворота замотанным в узел. Для него в простыне проделали дыру, чтобы он мог высунуть голову наружу – так он еще имел наглость показывать всем язык. Никогда в жизни в Белице так не веселились. Его хотели поскорее судить, но тут начался новый спектакль. У портного хватило наглости возражать против того, чтобы его повесили как вора. Поскольку он состоял с господами в открытой тяжбе, то кое-кто из саксонской знати пришел к нему на помощь. Они предъявили документ, в котором говорилось, что он владеет замком, является благородным человеком и имеет полное право враждовать с другими благородными господами. Мало того, жители Белица, сочувствуя ему, подтвердили, что он не рос в их городе. Это породило новую неразбериху. В конце концов было решено, что судить его будут как городского ремесленника, но повесят как рыцаря. Вот тут он вынужден был согласиться. Сложно поверить, но портняжка все же добился своего: его последним желанием было, чтобы его повесили со шпорами и в шляпе с плюмажем. Да, еще он потребовал, чтобы, когда за ним придут, он отправился к месту казни со шпагой на боку. Это было уже слишком! Даже его сторонники – саксонские господа – посчитали эту просьбу излишней. Собственно, теперь он так и болтается посреди пустошей, которые сам же и сжег. Он бы никогда и не подумал, что после смерти ему будет оказана такая честь: что наш господин фон Линденберг узнает в портном Видебанде себя самого.
Все от души посмеялись над таким забавным рассказом, и знатный гость тоже заметно повеселел.
– Все, что говорят о двойниках, – проговорил он, делая еще один большой глоток из кубка, – просто глупость. Тот, кто смотрит в полный кубок, тоже видит своего двойника, но пьет не смерть, а доброе веселье. Сегодняшний вечер вернул мне прекрасное самочувствие, в то время как утро было наполнено страхом. Так и надо толковать эти события: все к счастью! К счастью! И как насчет того, господа, чтобы заставить звенеть эти полнозвучные кубки еще раз? Хотелось бы, чтобы наш пир длился вдвое дольше!
Петер Мельхиор покосился на декана. Тот пожал плечами и назидательно поднял палец:
– Ну что, господин фон Линденберг, вам сегодня уже так повезло. Будете ли вы испытывать удачу еще раз?
– Со всем моим удовольствием!
– Церковь запрещает давать толкования всяким призрачным видениям. Но если бы мне позволено было рассуждать как мирянину, я мог бы только поприветствовать ваше решение. Ведь плохие сны снятся к браку или к крещению, а конкретно лобное место и трупы мерещатся к большому выигрышу. Вы готовы опустошить наши карманы?
Господин фон Линденберг швырнул на стол полный кошель:
– Мы не сойдем с места, пока он не опустеет.
Петер Мельхиор осторожно тронул кошель, и тот глухо звякнул.
Столы быстро освободили от еды, скамьи подвинули поближе. С тихим вздохом потупив глаза, декан взял в руки стакан с игральными костями и потряс им:
– Ну разве что так. Чтобы не портить вам забаву!
– Остерегайтесь его! – прошептал рыцарю Петер Мельхиор.