Ни бокалов, ни штопора на так называемой кухне я не нашёл. Пробку продавил вилкой, вальполичеллу налил в чашку с белочкой на боку. Первую порцию выпил, не сходя с места. Вторую понёс в комнату.
Ноутбук снова задремал. Кира больше не смотрела на меня.
Я сел на табуретку. Открыл брошюру Бенидзе-Чибалашвили и нашёл то место, где пациентку Б. М. попросили рассказать о своей жизни.
«После молчания, длившегося двадцать восемь секунд, Б. М., сидевшая на стуле, резко поднялась и заговорила громко и взволнованно. Приводим её слова в незначительном сокращении».
Длинный кусок на грузинском. Несколько секунд я любовался вьющимися буквами. Потом прочитал перевод.
«(„Что я вам сделала? Зачем вам это надо? Зачем вы меня путаете? Моя жизнь – это моя жизнь. У меня в жизни всё, как у людей. Я никогда не делала никому ничего плохого. Мне нечего стыдиться. Всё было хорошо. Я жила спокойно, пока вы не пришли с вашими вопросами. Почему я должна рассказывать о своей жизни? Почему я должна о ней думать? Всё исчезает, когда я думаю. Вы понимаете, что всё исчезает? Вы спросили, и всё исчезло. Когда я думаю, я не помню. Вот я помню, что встала утром. Помню, что завтракала. Помню, что разговаривала с Нино (с медсестрой – прим. авторов). Всё остальное исчезло, когда вы спросили. Я ничего не помню. Как будто ничего никогда не было. Всё исчезло. Зачем вы меня спросили?“)»
Мне до сих пор жутковато, когда вспоминаю этот монолог. А тогда, на втором этаже безлюдного дома, натурально мурашки побежали по коже.
Я оторвался от брошюры. Посмотрел на веранду за окном. Она не была особенно тёмной – в перекрёстном свете торшера и уличных фонарей можно было разглядеть всё: чайный столик, плетёные кресла, даже полосатый шнур, обмотанный вокруг электрического самовара на полу в дальнем углу. И всё равно было не по себе. Казалось, из брошюры выползло что-то зловещее и затаилось там, снаружи, в тенях у перил и за створками двери.
На полях рядом с последним предложением монолога Сашка написал «ср. РД с. 19». Я послушно открыл девятнадцатую страницу.
«…особого внимания реакция Р. Д. на вопрос о том, как он провёл вчерашний день. После недолгой паузы пациент ответил вопросом на вопрос: „…?“ („Как я мог вчера что-то делать? Вот вы что вчера делали?“) Когда один из исследователей кратко описал, как прошёл его день накануне, упомянув, в частности, и первую беседу с самим Р. Д., пациент скептически покачал головой и сказал: „…“ („Вы меня не проведёте, доктор. Всё, что вы сказали, конечно, было. Но вас там не было. Вас там не могло быть. Если кто-то был вчера, то сегодня его нет. Если кто-то есть сегодня, то его не было вчера. Это и ребёнку понятно. Мы с вами не могли ничего делать вчера, потому что мы сегодня. Я точно знаю, что я сегодня. А раз я с вами разговариваю, значит, и вы сегодня. Вот и весь разговор. Или вы меня дураком считаете, доктор?“)»
Все слова в скобках были подчёркнуты. Предложение «Мы с вами не могли ничего делать вчера, потому что мы сегодня» Сашка пометил галочкой и сокращением «наоб.»
«Представляется вероятным, – продолжали Бенидзе и Чибалашвили на следующей странице, – что объяснительная схема Р. Д. для отсутствия «собственного» опыта в более отдалённом прошлом выстроена аналогичным образом. На просьбу рассказать о своей жизни Р. Д. ответил мотивированным отказом: «…» («Я только что вам всё объяснил, доктор. Перестаньте задавать глупые вопросы». ) В ходе последующих бесед в ответ на любые расспросы о «собственном» опыте до текущего дня Р. Д. повторял эту реплику почти дословно: «…» («Вам уже всё объяснили, доктор. Перестаньте задавать глупые вопросы». ) Отметим характерную замену местоимения первого лица в роли подлежащего «…» («я объяснил всё») на безличный оборот «…» (досл. «они объяснили всё»). Очевидно, что при помощи такой замены актуальное «я» пациента дистанцируется от событий, предшествовавших последнему состоянию сна.
Интересно при этом отметить, что, как свидетельствует ремарка «Вам уже всё объяснили», Р. Д. имплицитно воспринимал исследователей как единые личности на протяжении всего периода наблюдений. Сотрудники больницы и родные Р. Д. также отмечали эту особенность в отношении себя. Тем не менее, на прямые утверждения исследователей о личном участии в событиях, состоявшихся ранее текущего дня, Р. Д. реагировал открытым недоверием, а порой и насмешкой. Когда, в ходе последней встречи…»
На слове «встречи» я чуть не рухнул с табуретки, потому что внизу, на улице, во всю глотку крикнули «Александр!»
Я медленно положил брошюру на стол. Притворяться, что дома никого нет, было бессмысленно – я даже на первом этаже свет не выключил. Дом стоял и призывно сиял во все стороны.
– Александр! – повторили снизу. Голос был женский и недобрый.
Я встал и вышел на веранду. Посмотрел вниз. У запертой калитки, под фонарём, стояла женщина в светлом деловом костюме.
– Добрый вечер, Александр! – поздоровалась она, увидев, что кто-то вышел на веранду. – Мне надо с вами поговорить!
– Александра нет, – сказал я. – Я его друг.
– А где Александр? – спросила женщина тоном, которым суровые родители спрашивают у сына-двоечника, где дневник.
– В больнице, – обтекаемо сказал я. – Ему что-нибудь передать? Я сейчас спущусь…
– Хорошо, – сказала женщина. – Жду.
Я спустился, дошёл до калитки и открыл её.
– Прошу вас.
Женщина вошла во двор и заняла боевую позицию в двух шагах от меня, сложив ладони на уровне пояса. Ей было лет сорок. Лицо, хмурившееся между длинными прядями модельного каре, кого-то напоминало.
– Что стряслось с Александром?
В обычной ситуации я бы проглотил всё это хамство и не поморщился. Но к исходу дня, описанного выше, мой благостный отпускной пофигизм заметно выдохся.
– Константин, – я вытянул руку в её сторону.
– … Инга, – она протянула руку в ответ. – Простите. – Голос стал тише. – Простите. – Рукопожатие было коротким и крепким. – У меня тяжёлый день был сегодня.
– Ничего страшного, – не вполне искренне сказал я. – У меня тоже сегодня… своеобразный день. Я к Саше в гости прилетел на выходные. А он заболел внезапно.
– Что-то серьёзное? – спросила Инга с неподдельным интересом.
Поколебавшись пару секунд, я решил не врать. Только опускать подробности.
– Возможно. Выглядел он, по крайней мере, так себе. А вы, если не секрет… – я чуть не сказал «кто». – Вы из университета, наверно?
Инга покачала своим безупречным каре.
– Нет. Я… – Она замялась. – Я не знаю, говорил ли он вам… Я – дело в том, что…
От замешательства её лицо стало ещё знакомей. На меня снизошло откровение.
– Вы сестра, – сказал я. – Сестра Киры.
– Да. Я Кирина сестра.
Несколько секунд Инга не моргала. Словно пыталась прочитать у меня на лице, как много я уже знаю.
– Я бы пригласил вас в дом, – оборвал я затянувшуюся паузу. – Но там ремонт и… – Описывать Сашкин этаж словом «бардак» не хотелось. – Присесть, честно говоря, негде…
– Я только на минутку, – сказала Инга, больше не глядя на меня. – Просто забежала сказать пару слов Александру…
– С Кирой что-то случилось? – наугад спросил я.
– Нет-нет. – Острые пряди каре снова затряслись. – Ничего не случилось. Ничего нового, во всяком случае… Я пойду. – Она повернулась к открытой калитке. – Извините, что потревожила. Извините. – Она зашагала прочь. – До свиданья.
– До свиданья… – автоматически ответил я.
Надо ли говорить, что я не хотел её отпускать. Я стоял, не закрыв рот, и клял себя за то, что не заманил её в дом, на откровенную беседу. Немедленные ответы на все вопросы уплывали у меня из рук. Переходили по диагонали на другую сторону улицы Викторияс, чтобы сесть в красный ниссан и уехать.
– Инга! – не выдержал я, когда она уже открыла дверь машины. – Подождите!
Она обернулась.
– Подождите… – Я побежал к ней. Добежав, выпалил: – У Саши нервный срыв.
Инга отпустила дверь.
– Вот так так… – В её голос вернулась учительская интонация. Только теперь это была чуткая, всё понимающая учительница. – Я боялась, что у него слишком тонкая душевная организация для таких… – Она запнулась. – А куда он обратился? В какую клинику? На Твайка? Я могу, если надо, посодействовать…
– Для таких чего? – перебил я.
– … Что?
– Вы сказали: «У него слишком тонкая организация душевная для таких». Для каких таких? Таких чего? – я почувствовал, что сейчас меня понесёт, причём понесёт некрасиво, но сопротивляться течению не стал. – Извините меня, Инга. Мне весь день никто не может объяснить ничего по-человечески. Я приезжаю в Ригу к другу, а друг в психушке. Лежит, дрянью какой-то наколотый. Устроил якобы дебош на факультете. А я не представляю, как Саша способен устроить дебош. Тем более на факультете. Раньше за ним не водилось ничего подобного. Что у него случилось с вашей сестрой? Если это не страшная тайна, конечно.
– Что у вашего друга случилось с моей сестрой, знает только он сам, – отчеканила Инга.
– А ваша сестра? Она не в курсе?
– Моя сестра, – тут Инга выдержала педагогическую паузу, – уже семь лет страдает редким психическим расстройством. Она, во-первых, не отвечает за свои поступки, а во-вторых, не отдаёт себе отчёта в том, что сделала. Всё это я популярно объяснила вашему другу ещё две недели назад. Ещё две недели назад я попросила его держаться пода… Я попросила его не вмешиваться в жизнь Киры. Александр взрослый, образованный человек. Почему он не захотел себя вести, как взрослый, образованный человек, – вот это вот да, вот это для меня страшная тайна за семью печатями.
С этими словами Инга села в машину. Даже захлопнула дверь. Впрочем, тут же открыла её снова, чтобы уколоть меня ледяным взглядом и добавить:
– Надеюсь, Александр очень скоро придёт в себя и всё вам поведает. До свидания.
Хлоп!
– До свиданья, – сказал я, поджимая невидимый хвост.
Красный ниссан завёлся и уехал в направлении, противоположном тому, где гремела попсой длинная улица с ресторанами.
Я ещё с минуту постоял посреди дороги. Потом зашёл во двор и запер калитку. В дом, правда, вернулся не сразу. Сначала обошёл его против часовой стрелки, прямо по росистой траве, напевая Гребенщикова:
– Сееестрааа, дык ёлы-палы… Здравствуй, сестра…
Ботинки промокли насквозь, но оно того стоило.