Дневник
Санузла на втором этаже не было. Заветную дверь в туалет, совмещённый с душем, я нашёл внизу, под лестницей. Видимо, там ремонт доделали в первую очередь. Всё сверкало свежими поверхностями и пахло магазином сантехники. Кто-то – однозначно не Сашка – регулярно мыл это великолепие.
В блистающем санузле я, естественно, ощутил на себе всю грязь, скопившуюся за день. Сбегал наверх за полотенцем и чистой одеждой. Залез в душ. Вместо горячей воды поначалу лилась тёпленькая, а потом вообще пошла только холодная. Когда я снова поднялся на второй этаж, спать не хотелось совершенно.
Я взял бутылку с кухни, чтобы наполнить чашку на столе у компьютера, но до стола дошёл не сразу. Остановился, чтобы поднять Сашкин портфель. Я, если помните, приставил его к ножке торшера. Там он кренился-кренился да и шлёпнулся застёжками вперёд.
Ещё на улице, у калитки, когда я доставал из портфеля ключи, я заметил в нём зонтик, какой-то журнал, бумаги в прозрачных кармашках и толстую записную книжку в обложке из пробкового дерева. Тогда у меня и в мыслях не было во всём этом копаться.
Но это тогда – до Киры, Инги, Бенидзе, Чибалашвили, вальполичеллы и науки, разложенной по полу. Теперь я сел на табуретку, поставил бутылку на стол и щёлкнул застёжками.
Бумаги в кармашках оказались распечатками статей по математике. В статьях этих я понимал одно предложение из десяти, в лучшем случае, но ни к проблеме тождества личности, ни к психическим расстройствам они вроде бы никакого отношения не имели.
Журнал назывался European Journal of Combinatorics. В содержании нашлось слово identities, но это были какие-то страшные identities, нечеловеческие и непостижимые. Айдентитиз из названий вроде On an extension of Riordan array and its application in the construction of convolution-type and Abel-type identities – вот такие.
Кроме толстой записной книжки я нарыл ещё и маленькую, кожаную, испещрённую уравнениями и рядами загадочных аббревиатур. Из понятного там была, в основном, фамилия «Клявиньш» в разных падежах: «Клявиньшу», «у Клявиньша», «обс. с Клявиньшем». Примерно треть листков оставалась чистой. Только последняя страница содержала два предложения, написанные незнакомым рваным курсивом, явно на весу и явно по-латышски. Помучившись, я разобрал все буквы и вбил их в гугловский переводчик. Вышло: It cannot be explained in any language и Do not disturb me to think deep thoughts. Второе напоминало кальку с русского. На всякий случай перевёл латышский оригинал на русский. «Не мешай мне думать глубокие мысли». Ага. Так я и думал.
Под пробковой обложкой я ожидал найти ещё одну тьму уравнений. Но уравнений в толстой книжке не было. На первой же клетчатой странице синели обыкновенные слова, накарябанные через строчку родным муравьиным почерком.
Для большинства жителей планеты Земля что Сашкин почерк, что «Европейский журнал комбинаторики» – один нечитабельный хрен. Я, однако, в этом деле впереди планеты всей. Не в комбинаторике, естественно, а в почерке. Навыки расшифровки Сашкиных каракулей довёл до совершенства ещё в девятом классе, когда забил на математику и начал списывать у него всю домашку по алгебре-геометрии.
«Юрмала» – гласила первая строчка.
«03/2 авг.» – уточняла вторая.
«ВСТРЕТИЛ КИРУ» – торжествовала третья.
* * *
«На том же месте, что и в прошлом году, возле устья, около девяти вечера. Узнал сразу, несмотря на то, что она постриглась. Ей очень идёт. Она стояла в воде, на отмели, метрах в пятнадцати от берега, немного подобрав платье. Красивое платье, серого цвета, чуть ниже колен. Оно бы всё равно не намокло, там совсем мелко, едва выше щиколоток. Из-за этого подобранного платья мне теперь кажется, что я узнал её колени раньше, чем лицо. Чушь. Чёрное платье, прошлогоднее, было чуть выше колен, эти колени маячили у меня перед глазами целый год, даже когда не мог уже представить лицо. Но нет, конечно же, сначала узнал лицо. Кира стояла вполоборота к берегу, смотрела на закат и на чаек, которые там всегда околачиваются.
Оказывается, зря я боялся, что потеряю дар речи, если её увижу. Совершенно спокойно остановился напротив неё, окликнул: «Добрый вечер, Кира!» Но разговор с самого начала пошёл (слово «странный» зачёркнуто) дикий. Она посмотрела на меня, улыбнулась так, словно я неудачно пошутил. Сказала: «И вы меня Кирой зовёте».
Я уже был уверен, что это Кира, я узнал даже голос, поэтому подумал, что она говорит про какую-то другую форму своего имени, хотя ума не приложу, какую. Я сказал: «Я Саша из Словении. Мы с вами в прошлом году третьего сентября познакомились на этом месте. Вы тогда сказали, что я могу найти вас здесь». Она покачала головой: «Я знаю, кто вы. Но вы ошиблись. Я никогда вас раньше не видела. И на это место я пришла первый раз в жизни».
Возражать я не стал. В какой степени она дурачилась, в какой говорила метафорически, я так и не понял. С неё станется и то, и другое. У неё чёткий, как будто поставленный голос и выверенный смех, она наверняка из интеллигентной семьи, и образование какое-нибудь искусствоведческое или филологическое. В любом случае, она помнила меня: что математик, что раньше жил в России и Германии, что у меня аспирант здесь. Она всё это помнила.
Я спросил, как дела, как прошёл год. Она сказала, у неё всё хорошо. Распространяться не стала. «Всё хорошо» – и стоит, рассматривает меня с таким же выражением, с каким смотрела на чаек. Я подождал ответного вопроса, не дождался, сам стал рассказывать ей, что мой аспирант уже третий год не может понять, что математические журналы издают люди, и вообще математику делают люди, пускай с Аспергером через одного. А у людей предрассудки, привычки, пристрастия, однокашники, знакомые, начальство, отчёты, бюджеты.
С места в карьер завёл чеховский монолог. Не знал, о чём ещё говорить, честно не знал. О погоде, о красотах Юрмалы? Про чаек? Я думал о ней целый год, я превратил её чёрт знает во что у себя в голове, как я мог говорить с ней о погоде?
Стою, говорю всё быстрее, всё запальчивей, громко изливаю душу едва знакомой женщине через пятнадцать метров балтийского прибоя, уже боюсь на неё смотреть, чувствую себя комедийным кретином, а она вдруг переспрашивает, как называется статья Клявиньша, которую забраковал EJC и все остальные журналы. Я скороговоркой сказал, поэтому она не разобрала. Так и сказала: «Погодите, я не разобрала». Поднимаю глаза и вижу, что ей интересно, лицо внимательное, серьёзное, сочувствующее даже. Я воспрянул, повторил название. Она: «Ой, а можно ещё раз?» Повторил ещё раз. Она повторила за мной, слово в слово, и засмеялась.
Я пошутил: «Вы прямо как редакционная коллегия. Они так же на работу Клявиньша реагируют». Кира замотала головой, извинилась. «Нет-нет, вы не поняли. То есть не вы, а я ничего не поняла». Попросила меня объяснить «в двух словах». «В двух, – говорю, – не получится. Только в двух тысячах. Но дайте честное слово, что вам интересно». «Честное-пречестное! Очень интересно!» Она даже отпустила платье наконец и подошла к берегу. Остановилась в трёх шагах от меня, поставив руки на пояс. В её позе не было вызова. Наверно, ей просто удобно так.
Вблизи она совсем красивая. Ещё красивей, чем я воображал весь год. Как всегда в таких случаях, боялся на неё смотреть. Боялся, что посмотрю в глаза, и она тут же увидит, какой безумно красивой мне кажется, и ей станет неловко, неудобно, неприятно со мной. Как всегда, пришлось заставлять себя не отворачиваться, не разглядывать кеды.
Начал с краткого введения в комбинаторику для гуманитарных посетителей академических пьянок. Кира, в отличие от этой аудитории, не кивала невпопад. Слушала, задавала осмысленные вопросы. Виленкинские задачки про пирожные и про знание языков в НИИ собаководства привели её в восторг. Она вышла на берег и попросила расписать на песке, как я высчитал, сколько сотрудников не знают ни французского, ни немецкого, ни английского. Я сказал, что на песке будет трудновато, достал записную книжку, пошагово вывел формулу включений-исключений.
Кира стояла чуть сбоку, совсем близко, заглядывала в книжку. От её волос очень приятно пахло. Каким-то травяным шампунем, вероятно. Когда я вывел формулу, она похлопала в ладоши. «Как красиво! Как просто! Ещё! Пожалуйста!»
Разобрал ещё четыре задачки: на размещения, перестановки, сочетания. Каждый раз она чуть ли не вырывала книжку у меня из рук. Проговаривала решение вслух, водила пальцем по моим каракулям. Потом говорит: «Теперь я сама хочу попробовать. Задайте мне аналогичную задачу». Так и сказала: «аналогичную».
Я взял задачку про студенческое чаепитие, переиначил немножко. «В одном общежитии живут три студентки. Все три из провинции, родители бюджетники, денег мало. Когда надо идти на свидание, студентки одалживают друг у друга одежду. На троих у них четыре блузки, пять юбок, шесть комплектов эротического нижнего белья и семь пар нерваных колготок. Сегодня вечером на свидание идут все. Если допустить, что вся одежда недавно выстирана, то сколько существует возможных комбинаций из юбок, блузок, белья и колготок для всех трёх студенток?»
Она снова отобрала у меня книжку, присела на корточки, стала писать пальцем на песке, сверяясь с формулой. Расстановки по каждому классу быстро перемножила в уме. Для последнего шага достала телефон из платья. Наверно, я неправильно его «платьем» называю. «Сарафан» правильно, может быть. С карманами на уровне пояса. Пояснила, виновато смеясь: «Тут двузначные и трёхзначные! Такое я без калькулятора не могу!» Пока она считала на телефоне, я заметил белый браслет на её запястье. Сначала подумал, что часы. Но циферблата или дисплея не было. Был зелёный индикатор и какое-то утолщение сбоку. И, кажется, несколько маленьких отверстий в два ряда.
Кира нахмурилась, когда досчитала. Встала, огласила с большим сомнением: «Тридцать шесть миллионов двести восемьдесят восемь тысяч. Разве может быть столько много? Ничего себе бедные студентки!» Я сказал, что ответ вроде правильный. Она: «По-моему, вы переборщили с эротическим бельём. Откуда у бедных студенток взялось целых шесть комплектов?» Засмеялась. И я засмеялся. Сказал: «Вы правы, откуда мне знать. Я бедной студенткой никогда не был. Только бедным студентом».
Она: «Я знаю. Вы жили в общежитии в Петродворце. У вас было двое соседей. Однажды вечером один из них спрятался в парке, чтобы под покровом ночи выгрести все монетки из фонтанов. Но его поймали». Я удивился, обрадовался: «У вас прекрасная память. Я за год совсем забыл, что рассказал вам об этом». Она посмотрела на меня, словно я сморозил несусветную чушь: «Мне вы об этом не рассказывали. Я же сказала, что вижу вас первый раз в жизни».
Теперь я почти уверен, что она не шутила. Ничего похожего на улыбку не было на лице. Машинально спросил: «Откуда же вы тогда это знаете?» Она, всё так же серьёзно: «Просто знаю, и всё. Вот вы откуда знаете свои математические формулы?» Отсылка к Платону была слишком очевидной, я не удержался, осклабился: «Их разбудили вопросами, и они зашевелились во мне, будто сны из тех времён, когда я не был человеком».
Она: «Правда?» Спросила так искренне, с таким детским любопытством, что мне вконец стало не по себе. И стыдно почему-то стало. Забормотал, что это цитаты, что есть у Платона такой диалог, где Сократ наводящими вопросами вытягивает из мальчика-раба, как удваивается площадь квадрата, и это якобы доказывает, что наша душа ещё до рождения познала все «истинные мнения».
Кира внимательно выслушала. И опять за своё: «Зря вы говорите с таким сарказмом. В этом нет ничего смешного. Вот я никогда раньше не слышала про Платона, но я знаю его диалоги. Этот не знаю, но другие знаю. И чаек я никогда не видела, и никто мне про них не рассказывал, и никто мне не говорил, где их искать. Но я знала, где их искать. Я знала, как они выглядят, как они кричат, как сидят вон там на песке».
Как надо было на это реагировать??? Как??? Сказал: «Боюсь, я не совсем вас понимаю. Вы всё-таки шутите? Или вы что-то другое имеете в виду, когда говорите „никогда не знала“, „никогда не видела“? Вы имеете в виду, что сегодня вы пережили это как-то по-новому? Что-то изменилось?»