Школа Чаянова. Утопия и сельское развитие - читать онлайн

Прежде чем приступить к анализу чаяновских утопий, необходимо назвать три важнейшие черты мировоззрения Чаянова, коренным образом определяющие как научные, так и фантастические особенности его произведений.

Первая. Анализируя историю, современность, будущее, Чаянов постоянно мыслит альтернативами человеческого существования и сосуществования самых различных социальных форм в их отношениях соперничества и сотрудничества.

Вторая. Чаянов с позиций последовательного релятивизма рассматривает особенности развития человеческого общества, постоянно подчеркивая, как много относительного имеется в мире социальных форм и отношений, где нет абсолютно верных альтернатив социальному развитию и полностью совершенным формам социальной жизни.

Третья. Во взаимодействии и развитии социальных форм и институтов между собой, по Чаянову, необходимо искать пути оптимальных компромиссов, результатом которых может быть опять же относительно устойчивое и гармоничное развитие человеческого общества. Но такое относительно благополучное динамичное равновесие со временем нарушается новыми альтернативами неизведанных социальных и технических открытий, изобретений, поступков человечества, а значит, и поиском между ними новых, относительно оптимизирующих компромиссов.

Итак, на основе анализа трех утопических произведений А.В. Чаянова – «Опыты изучения изолированного государства» (1915-1923), «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» (1920), «Возможное будущее сельского хозяйства» (1928) – исследуем системные элементы чаяновского научного, художественного и футурологического мировоззрения.

В каждой своей утопии Чаянов конструировал различные модели социального развития. Вопреки социальным кризисам первой трети XX века ученый стремился компромиссно оптимизировать противоречия между городом и деревней, индустрией и сельским хозяйством, крестьянством и капитализмом-государством, наукой и искусством, личностью и обществом. На стремлении достичь гармонических оптимумов развития человеческого общества фактически основывается утопическая релятивистская этика чаяновского аграризма, подвергаемая в данной работе критическому анализу.

Оптимизируя «эпоху катастроф»

Необходимо отметить чрезвычайную социально-политическую интуицию Чаянова, позволившую ему одним из первых среди современников почувствовать глубинные изменения в скоротечном духе своего времени – 1910-1930-х годах, так точно названном британским историком Э. Хобсбаумом эпохой катастроф, то есть эпохой войн и революций, эпохой кризисов и диктатур[3]. Ведь и очередное обращение Чаянова к утопическому конструированию, как правило, совпадает с новыми катастрофическими шагами в эволюции общественной жизни России и мира первой трети XX века. Так, например, через год после начала Первой мировой войны Чаянов одним из первых социальных мыслителей ставит вопрос о наступлении возможно длительного периода становления и усиления автаркического существования государств, что косвенным образом находит свое выражение в абстракциях его первой утопии «Опыты изучения изолированного государства», начатой в 1915 году и завершенной уже после революции, в 1923 году.

В разгар экономики военного коммунизма, в 1920 году, Чаянов, словно предчувствуя скорый и неминуемый кризис этой милитаристко-пролетарской химеры, создает головокружительно смелую антиутопическую противоположность в повести «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии».

Наконец, накануне «великого перелома», на волне роста индустриальных мечтаний первой пятилетки, в 1928 году Чаянов публикует свой технократический утопический прогноз «Возможное будущее сельского хозяйства».

Эти утопические произведения чрезвычайно различны по жанрам. Утопия 1915-1923 годов написана в жанре маржиналистско-абстрактного трактата по мотивам «Изолированного государства» великого немецкого аграрника-экономиста И. Г. Тюнена[4]. Вторая утопия представляет собой жанр художественно-фантастической повести-сказки. Третья создана в жанре научно-технократического прогноза. Во всех этих жанрах Чаянов чувствует себя как рыба в воде – всем трем произведениям присущ разнообразно пластичный, но неизменно высокопрофессиональный стиль мастера.

Необходимо отметить по крайней мере еще две важные характерные черты чаяновских утопических конструкций, делающие его утопии такими объемными и динамичными, что на их фоне большинство остальных известных нам утопий оказываются слишком плоскостными и статичными.

В каждой из своих утопий Чаянов особо оговаривает динамику трансформации пространства и времени. Что касается пространства, ученый много внимания уделяет упоминанию и описанию региональных, локальных факторов утопических пространств, обладающих собственными структурно образующими границами, порой надежно изолирующими ту или иную страну или регион для наиболее полного воплощения возможностей их внутренних регионально-природно-культурных особенностей развития. Что касается времени, то в каждой из утопий Чаянов конструирует некий временной континуум, на хронологической шкале которого выделяет и анализирует особенности и варианты возможных социальных бифуркаций в поисках оптимумов форм общественной жизни как среди уже известных, так и возможно наступающих кризисов развития природы и общества.

Иногда финал своих особо концептуальных академических статей и книг Чаянов мог завершить неким патетически эмоциональным провидением будущего. Например, мы в этом убеждаемся на последней странице его монографии «Основные идеи и формы организации сельскохозяйственной кооперации», опубликованной в 1927 году:

Столь обширный отрывок из заключения знаменитой работы Чаянова приводится здесь для того, чтобы также обнаружить в нем фактически все основные понятия чаяновской социальной теории, применение которой демонстрирует, как среди социальных кризисов, колеблющих равновесие (устойчивое и неустойчивое), определяется треугольник взаимоотношений «государство – предпринимательство – крестьянство (кооперированное)» и происходит поиск между ними оптимумов социально-политических решений, принимаемых вождями (элитами) в согласии с массами[6].

Это нахождение (и даже вычисление) оптимума теоретико-экономического и социально-политического в условиях неустойчивого, порой кризисного равновесия экономического и политического часто есть главная цель и вывод, заключительный аккорд типичного чаяновского аналитического текста.

Исследователи творчества Чаянова любят подчеркивать его вклад в обоснование и развитие теории дифференциальных оптимумов сельскохозяйственных предприятий[7], определенным образом интегрирующих фактически все его аграрно-экономические исследования. Например, И. Виноградова и В. Чаянов так суммируют сельскохозяйственную суть чаяновских оптимумов: «Оптимум имеется там, где при прочих равных условиях себестоимость получаемых продуктов будет наименьшей. Оптимум зависит от природно-климатических, географических условий, биологических процессов. Все элементы себестоимости в земледелии Чаянов разделил на три группы:

1) уменьшающиеся при укрупнении хозяйств (административные расходы, издержки по использованию машин, построек);

2) увеличивающиеся при укрупнении хозяйств (транспортные издержки, потери от ухудшения контроля за качеством труда);

3) не зависящие от размеров хозяйств (стоимость семян, удобрений, погрузочно-разгрузочные работы). Оптимум сводится к нахождению точки, в которой сумма всех издержек на единицу продукции будет минимальной»[8].

Это действительно емкое и добротное определение чаяновских оптимумом, в котором, впрочем, не упомянуто столь важное для Чаянова понятие динамики аграрно-экономической интенсификации, к тому же сформулированное лишь к прикладной точке зрения экономики сельского хозяйства. А ведь, подчеркнем еще раз, Чаянов был не просто аграрником-экономистом, но прежде всего социальным мыслителем, который стремился определить возможные оптимумы для фундаментальных, базисных социальных процессов общественного развития в их интенсифицирующейся динамике противоречий и кризисов.

Здесь, конечно, невозможно было опереться лишь на социально-экономическую статистику, в прошлом и настоящем всегда неполную, а в будущем, естественно, отсутствующую. И тогда чаяновское мышление смело устремлялось через конструирование разнообразных социальных моделей альтернативного существования общества к прогнозированию возможных тенденций и вариантов эволюции человечества, тем самым фактически вступая в мир утопий.

Чаще всего исследователи творчества Чаянова анализируют его знаменитую фантастическую повесть-сказку «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии». Но и в ряду других, прежде всего научных произведений ученого, на наш взгляд, вполне можно обнаружить признаки утопического мышления, конструирующего утопию. Наше утверждение относится в первую очередь к таким его абстрактно-теоретическим работам, как «К теории некапиталистических систем хозяйства», «Опыты изучения изолированного государства». Кроме того, сам Чаянов наделял статусом утопии свою последнюю футурологичесую повесть «Возможное будущее сельского хозяйства».

Обратимся к последовательному анализу каждой из трех утопий.

Оптимизируя тюненовскую модель через противостояние села и города, крестьянства и капитализма

Первой чаяновской утопией (весьма своеобразной) следует признать его работу «Опыты изучения изолированного государства» – этюды об экономике изолированного государства-острова, созданные между 1915-1922 годами и опубликованные в окончательном виде в 1923 году[9]. С началом Первой мировой войны Чаянов пристально анализировал процессы дезинтеграции мирового рынка вообще и сельскохозяйственного в особенности и уже в 1914 году опубликовал соответствующий экономико-аналитический обзор[10]. В 1915 году он перешел от анализа эмпирических свидетельств автаркизации мирового и крестьянского хозяйства к абстрактному моделированию взаимоотношения капиталистической и крестьянской экономик в автаркическом пространстве.

Используя мировоззренческие принципы модели И. Г. Тюнена[11], Чаянов строит собственную модель изолированного государства, которое для пущей изоляции называет государством-островом. Цель этой абстрактно-маржиналистской работы заключается, во-первых, в рассмотрении проблемы соотношения сельскохозяйственной и несельскохозяйственной деятельности человека, а во-вторых, в сопоставлении крестьянской и капиталистической форм хозяйства в виде ряда абстрактных экономических теорем, конституирующихся в модели изолированного государства.

В этой утопии две главы: глава 1. Проблема населения в изолированном государстве-острове; глава 2. Трудовое и капиталистическое хозяйство в изолированном государстве-острове. Каждая глава состоит из девяти параграфов, которые распадаются на отдельные пункты. Как и полагается маржиналистскому произведению, к тому же применяемому к тюненовской геометрии центрально-периферийных пространств, эта небольшая по объему работа изобилует таблицами и графиками-рисунками: на 30 страницах уместились 30 таблиц и 7 рисунков.

Этот пространственно-маржиналистский трактат начинается с ряда абстрактно-теоретических допущений:

• существует некоторое изолированное государство-остров, в центре которого расположен город-рынок;

• площадь острова составляет 10 млн десятин плодородной земли;

• один единственный пищевой продукт А удовлетворяет все человеческие потребности в пище в размере «400 пудов в год на работника и связанных с ним домочадцев»[12];

• единственный продукт городской промышленности Т удовлетворяет все другие потребности человека и производится в количестве 10 пудов при неизменной производительности труда;

• производство продукта А происходит по законам убывающего плодородия почвы;

• транспортные издержки равны нулю;

• средства и орудия производства изготавливают сами производители;

• в стране нет частной собственности;

• в изолированном государстве-острове чрезвычайно быстро растет население;

• в конце первой главы, в параграфе 9 допускается, что эта страна может «входить в сношение с другими странами, отличающимися от нее по степени густоты населения»[13].

Чаянов, конечно, признает, что выдуманная им система хозяйственной жизни данной страны «до крайности упрощенная»[14]. Несмотря на это, он далее очень уверенно начинает оперировать предложенными собственными условиями, стремясь ответить на целый ряд вопросов, связанных с центральной проблемой исследования – изменение степени интенсивности земледелия во взаимодействии города и села в данной утопической стране. Через обширную галерею таблиц и графиков он приходит к выводу о первенстве сельского (крестьянского) хозяйства в его соревновании с городской экономикой.

Глава вторая начинается с введения в нее новых условий, в некоторой степени преодолевающих упрощения главы первой:

• признаются транспортные издержки;

• появляется частная собственность на землю;

• имеются капиталистические хозяйства;

• территория острова увеличена до 25 млн десятин;

• данная территория разделяется на пять концентрических зон;

• оговорены конкретные издержки транспорта для продуктов А и Т.

Затем опять следует каскад таблиц и графиков, варьирующих различные альтернативы взаимодействия трудовых и капиталистических хозяйств. В параграфе 17 предполагаются даже серьезные политические осложнения:

При любых разнообразно абстрактных условиях и вытекающих из них вариантов как первой, так и второй главы в своих выводах всякий раз Чаянов демонстрирует, как в его утопическом государстве-острове (и даже островах) трудовое земледельческое население возрастает, а городское население и капиталистическое хозяйство уменьшаются вопреки очевидным социально-экономическим реалиям ХХ века. В целом, как подчеркивает вдумчивый критик чаяновской утопии И. А. Кузнецов, «логика принятой Чаяновым теории аграрного развития была однозначна: интенсификация земледелия ведет к аграризации и деиндустриализации страны. Трудовое крестьянское хозяйство эффективнее, чем капиталистическое. Однако эти выводы, особенно тот, что по мере интенсификации сельского хозяйства городское население должно сокращаться, откровенно противоречили действительности и тем самым демонстрировали абсурдность исходных предпосылок…»[16].

В следующей утопии, написанной в принципиально иной манере, не маржиналистско-тюненовского трактата, а художественно-фантастической повести, Чаянов ввел много новых и разнообразных предпосылок, но и они, как оказалось, свидетельствовали лишь в пользу новых замечательных перспектив крестьянства.

Оптимизируя динамику артистического популизма: 1984 год

Повесть «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», пожалуй, самое знаменитое произведение Чаянова, в котором синтезированы его важнейшие социально-экономические и философско-эстетические воззрения[17]. Именно эта повесть заслуженно привлекала и будет привлекать внимание специалистов различных социальных дисциплин, интерпретирующих ее самыми разнообразными способами, часто с весьма противоречивыми выводами[18].

Эта повесть создавалась на стыке Гражданской войны и политики военного коммунизма в России, когда от имени красной и белой биполярной ортодоксии страна погрузилась в пучину всеобщей вражды. Чаянов, словно отталкиваясь от ужасов окружающей его военно-революционной разрухи и кровавого ожесточения борющихся сторон, переносится с помощью своего воображения в культурную, демократическую, между прочим, банально сытую и уютную сказочную Россию конца ХХ века, соответствующую, по-видимому, самым сокровенным желаниям автора.

Сюжет повести таков. В октябре 1921 года[19] ответственный советский служащий, один из высокопоставленных деятелей большевистской партии Алексей Кремнев, размышляя в своем рабочем кабинете о текущих событиях общественно-политической жизни, задается вопросом о возможных альтернативах развития человечества. Наедине с собой Кремнев не скрывает своего скептицизма: к 1921 году мировая революция везде победила, кажется, уже повсюду торжествует военный коммунизм со всеми его прелестями обобществления всего и вся вплоть до семейной жизни, всеобщей уравнительностью и повседневным продуктово-продовольственным дефицитом[20].

Размышляя, Кремнев намазывает масло на хлеб и запивает его кофе, добытыми на Сухаревском (черном, то есть незаконном) рынке. В рассеянности пробегая взглядом по корешкам книг в своем кабинете, на которых в основном красуются фамилии знаменитых интеллектуалов-социалистов различных оттенков, Кремнев, раскрыв томик Герцена, читает его пророчество о том, что социализм не вечен и его в будущем может постигнуть судьба реакционно-консервативного учения, что на смену социализму, возможно, придет некая новая грядущая революция.

Кремнев с иронией относится к этому пророчеству, полагая, что ни социалисты, ни тем более либералы, у которых вечно туго с утопиями, не в состоянии придумать никакого принципиально нового загадочного и прекрасного мира будущего. Задолго до Френсиса Фукуямы Алексей Кремнев переживает ощущение конца истории, как вдруг теряет сознание и приходит в себя лишь в следующей главе повести – в сентябре 1984 года, в утопической Москве, в утопической России.

Итак, очнувшись от сна, из окна он видит с одной стороны так хорошо знакомые ему старинные исторические здания Москвы и Кремль, с другой стороны – бесконечные парки и сады на месте также знакомых многоэтажек конца XIX – начала ХХ века. Первое впечатление Кремнева: «Несомненно, это была Москва, но Москва новая, преображенная и просветленная»[21].

Профессиональный обществовед Кремнев сразу догадывается, что странным образом попал в страну утопии, и мучительно предполагает, с какого рода социальной системой будущего ему предстоит иметь дело. В поисках ответа он всматривается из окна в прохожих на улицах, признавая, что «люди живут на достаточно высокой ступени благосостояния и культуры…»[22] Предметы в его комнате «…в большинстве были обычными вещами, выделявшимися только тщательностью своей отделки, какой-то подчеркнутой точностью и роскошью выполнения и странным стилем своих форм, отчасти напоминавших русскую античность, отчасти орнаменты Ниневии. Словом, это был сильно русифицированный Вавилон»[23].

Роясь в книгах и газетах, судорожно читая загадочные фразы про крестьянство, эпоху городской культуры, англофранцузскую изолированную систему, Кремнев оказывается в доме гостеприимного семейства интеллектуалов Мининых, которые, приняв его за ожидавшегося ими американца, с удовольствием показывают и объясняют Кремневу особенности жизни страны.

Кремнев убеждается, что Москва изменилась поразительно: снесена гостиница «Метрополь», в живописных руинах лежит Храм Христа Спасителя, фактически снесены все высотные здания эпохи модерна. Москва и Подмосковье представляют собой сплошной город-сад, где кварталы уютных и невысоких домов перемежаются обширными садами и парками. Из центра Москвы по Тверским-Ямским улицам, мимо аллей Петровского парка Кремнев на автомобиле приезжает в дом Мининых в Архангельском, знаменитое имение Юсуповых, в конце ХХ века преобразованное в высшую школу для воспитания юношей и девушек «Братство святых Флора и Лавра»: «Братство владело двумя десятками огромных и чудесных имений, разбросанных по России и Азии, снабженных библиотеками, лабораториями, картинными галереями, и, насколько можно было понять, являлось одной из наиболее мощных творческих сил страны»[24].

Между Москвой и Архангельским и далее на сотни верст в разные стороны простирались крестьянские дома и поля с тремя-четырьмя десятинными наделами, отгороженными между собой кулисами тутовых и фруктовых деревьев.

С членами семьи Мининых Алексей ведет постоянные беседы об искусстве, в особенности о живописи, о культурной и политической жизни утопической страны. Он убедился, что и в конце ХХ века в России семья остается семьей, где несколько поколений любят собираться дружной компанией за обеденным столом, вкушая яства домашней кухни.

Семейство путешествует дальше, отправляясь на ярмарку в Белую Колпь в окрестностях Волоколамска. Приходится продвигаться между телегами и автомобилями, набитыми веселыми крестьянскими парнями и девками, одеждой и внешним видом ничуть не отличающимися от представителей интеллектуального семейства Мининых.

Ярмарка оказывается не только средоточием торговли всякими вкусностями и сладостями, но и местом продаж произведений искусства мирового класса. В местной торговой палатке крестьяне приобретают картины Венецианова, Кончаловского и даже «Христа-отрока» Джампетрино, которого искушенный в живописи Алексей Кремнев любил в свое время рассматривать в залах Румянцевского музея. Вообще в этой утопической стране господствуют вкусы великих искусств, здесь, кажется, нет ни поп-арта, ни поп-культуры. Некоторый элемент развлекательной культуры заключается лишь в павильоне восковых фигур – двигающихся автоматов. Зайдя в него вместе с семейством Мининых, Кремнев среди Цезаря, Наполеона, Ленина, Шаляпина вдруг находит самого себя. Надпись под этим манекеном гласит: «Алексей Васильевич Кремнев, член коллегии Мирсовнархоза, душитель крестьянского движения России. По определению врачей, по всей вероятности, страдал манией преследования, дегенерация ясно выражена в асимметрии лица и строении черепа»[25]. Конечно, после такого сходства все окружавшие Алексея поразились, смутились, а кто-то почувствовал что-то неладное.

Тем не менее путешествие и познание утопической страны еще некоторое время продолжалось для Кремнева, пока вдруг не пришло известие о внезапном нападении Германии на Россию, почти тут же совпавшее с арестом Кремнева, заподозренного в шпионаже. В утопической стране тюрьмы оказались такими же комфортабельными, как и остальные социальные учреждения. Вызванный из тюрьмы на допрос Кремнев чистосердечно рассказал, кем он является на самом деле. Специальная комиссия, состоявшая не только из следователей, но и из ученых-историков, внимательно расспросив Алексея, пришла к выводу, что он много читал книг по истории русской революции и даже работал в архивах, но ему так и остались недоступными дух эпохи, смысл ее исторических событий, а потому в нем никак нельзя признать современника революции. Опустошенный Алексей был отпущен на все четыре стороны, а тут как раз и война для России победоносно завершилась. Так заканчивается повесть А.В. Чаянова.

Центральными главами утопии являются беседы Алексея Кремнева с Миниными старшим и младшим, которые доброжелательно и старательно на нескольких страницах книги излагают историю, культурное и социально-политическое устройство своей страны. Дополнительной информацией Алексей постоянно подпитывается, читая местные газеты, журналы, книги и созерцая окружающую его действительность.

В результате перед Алексеем последовательно раскрывается картина исторической эволюции России и мира, в которой, несмотря на победу мировой революции, консолидация социалистических сил оказалась хрупкой по ряду причин, одной из которых являлся банальный национализм. Германия вновь объявила войну Франции: «Постройка мирового единства рухнула, и началась новая кровопролитная война…»[26]. В итоге к концу ХХ века мир распался на пять замкнутых народно-хозяйственных систем – англо-французскую, немецкую, америко-австралийскую, японо-китайскую и русскую: «Каждая изолированная система получила различные куски территории во всех климатах, достаточные для законченного построения народнохозяйственной жизни, и в дальнейшем, сохраняя культурное общение, зажила весьма различной по укладу политической и хозяйственной жизнью»[27].

В Англо-Франции и Америко-Австралии произошла реставрация капитализма. Японо-Китай стал монархией, сохраняя своеобразные формы социалистического народного хозяйства. Германия стремилась сохранить строй ортодоксально плановой социалистической экономики.

В России была своя собственная история социально-политической эволюции. Здесь в начале 1930-х годов крестьянство получает большинство во всех органах власти. В 1934 году, кажется, крестьянская партия окончательно приходит к власти, и на съезде Советов проводится декрет об уничтожении городов. Восстание городов в 1937 году под руководством некоего Варварина было подавлено, и после этого развернулись еще более кардинальные работы по трансформации сельско-городской местности России, связанной с разрушением городов, насаждением сплошь «сельско-мало-городской-крестьянско-культурно-парковой системы расселения». В результате ко времени посещения Алексеем утопической Москвы на сотни верст от нее и во всех обитаемых российских пространствах возник свое образный сельско-городской континуум-симбиоз народно-хозяйственной жизни. Например, чисто городское население Москвы не превышало 100 тыс. человек, при этом на территории Москвы имелось гостиниц на 4 млн человек, необходимых для повсеместно мобильного населения, использующего великолепные пути сообщения будущего. Менее крупные, чем Москва, так называемые городища на месте бывших больших и малых городов представляли собой фактически большие или меньшие узлы социальных связей страны, включающие в себя, конечно, не только гостиницы, но и школы, библиотеки, театры, клубы. Разнообразные и разветвленные формы транспортного сообщения способствовали территориальному расселению, то более сгущенному, то более разреженному, по типу фактически единых сельско-городских поселений.

Экономика этой страны носит многоукладно рыночный характер, объединяет в себе государственные, кооперативные, муниципальные и даже капиталистические формы хозяйства. Последние в стране крестьянской утопии подвергаются особо тщательному контролю и повышенному налогообложению, тем не менее такой прирученный капитализм сохраняется в качестве стимула индивидуальной предприимчивости и всеобщей народно-хозяйственной конкуренции. Государство в экономике этой страны обладает монополией на основные природные ресурсы. Муниципальный сектор достаточно самостоятелен и развит как в политико-культурном, так и в социально-экономическом смысле. Но в сердцевине этого народно-хозяйственного строя, по словам Алексея Минина, «так же, как и в основе античной Руси, лежит индивидуальное крестьянское хозяйство ‹…› В нем человек противопоставлен природе, в нем труд приходит в творческое соприкосновение со всеми силами космоса и создает новые формы бытия. Каждый работник – творец, каждое проявление его индивидуальности – искусство труда»[28].

Именно крестьянское хозяйство, конечно, через различные формы кооперации, связанные со всеми экономическими и культурными укладами, считается совершеннейшей организацией в утопической России.

В политическом плане эта страна представляет собой федерацию, где в ведении преимущественно центральной власти находятся суд, государственный контроль и некоторые учреждения путей сообщения. Во всех остальных сферах, а также уровнях политической организации допускается значительное разнообразие и самоуправление. Например, Алексей Минин рассказывает: «В Якутской области у нас парламентаризм, а в Угличе любители монархии завели „удельного князя“, правда, ограниченного властью местного совдепа, а на Монголо-Алтайской территории единолично правит „генерал-губернатор“ центральной власти»[29].

Герои Чаянова не оперируют понятиями и категориями гражданского общества, но фактически его они и описывают, заявляя: «Мы считаем государство одним из устарелых приемов организации социальной жизни. ¹/₁₀ нашей работы производится методами общественными, именно они характерны для нашего режима: различные общества, кооперативы, съезды, лиги, газеты, другие органы общественного мнения, академии и, наконец, клубы – вот та социальная ткань, из которой слагается жизнь нашего народа как такового»[30].

Тем не менее упомянуто, что, несмотря на политико-культурный плюрализм этой крестьянской державы, где в отличие от большевиков не разбивали и не разбивают морду любому инакомыслящему, «в случае реальной угрозы политическому строю пулеметы здешней крестьянской власти работают не хуже большевистских»[31].

Более всего Алексея Кремнева интересовали идеология и внутренняя организация властных элит страны крестьянской утопии. Один из колоритнейших представителей этой элиты, Алексей Минин, подчеркнул, что для нее в XX веке вопросы культурного влияния и развития были не менее, а, пожалуй, более важны, чем вопросы экономические.

Именно поэтому крестьянские идеологи и вожди в предшествующие десятилетия своего правления стремились свершить культурную революцию в деревне – вырвать ее из естественного закисания и опрощения традиционной сельской жизни. Они пробуждали социальную энергию масс, направляя в глубинку все элементы культуры, которыми располагали «уездный и волостной театр, уездный музей с волостными филиалами, народные университеты, спорт всех видов и форм, хоровые общества, все вплоть до церкви и политики было брошено в деревни для поднятия ее культуры»[32].

Параллельно крестьянские элиты, конечно, стремились выработать научные основы управления обществом. В утопии неоднократно встречаются ссылки на фундаментальные общественно-политические труды крестьяноведов-теоретиков, например на книгу некоего А. Великанова «Развитие крестьянского общественного мнения в ХХ веке» или на труды классика местной социологии А. Брагина «Скорость социальных процессов и методы их измерения», «Теория создания, поддержания и разрушения репутаций», «Теория политического и общественного влияния»[33].

Таким образом, всяческая поддержка развития местной инициативы и самоорганизации сопровождалась одновременно индивидуальным поощрением и подбором творческих натур во всех областях человеческой деятельности – от политики и техники до науки и искусства.

Когда Алексей Кремнев обвинил своего собеседника Алексея Минина в том, что описываемый им порядок управления, в сущности, есть утонченная олигархия двух десятков честолюбцев, напоминающих ему каких-то антропософов и франкмасонов, Минин непоследовательно и неубедительно возражал его упрекам. При этом с фанатизмом воодушевления лишь уточнил, что он и его команда есть прежде всего «люди искусства»[34].

В целом чаяновское «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» представляет собой какой-то консервативно-традиционалистский «арт-поп» – артистический популизм, провидчески стремящийся противостоять грядущему культурному перевороту, который во второй половине XX века совершат поп-арт и постмодерн.

В этой утопической повести есть много сбывшихся и несбывшихся пророчеств. Из сбывшихся, пожалуй, особо сильное впечатление производит и сама избранная дата утопии – 1984 год, которая окажется впоследствии излюбленным числом для многих утопистов и футурологов XX века. Конечно, надо отметить предсказание разрушения Храма Христа Спасителя и появление диктатора Варварина в 1937 году. Также, безусловно, заслуживает внимания фактически сбывшееся предсказание Чаянова о постоянном воспроизводстве многополярного международного мира, в котором социально-экономический кризис постигает именно те страны, которые в идеологической ортодоксии не меняют основ своей моноукладной огосударствленной политики, как совхозная Германия, в результате терпящая поражение.

Из несбывшегося пророчества кажется, что чаяновской сельско-утопической Москве противостоит по всем статьям нынешняя, реальная урбанистическая Москва конца XX – начала XXI века. Впрочем, на наш взгляд, как раз именно в этой гиперурбанистической Москве можно обнаружить и латентно гиперсельские черты, которые явно проступали, например, в кризис 1990-х годов в экспансии подмосковного дачного строительства, в 2000-е годы – в экспансии коттеджной субурбии, а также в сохраняющемся мощном московском сельхозпроизводстве[35].

Все же главным политическим пророческим провидением этой утопии, на наш взгляд, является утверждение чрезвычайно важного значения политической модели экономико-культурного доминирования избранной утопической идеологии, осуществляемого сплоченной (именно сплоченной) командой олигархов (честолюбцев и эстетов по Чаянову)[36]. Причем эти олигархи-крестьяноведы столь высоокобразованны и благородны в своем последовательном стремлении созидания общества всеобщего культурного благогосостояния, что, в сущности, они являются не столько олигархами, сколько аристократами крестьянского духа Москвы 1984 года, стремящимися к тому же всячески демократизировать политическую и культурную жизнь чаяновской утопии.

По прошествии XX века мы и сегодня убеждаемся, что по крайней мере в России сплоченная олигархия советского типа, придерживающаяся идеалов симбиоза экономики и культуры, не только на словах, но и на деле могла добиваться впечатляющих результатов. Впрочем, Чаянов, в случае кризиса утопической Англо-Франции упоминая об «олигархическом вырождении» ее политической системы, кажется, не рассматривал этот негативный момент применительно к России.

Оптимумы рационально-эстетского аграризма и постаграрного будущего

Третья утопия А.В. Чаянова – «Возможное будущее сельского хозяйства»[37], опубликованная в сборнике статей «Жизнь и техника будущего: социальные и научно-технические утопии», – была написана накануне коллективизации, и, следовательно, ее автор из-за усиливающихся политических гонений уже был вынужден избегать конкретных социальных прогнозов, предпочитая концентрироваться на прогнозах научно-технических[38].

Год появления этой утопии (1928) ознаменовался печально знаменитым кризисом хлебозаготовок, повлекшим разрыв нэповской смычки города и деревни, который большевистское руководство стремилось, с одной стороны, преодолеть через внеэкономическое принуждение крестьян к сдаче хлеба, а с другой – форсировать амбициозные планы индустриального развития первой пятилетки.

Возможно, именно в предчувствии надвигающихся «великого перелома» коллективизации и «большого скачка» индустриализации во введении к последней утопии Чаянов постулирует в начале не только определенное отличие аграрной отрасли от индустриальной, но и обещает показать в финале своей утопии, как в конце концов агрикультурное развитие закончится «окончательной катастрофой и отменой земледелия», после чего в сельском хозяйстве лишь ненадолго останутся «декоративное садоводство, превращающее в парки поверхность нашей планеты, да, пожалуй, изготовление некоторых фруктов и вин, тонкая ароматность и вкусовые качества которых все-таки еще долго не смогут быть заменены продуктами массового производства»[39].

Временной горизонт утопии составляет, по словам самого автора, 50-100 лет. Это чаяновское уточнение важно для нас: прибавив к 1928 году 50 лет, мы, как уже теперь знаем, попадаем в разгар «зеленой революции» конца 1970-х годов, а прибавив еще лет 50 (то есть оказавшись на 10-12 лет впереди нашего времени), мы можем вообразить апогей современной биотехнологической революции.

Структурно-хронологически эта научно-техническая статья также двухтактная. Первому историческому полувековому такту посвящена первая часть «Основная проблема сельского хозяйства и методы ее разрешения», а более отдаленным перспективам сельскохозяйственного развития – часть вторая «На путях к сельскохозяйственной утопии». Вместо заключения выступает третья часть – финально апогейная, чрезвычайно краткая, с характерным названием «Отмена земледелия».

Итак, в начале статьи утверждается, что основная проблема земледелия заключена не в тайне самой почвы, ее соков и ее плодородия – в старинно-поэтическом восприятии сельского хозяйства, а в научном понимании процессов взаимодействия воздуха и солнечного света, под которыми «следует подразумевать не столько землю как таковую, сколько поверхность, на которую падают солнечные лучи; вот эта-то поверхность, заливая солнечной энергией и соприкасающаяся с воздухом, и есть, в сущности говоря, основа земледельческого производства»[40].

С точки зрения такого рационального подхода современное Чаянову сельское хозяйство представляется далеко не совершенным[41]. Главная проблема усовершенствования земледелия фактически заключается в поиске оптимума взаимодействия кривых: потока воздуха и луча солнечной освещенности на плоскости земной поверхности. В связи с этим, сетует неоднократно Чаянов, мы повсюду наблюдаем низкие коэффициенты усвоения солнечной энергии сельскохозяйственными культурами. Например, в средних урожаях зерновых овес дает 0,23 %, а рожь – 0,32 %, свекла – 0,25 %, картофель – 0,52 %, сахарная свекла – 0,62 % коэффициента усвоения энергии солнечных лучей. В целом сельское хозяйство не превышает в своем использовании солнечной энергии 0,5 % от всего ее количества, попадающего на вегетационную площадь. То есть главная задача сельского хозяйства – «всемерное повышение указанного коэффициента использования солнечных лучей с наименьшей при этом затратой средств и труда»[42].

Поэтому с точки зрения будущего рационального районирования сельского хозяйства будет происходить его продвижение в сторону интенсификации и повышения коэффициента усвояемости солнечной энергии на соответствующую сельскохозяйственную площадь.

Чаянов сообщает, что над этой стратегической агрикультурной проблемой работают опытные сельскохозяйственные станции, более всего распространенные в США, Германии и СССР, имеющие уже 16 опытных полей и исследовательских учреждений, расположенных в различных регионах страны.

Чаянов предлагает к рассмотрению специальную региональную карту распределения систем земледелия в европейской части СССР. Далее он фактически комментирует, какие преобразования предстоят в основных сельских пространствах, обозначенных на карте[43]. Агрикультура этих пространств к концу 1920-х годов еще очень далека от рационального научного использования.

На юге страны, наоборот, предполагается проведение массированных работ по ирригации земель в зонах засушливого климата, а также применение специальных засухоустойчивых систем земледелия, использующих засухоустойчивые сорта растений. В результате юг страны превратится в территорию выращивания твердых сортов пшеницы, кукурузы, бахчеводства, рационализированного скотоводства и овцеводства. Непосредственно в Средней Азии предполагается победить пустыню: там, «где мощные реки могут послужить исходным пунктом орошения, мы сможем создать из сжигаемой солнцем пустыни роскошные оазисы, напоминающие собой тропические формы земледелия. Быть может, для этого потребуется погубить Аральское море путем израсходования на орошение всех вод питающих его рек и поставить крест на аральском рыболовстве, но национальный доход, который эти воды могут дать в форме земледельческих культур, во много десятков раз будет выше, чем современное рыболовство Арала»[44].

При этом, например, дельте Волги и Ахтубы Чаянов предрекает превращение во вторую долину Нила, где благодаря акклиматизации новых агрикультурных сортов будут между собой перемежаться острова-оазисы полей риса и хлопчатника.

Наконец, в центре европейской части страны, где природные условия для ведения сельского хозяйства не столь экстремальны, как на юге и севере, Чаянов упоминает главную социальную проблему – аграрное перенаселение, которое в ближайшие десятилетия непосредственно в сельском хозяйстве предстоит преодолевать и через рациональное районирование.

На основе предлагаемой карты сельскохозяйственного районирования Чаянов описывает картины устойчивой региональной специализации ближайших советских сельских десятилетий. Например, для Московской и Ленинградской областей будущее составят «три кита» – молоко, картофель, лен. Здесь полностью прекратится производство зерновых культур, но зато будут выращиваться три головы продуктивного крупнорогатого скота на месте одной нэповской тощей коровенки[45].

Белоруссия станет эпицентром экспортно ориентированного беконного свиноводства СССР. Северные, тульские, тамбовские, орловские черноземы удвоят свои урожаи благодаря применению фосфатных удобрений, а их зерновое хозяйство будет специализироваться в селекционном семеноводстве для всего Советского Союза.

На южных черноземах Воронежа и Украины будет происходить переход от зерновых к специальным техническим культурам с особым распространением сахарной свеклы и подсолнечника. Регионы самарских, саратовских и ростовских степей будут специализироваться на твердых сортах пшеницы, перемежающихся посевами люцерны, кукурузы и бахчей с кормовыми арбузами. Относительно этого района Чаянов специально подчеркивает особую роль высокомеханизированных чисто американских форм хозяйства[46].

В Сибири предстоит скачок от экстенсивно-залежных форм земледелия к интенсивной форме паротравопольного хозяйства. А самые плодородные земли страны, расположенные в Северно-Кавказском регионе и в особенности на Кубани, будут представлять собой процветающие области экспортного зернового хозяйства, ячменя, кукурузы, арахиса. Таково было стратегическое видение Чаянова будущих основ регионального развития СССР на ближайшие 30-40 лет.

Надо признать, что в общих чертах ученый достаточно верно предсказал направления развития региональной специализации сельскохозяйственных районов СССР, хотя, конечно, ряд вопиющих эксцессов планово-волюнтаристской советской аграрной экономики, как, например, тотальное хрущевское увлечение кукурузой по всей стране, не был доступен его воображению.

В более отдаленной перспективе – через 50 лет будут усиливаться радикально технократические черты аграрного развития, названные Чаяновым в следующей части его статьи, озаглавленной «На путях к сельскохозяйственной утопии»[47]. Здесь по десяти техническим характеристикам своего изложения он фактически предсказывает возможные направления грядущей «зеленой революции» 1960-1990-х годов.

Первые два пункта посвящены кардинальному улучшению свойств хлорофильного зерна. Пожалуй, здесь Чаянов предчувствует наступление эры генетически модифицированных семян.

Третий пункт подчеркивает значение роста урожайности под воздействием массового применения искусственных удобрений и новых систем обработки почвы. Здесь ученый в общих чертах предсказывает революцию в удобрениях и обработке почвы, напоминающую современную No-Till – систему земледелия, при которой почва не обрабатывается, а ее поверхность укрывается специально измельченными остатками растений – мульчей. То есть Чаянов в 1928 году называет прообразы современных биоудобрений!

В четвертом пункте содержатся важные предположения о революции в хранении и транспортировке как семенного материала, так и сельскохозяйственных плодов. Например, Чаянов с большим энтузиазмом упоминает, что в Америке некоторые плоды и овощи, в особенности помидоры, срываемые еще незрелыми и обрабатываемые этиленом, становятся спелыми через два-три дня при световом освещении.

В пятом пункте ученый предсказывает распространение биотоплива, правда, он не пишет о бразильском сахарном тростнике или германском рапсе, из которых в наше время в широких масштабах изготавливается горючее для автотранспорта, но полагает, что подобного рода топливо в российских условиях, возможно, будет добываться в больших масштабах из соломы и льняной кострики.

В шестом и седьмом пунктах внимание уделяется успехам будущей селекции растений и животных. Чаянов предсказывает наступление революции в кормлении животных путем как улучшения самих кормовых культур, так и возможного появления биодобавок. В результате этого в будущем одна корова по удоям молока будет равняться шести европейским коровам и пятнадцати советским коровам.

Последние, девятый и десятый пункты посвящены излюбленным со времен «Путешествия брата Алексея в страну крестьянской утопии» вопросам предсказания и главное – регулирования климата земного шара. Чаянов предполагает, что на первом этапе человечество научится достаточно точно предсказывать как кратковременные, так и долговременные колебания погоды по конкретным регионам. Например, он считал, что уже использование математической формулы Обухова позволяло достаточно точно предсказать урожайность хлебов на Северо-Западе России на ближайший сельскохозяйственный сезон. Ученый высказывает предположение, что подобного рода успешные прогнозы вскоре будут возможны и для юго-восточных засушливых регионов страны. Кроме того, он полагал, что возможно обосновать динамику длительных 11-35-летних погодных циклов для некоторых районов с прогнозированием в них особо неурожайных лет.

Впрочем, главная научно-метеорологическая революция произойдет позже, когда человечество, открыв законы движения образования волн холода и волн тепла, сможет не только наблюдать за ними, но и станет ими управлять, создав для этого специальное сверхмощное оборудование[48]. В итоге, по Чаянову, «все сельское хозяйство превратится тогда в размеренную, точно установленную систему производства, какой является наша обрабатывающая промышленность ‹…› Каждый миллиметр солнечных лучей, падающих на землю, встретит на своем пути вегетационную поверхность, которая с невиданным до сих пор процентом возьмет приносимую солнечную энергию, и ни одна капля в нашем оросительном балансе не пропадет, не оказав содействия этому процессу усвоения энергии солнца»[49].

Но именно в этот момент торжества управляемого оптимума кривых солнечных лучей и водяных струй, балансирующих в максимальной усвояемости растений агрикультуры будущего, свершится третий, заключительный акт драмы технократической утопии Чаянова – произойдет «отмена земледелия» под воздействием колоссальных успехов промышленности, которые обеспечат в будущем массовое производство питательных веществ и пищевых продуктов, а также предметов повседневного обихода, как то одежда и мебель, изготавливавшихся традиционно из разнообразного сельскохозяйственного сырья. Химическая промышленность будущего, проникнув в тайны протоплазмы и белка, сможет синтезировать почти все питательные (и не только питательные) вещества, получаемые из продуктов традиционного сельского хозяйства.

Это предсказанное Чаяновым время действительно наступило в конце XX – начале XXI века. Если разнообразные синтетическая одежда и пластиковая мебель давно стали предметами нашего повседневного обихода, то в последнее десятилетие все чаще и успешнее производятся различные искусственные молочные и мясные продукты, впрочем, пока, как правило, не очень вкусные и недостаточно дешевые.

Что же тогда будет с традиционными регионами сельского хозяйства и их продукцией, задается вопросом Чаянов. Не превратятся ли тогда сельские просторы СССР, США, Канады, Аргентины, Китая в «заросшие бурьяном пространства мирового пустыря, может быть, их покроют собой ковыльные степи, вековые леса»[50], а человечество лишь сгрудится в оазисы, расположенные в подходящих климатических условиях?

Действительно, и это предсказание Чаянова за последние несколько десятилетий местами начинает сбываться, прежде всего в развитых странах мира, таких как США и страны Западной Европы, включая и Россию, где площадь сельхозугодий определенно сократилась.

При этом ученый высказывает предположение, что через сто лет численность человечества возрастет в десять раз[51]. Впрочем, во-первых, по Чаянову, этому огромному числу народа потребуются громадные энергетические ресурсы для удовлетворения своих многообразных потребностей. А успехи энергетики будущего Чаянов связывает, кажется, исключительно с широкомасштабным применением солнечных батарей, которые займут гигантские площади прежде всего в таких солнечных пустынях, как Сахара и Гоби, и оттуда беспроводным способом потечет электричество в остальные регионы земного шара. Таким образом, для поддержания этого пространственно разветвленного энергетического хозяйства будет необходимо охранять значительные поверхности земли от естественного природного запустения.

Во-вторых, и это главное, человечеству, скорее всего, надоест жить слишком скученно, и, предполагая успехи развития разнообразных коммуникаций, Чаянов в завершение своей последней утопии превращает планету в город-сад:

Эта третья чаяновская утопия, по форме представляющая собой, кажется, песнь триумфа индустриализации сельского хозяйства, по внутреннему содержанию все-таки является в значительной степени и критикой аграрного индустриализма. Собственно технократической стороне аграрного развития Чаянов уделяет в ней немного места. Например, он упоминает, что корова в будущем будет в несколько раз больше давать молока по сравнению с нэповской буренкой, но он почти ничего не говорит о тракторах, комбайнах, грузовиках, которые станут в десятки раз производительней техники времен «фордзонов» 1920-х годов. Вообще Чаянов как утопист-технократ не очень силен. За исключением развития солнечной энергетики он ничего не пишет о перспективах других источников энергии, например атомных, хотя ряд его современников уже обращали внимание на будущее значение термоядерной энергетики, например Александр Богданов[53].

Надо также отметить своеобразную экологическую беспечность Чаянова, который в своих прогнозах аграрного развития XX века предвидел и планировал решительное наступление человека на природу через, например, вырубку лесов, проведение широкомасштабных ирригаций и мелиораций, не придавая значения возможным отрицательным экологическим последствиям. Впрочем, здесь он лишь разделял оптимистические иллюзии большинства своих современников с их лозунгом относиться к природе как к мастерской, а не как к храму.

Безусловно, последняя технократическая утопия Чаянова, кажется, кардинально отрицает все его предшествующие мировоззренческие доминанты. В ней последовательно теряют свой смысл и исчезают дорогие прежде изолированные границы отдельных социальных форм, между которыми он так мастерски определял и вычислял свои оптимумы. В его последней утопии рациональная сельскохозяйственная регионалистика Чаянова, достигнув своего совершенства, вдруг становится бесполезной из-за триумфа промышленного производства почти всех бывших продуктов сельского хозяйства. В процессе этого технократического переворота теряет свой смысл и исчезает как мелкое, так и крупное аграрное производство со всеми их знаменитыми противоречиями. Правда, и здесь Чаянов не отрекается от самого себя: галилеевское «А все-таки она вертится!» воплощается в его безусловной эстетической тайне ценности цветка розы[54].

Главный финальный вывод этой утопии Чаянова заключается в том, что индустриализм уберется из сельских территорий, ограничившись производством питания химическим способом в городской среде, а сельские пространства, обрабатывавшиеся индустриальным способом, в целом превратятся в футуристические рекреационные просторы для будущего многочисленного человечества[55].

Утопический релятивизм чаяновских оптимумов

Часто противопоставляя в своих утопиях различные социальные, экономические, культурные, политические формы существования человеческих обществ, Чаянов стремился найти в этих противоречивых противопоставлениях оптимумы наиболее приемлемых решений и результатов взаимодействия – компромиссов, способствующих росту гармонизации развития мира.

Противоречия между городом и селом, промышленностью и сельским хозяйством, крестьянским и капиталистическим хозяйством, государством и его гражданами, наконец, между личностью и обществом с большей или меньшей полнотой находят свое отражение в рассмотренных нами утопиях.

Мы знаем, что, как правило, утопии создаются для формирования некоего социально-нравственного идеала, часто в условиях не только социально-экономического, но и культурного кризиса. Большинству наиболее известных и замечательных утопий свойственна попытка обоснования новой нравственности, новой этики, предполагаемого совершенного будущего. Но к этой нравственной аксиоматике всякого настоящего утопизма Чаянов, пожалуй, относится скептически, в своих собственных утопиях демонстративно, подчеркнуто избегая однозначных рассуждений о нравственности.

Пожалуй, один-единственный раз этический вопрос вдруг неожиданно ставится ребром в «Путешествии моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», когда представитель утопической элиты «крестьянской Москвы 1984 года» Алексей Минин заявляет: «По-нашему, если хотите, осознанная этика безнравственна»[56].

Кажется, по чаяновскому утопизму выходит то же самое. Впрочем, это не значит, что утопист Чаянов безнравствен. Все выглядит так, что, по Чаянову, эволюция, совершенствование нравственности заключаются лишь в увеличении многообразия различных сторон бытия, ищущих себе выход в преимущественно мирном сосуществовании компромиссных оптимумов. В этом смысле чаяновская этика чрезвычайно релятивистична. В его утопиях не существует абсолютной нравственности – нравственность в них всегда относительна. В смысле постановки детского вопроса, что такое хорошо и что такое плохо, из чаяновских утопий следует ответ: там, где больше условий для признаков многообразия мира, стремящихся гармонично сосуществовать между собой, там и лучше, там и хорошо; а единообразие – это хуже, это плохо.

Впрочем, здесь мы должны подчеркнуть, что Чаянов отнюдь не нейтрален в своих личностных социально-экономических и историко-культурных предпочтениях. Он аксиоматически убежден, что сельский мир крестьянских хозяйств является базой, фундаментом эволюции всемирного разнообразия человеческого общества. Здесь Чаянов – яркий представитель идеологии аграризма, противопоставляющий свои утопии другим идеологиям и другим утопиям: прогрессизму и урбанизму, капитализму и коммунизму[57].

Чаяновский аграрный утопизм великодушен, в будущем он побеждает, но отнюдь не изничтожает своих основных противников, а лишь приручает, контролирует их. Государство и рынок, индустрия и город, капитализм и социализм имеют право на существование в стране крестьянской утопии, подчиненные власти оптимумов всеобщего кооперативизма, укорененного в мудрости сельской гармонии.

Насколько в реальности последних ста лет оказались осуществимы утопические идеи Чаянова, связанные с поисками оптимизации социально-экономической многоукладности в перспективе гармонизации исторических альтернатив?

Проблема заключается в том, что, несмотря на гигантский прогресс в создании самых разнообразных моделей оптимизации работы любых хозяйственных предприятий (не только аграрных), целых отраслей промышленности, различных рынков, логистических систем, планов государственного развития (с расширенным использованием за последние полвека компьютерных технологий), а также доминирование идеологии плюрализма и толерантности по крайней мере среди развитых стран Запада, чаяновский идеал достижения гармонии оптимумов альтернативных форм и стилей жизни человеческого общества остается по-прежнему малодостижимым.

Конечно, одна из главных политэкономических причин этого заключается в продолжающемся дисгармоничном доминировании-союзе бюрократии государства и стихий капиталистического рынка, когда часто на обочинах альтернатив прогресса ютятся иные дорогие сердцу Чаянова социально-экономические формы: домохозяйства сельские и городские, локальные кооперативные и муниципальные экономики, культурные ассоциации и так далее.

К тому же, безусловно, поиск гармоничных оптимумов сосуществования социальных институтов будет всегда неполным без нахождения оптимумов гармонии душевного равновесия человеческих личностей. Чаянов прекрасно осознавал эту труднейшую культурно-психологическую проблему человеческой индивидуальности, вот почему в его художественных произведениях порой даже на фоне всяческого социокультурного благополучия и уюта все равно так часто мучаются непостижимой тоской дисгармонии фигуры его утопических персонажей.

Чаянов полагал, что в сложной работе нахождения социально-экономических оптимумов для устойчивого развития человечества огромное значение имеет культурное развитие всего общества. Ученый столь много и достаточно профессионально занимался вопросами культуры, искусства, образования, что без специального исследования его интеллектуального культурологического наследия в самом широком смысле этого слова невозможно понять, как он собирался воплощать свои междисциплинарные футурологические замыслы в реальную жизнь. Поэтому от Чаянова – утописта теперь обратимся к Чаянову – культурологу.

Чаянов неоднократно любил подчеркивать, что для грядущих революционно-футуристических реформ человечества преобразования в сфере образования и культуры имеют гораздо большее значение, чем реформы непосредственно в сфере экономики. Он прекрасно понимал, что в созидании оптимального баланса смычки между городом и деревней необходимо не только искусно действовать ножницами экономических цен, но и еще искуснее управляться и ножницами культурных ценностей[58]. Поэтому экономист Чаянов плодотворно занимался не только собственно аграрной экономикой, но также экономикой и социологией сельско-городской культуры[59]. В этой главе мы проанализируем интеллектуальное наследие Чаянова прежде всего как культуролога, а также педагога, во главу угла обучения студентов и крестьян ставившего процесс усвоения и развития форм культуры в самом широком и глубоком значении этого слова.

Сельско-городской континуум чаяновского Петровско-Разумовского

Понятие сельско-городского континуума было введено в научный оборот чаяновским современником – социологом Питиримом Сорокиным, обосновывавшим этим термином относительность, стадиальность взаимопроникновения города и села друг в друга в динамике истории и современности[60].

Оригинальный пример такого видения и понимания сельско-городского взаимодействия с акцентом прежде всего на значении культурной исторической трансформации окружающей действительности дает чаяновская книжка «Петровское-Разумовское в его прошлом и настоящем». Формально эта книжка написана в жанре путеводителя для всех желающих отправиться из Москвы трамваем № 12 в бывшее подмосковное имение знаменитого аристократического рода Разумовских, превращенное во второй половине XIX века сначала в Петровскую сельскохозяйственную академию, а затем трансформировавшееся при советской власти в Сельскохозяйственную академию имени К. А. Тимирязева.

Большая часть жизни самого Чаянова была связана с этим учебным заведением: он был его студентом, а затем стал и профессором. Маршрут трамвая № 12 – это путь Чаянова от дома в Москве до его подмосковного места работы, путь столь хорошо ему знакомый и изученный за многие годы, что продуман и описан в путеводителе всесторонне не только с культурно-историческими, но, кажется, даже и с философско-экзистенциальными подробностями.

Лишь некоторые из этих подробностей, на наш взгляд, самые существенные, мы здесь упомянем и проанализируем, чтобы пунктирно переосмыслить столь дорогую Чаянову тему развития человеческих пространств, как городских, так и сельских, через образование и науку, культуру и искусство.

Итак, описание начинается с упоминания начальной остановки трамвая № 12 на Страстной площади и с первой же его досадно-иронической достопримечательности – «…это сам хвост людей, стоящих в трамвайной очереди. Он зародился стихийно в 1918 году и был первым в Москве трамвайным хвостом, что и отмечалось в этом же году в „Известиях“, как пример организованности населения, достойный для подражания, и все московские хвосты произошли именно от этого хвоста…»[61] Такова начальная точка этого сельско-городского континуума – Страстная площадь с хвостом страждущих сесть в трамвай. Вокруг этой точки Чаянов предлагает рассмотреть ее главные историко-архитектурные достопримечательности, представленные в виде своеобразного церковно-революционного симбиоза. На одной стороне Страстной площади стоит церковь Рождества Богородицы в Путинках, а на другой – Свердловский коммунистический университет, разместившийся в стенах бывшего Московского купеческого собрания (клуба), переполненный «коммунистической молодежью, съехавшейся со всех концов Советской России»[62].

И далее по ходу движения Чаянов, с одной стороны, будет вести повествовательную линию некого историко-культурного церковного континуума: «Вообще по счастливой случайности во время поездки в Разумовское мы можем ознакомиться со всеми этапами русского церковного зодчества – деревянный шатровый храм Соломенной Сторожки, шатровый каменный храм в Путинках, „пятиглавие“ бутырской церкви, затем нарышкинское барокко церкви Петра и Павла в Разумовском и, наконец, постройка XVIII века в виде церкви Дмитрия Солунского на Страстной площади – все это типичные образцы последовательно развивающихся фаз русского зодчества»[63].

С другой стороны, Чаянов в историко-публицистических подробностях ведет повествование о местах памяти революционных событий: Новослободская улица – один из эпицентров баррикадных боев революции 1905 года, Народный дом имени Каляева, Бутырская тюрьма как «один из „университетов революционного образования“ старого времени»[64], место выстрела Каракозова, грот Нечаева, квартира В. Г. Короленко, места столкновений революционных студентов с полицией и черносотенцами.

Впрочем, кроме церковно-революционных достопримечательностей Чаянов успевает в ходе этой трамвайной поездки пусть и кратко, но рассказать и о повседневно-хозяйственной истории и современности обозреваемых мест – бывших ремесленных и стрелецких слободах, ныне городских кварталах домов, сменяющихся при приближении к Петровско-Разумовскому ландшафтами лесов и полей опытных сельскохозяйственных научных учреждений.

Особую главу в этом путешествии Чаянов отводит историческому описанию самого Петровско-Разумовского, достаточно подробно живописуя, как на месте роскошного барского аристократического поместья возник крупнейший в мире по тем временам сельскохозяйственный университет – Тимирязевская академия.

Самая большая глава путеводителя посвящена подробному описанию опытных полей, ферм, лабораторий, музеев, библиотек, кафедр, факультетов, кабинетов, станций, а также ученых знаменитой сельскохозяйственной академии.

В финале этой главы Чаянов подчеркивает, что его alma mater является ключевым звеном в происходящей революционной трансформации советского сельско-городского континуума:

Но этим патетическим финалом самой большой главы еще не оканчивается все повествование чаяновской книги. Затем следует последняя, пятая глава «Окрестности Петровско-Разумовского», тема которой уже располагается за границами сельско-городского континуума повествования, окружая его фактически тревожными вопросами экзистенциально-экологического существования человека. Здесь описывается окрестная природа, возможные маршруты замечательных прогулок по лесопарковым зонам этого ближнего участка Подмосковья.

Завершается книга тревожными размышлениями Чаянова о задачах сохранения природного разнообразия в зонах экспансии пристоличных сельско-городских континуумов на примере Петровско-Разумовского:

Чаяновский путеводитель по Петровско-Разумовскому дает нам замечательный образец историко-культурно-антропологического насыщенного описания сельско-городского континуума в духе предложенных полвека спустя интерпретаций Клиффорда Гирца[67]. Чаяновский путеводитель – это не просто увлекательная и квалифицированная брошюра для развлечения и просвещения туристов, но реальное полевое историко-социологическое исследование с практическими выводами и рекомендациями по направлениям взаимодействия города и села, а также науки, культуры, образования, искусства и экологии в России XX века.

В своих более специализированных работах, посвященных высшему и крестьянскому образованию, в собственных историко-культурных искусствоведческих исследованиях Чаянов конкретизировал и детализировал различные возможные направления сельско-городского развития не только через экономику, но и через образование и культуру. Обратимся к изучению этих рекомендаций Чаянова сначала как педагога, а потом как культуролога-искусствоведа.

Храм прометеева огня: вертикальная интеграция и оптимизация научного знания

В недолгой жизни Чаянова примерно четверть века выпадает на педагогическую деятельность – начиная с кружка общественной агрономии, который он возглавлял еще будучи студентом, до преподавания статистики в Алма-Атинском сельскохозяйственном институте во время политической ссылки. Невозможно учесть, сколько курсов, лекций, семинаров, бесед провел Чаянов не только в стенах академий и университетов, но и на разнообразных народных собраниях, прежде всего крестьянских.

Как и подобает профессиональному лектору, Чаянов творчески осваивал педагогическое дело. Многие опубликованные научные работы отличаются прежде всего педагогической ясностью и иллюстративностью учебного пособия, достаточно упомянуть такие его знаменитые работы, как «Краткий курс кооперации», «Основные идеи и методы работы общественной агрономии», «Основные идеи и формы сельскохозяйственной кооперации», успевшие выдержать несколько изданий в 1920-е годы. Но кроме них перу ученого принадлежит также несколько и специальных работ, посвященных проблемам преподавания[68]. Исследование этих работ убеждает нас, что Чаянов был в совершенстве знаком с теорией педагогической науки[69], а также имел собственные изыскания в области педагогики.

Прежде всего следует выделить два важнейших вопроса, связанные с деятельностью Чаянова как педагога: что представляли собой педагогические принципы и воззрения Чаянова и как соотносятся данные принципы с общей теорией организационно-производственной школы Чаянова?

Логический (субъективный) дуализм педагогического творчества Чаянова вполне соотносится с историческим (объективным) дуализмом культуры и образования России начала XX века, связанным с разрывом между культурой образованных классов и народной культурой. Чаянов был педагогом и на том, и на другом берегу, он как настоящий подвижник сокращал расстояние и наводил мосты между сознанием и образованием народа и интеллигенции.

Рассмотрим важнейшие вехи, шаги сложного, нелинейного, логически выверенного и одновременно метафорически иллюстративного движения педагогической мысли и практики Чаянова от аудиторий студентов высшей школы к собраниям крестьян сельскохозяйственных курсов.

В размышлениях о задачах высшей школы, высшего образования Чаянов постоянно в эмоциональной оценке обращался к мифологическому образу прометеева огня:

Для Чаянова метафора прометеева огня означала прежде всего творчество мудрого мастера, выдающегося мыслителя, ученого. Из чего и как возникает костер прометеева творчества? В ответе на этот вопрос Чаянов прост и реалистичен: во-первых, это самообразование учащегося, во-вторых, это культура, его окружающая:

Естественной средой для неугасимого огня прометеевых знаний, по Чаянову, является культура в самом широком смысле этого слова:

Все приведенные рассуждения и цитаты могут создать впечатление, что отношение Чаянова к высшему образованию было в высшей степени импрессионистским и романтичным. Не только. Мы специально выделили понимание Чаяновым творческого начала как процесса импульсивного, беспредельного, всеобъемлющего. Но, разумеется, профессор Чаянов отлично представлял и значение форм и методов терпеливой, педантичной, обычной заботы ученика и преподавателя. В этой области на основании собственного педагогического опыта он обосновал рациональную и эффективную систему образования, которую сам успешно применял и других ей учил. В педагогической системе Чаянова университет предстает прежде всего как своеобразная школа вертикально интегрированных научных дисциплин.

По Чаянову, высшая школа как образовательная организация дает студентам, во-первых, ряд понятий, правильно анализируемых; во-вторых, круг фактов о той или иной системе классификации; в-третьих, и это главное, умение ставить вопросы и разрешать их. На основании и в результате всего этого происходит формирование методов изучения и исследования. Высшая школа достигает поставленных целей через организацию следующих элементов системы обучения:

1) лекция – повествование ученого о предметах, им изучаемых;

2) беседы – разговоры ученого со студентами по поводу изучаемых вопросов;

3) протосеминары – обмен мнениями студентов между собою под руководством ученого по поводу изучаемых вопросов;

4) чтение и разбор работ авторов – ознакомление с приемами мышления выдающихся мыслителей;

5) самостоятельное чтение книг студентами – приучение к активному восприятию чужих мыслей;

6) составление компиляций – обучение логически связывать различные системы сведений и мыслей, получаемых из разных источников;

7) практические занятия – ознакомление с методами аналитической работы путем проделывания небольших исследований;

8) самостоятельные исследовательские работы – выполнение научных исследований;

9) семинары – защита собственных работ перед критикой товарищей и руководящего ученого;

10) экскурсии – ознакомление в натуре с изучаемыми предметами в их естественном состоянии;

11) проверочные беседы – установление степени и формы усвоенного студентом.

Выделив достаточное число элементов процесса обучения, Чаянов особо подчеркивал, что ни один из них не является абсолютно предпочтительным и не может собой заменить другого. Здесь рассуждения ученого носят универсальный характер, и замечательное достижение производственной школы – теория вертикальной интеграции производства в сфере экономики – находит себе достойную аналогию и в педагогической сфере. Суть вертикального интегрирования хозяйственного производства, как известно, заключается в отрицании возможности существования заранее и навечно определенной наиболее эффективной формы или системы форм хозяйствования и, наоборот, в утверждении идеи гибкого, изменчивого, но гармоничного объединения в кооперативных формах хозяйственных образований разных размеров для различных отраслей сельского хозяйства. Так же отрицая абсолютизацию тех или иных методов и элементов преподавания, Чаянов заключает: «…каждый из них имеет перед собою свои, ему только присуще педагогические задачи, и проблема организации высшей школы состоит не в выборе какого-либо из них, а в гармоничном соединении всех их между собою»[73]. На практике Чаянов предлагал соединять в ту или иную систему указанные элементы преподавания, руководствуясь следующими двумя соображениями: во-первых, что данные методы дают занимающемуся, и во-вторых, каковы их значение и осуществимость с точки зрения преподавания.

Далее Чаянов подчеркивал, что как раз значение и осуществимость поставленной педагогической задачи являются главным для организатора преподавания и, к сожалению, это часто забывается и игнорируется за любованием гладкими схемами задуманного педагогического процесса, в конечном счете так и неосуществимого. Здесь опять напрашиваются аналогии с чаяновским отношением к экономике. К любому социально-экономическому проекту он прежде всего прикладывал критическую мерку реальной осуществимости.

Так, считая, что в науке самой совершенной и эффективной формой обучения является «ученичество у мастера, т. е. сотрудничество ученика в собственных работах выдающегося мыслителя и ученого, работа с ним изо дня в день в одной лаборатории, в одном кабинете над разрешением общих проблем»[74], Чаянов в то же время констатировал, что в реальной жизни этот метод «…применяется только в исключительных случаях, так как он требует исключительной интенсивности (выделено мной. – А.Н.) в затрате ученых сил на одну учащуюся единицу и может применяться только в отношении ученика, одаренного искрой Прометеева огня, даром научного творчества, коим обладает из ста человек только один»[75].

В реальности «при бедности нашей учеными силами» Чаянов предлагает исходить из расчета «на чрезвычайную экономию педагогических сил»[76]. Интересно, что в понятии чрезвычайной экономии мы опять можем легко провести аналогию с общей экономической теорией организационно-производственной школы. Вспомним классические чаяновские оптимумы: максимальная эффективность хозяйствования крестьянской семьи определяется оптимальным сочетанием труда и потребления трудопотребительского баланса; наилучшая эффективность государственной политики достигается на основе оптимального сочетания между экономической эффективностью и социальной справедливостью. А в области преподавания? И здесь свой оптимум: «…организуя преподавание, мы должны стремиться, чтобы каждая затрачиваемая ученая сила получала наибольшее использование и давала наибольший социальный эффект»[77].

Что это значит? В реальной исторической ситуации начала XX века, с одной стороны, имелось немного педагогов, из коих лишь некоторые являлись выдающимися мастерами своего дела, хранителями прометеева огня. С другой стороны, весьма изрядно было количество учеников с различным уровнем образования, культуры, способностей. И соотношение между количеством учителей и учеников даже в Петровской сельскохозяйственной академии составляло примерно один к двумстам (1:200). Именно такую цифру приводит Чаянов. В этих условиях «…мы совершенно сознательно предлагаем признать, что использование выдающихся ученых для массовой работы интенсивными методами преподавания – утопия…»[78] То есть все первоклассные ученые просто физически не в состоянии уделить всем учащимся индивидуальное педагоги ческое внимание.

Найти оптимальное сочетание между количеством и качеством учителей и учеников в вертикальной комбинации различных педагогических методов для достижения лучших результатов в усвоении и приращении университетских знаний – такова интегральная задача педагогики высшей школы по Чаянову. Конечно, это задача должна решаться на основе продуманных организационно-управленческих правил жизнедеятельности вуза.

Иерархия, профессионализм, демократия – утопия храма науки

Здесь мы вновь обратимся к универсальным социальным положениям организационно-производственной школы Чаянова, где универсальность прежде всего заключалась в примате конкретности ситуации для принятия решения. В большой крестьянской семье, когда у взрослых родителей самые старшие дети еще отроки, а остальные вообще малыши, в чем заключается главный резерв существования семейства? В способности включения подростков в помощь родителям в крестьянском труде и в воспитании младших. Ведь отцу с матерью всего уже не потянуть и за всем не поспеть, уж слишком разрослось хозяйство и прибавилось детей; малыши еще слабосильные и несмышленые, но отрочество и является в такой крестьянской семье источником существенной помощи для старших и младших, для всей семьи. В высшей школе Чаянов также обнаруживает источник рациональной оптимизации процесса передачи и приращения звания – это «…организация широкой ассистентуры, или системы тьюторства»[79], то есть студенты-старшекурсники, аспиранты, молодые преподаватели, которые через беседы, семинары, кружки оперативно и достаточно широко вовлекают учеников высшей школы в поток научной деятельности. При этом Чаянов выделял определенную роль высшей школы в воспитании души и развитии интеллекта студентов младших курсов, замечая, что «…подавлявшая масса наших первокурсников не умеет ни логически мыслить, ни следить за чужими мыслями, ни читать книги, ни выражать свои мысли»[80]. Как прорастить семена творчества и мастерства в душах этих людей? Для успешного формирования личности студента Чаянов полагал необходимым на начальных курсах обучения достижение нескольких основных целей.

Во-первых, это просто дать учащимся твердые знания и умения, принципы профессионального отношения к делу. Чаянов отмечал, что эта основа основ культуры традиционно в нашей стране является вопиющим недостатком и здесь ученый щепетилен вплоть до самокритики: «…приблизительное знание и умение всегда было одним из наших национальных пороков. Сужу по себе и по работе своих ближайших товарищей, как ослабляла нашу работу эта приблизительность»[81]. Вот здесь-то тьюторы и ассистенты обязаны передать начинающим собственные профессиональные навыки, как-то: научить студентов читать и понимать читаемое «…путем организации совместного чтения, а затем совместного обсуждения индивидуально прочитанного и разбора конспектов», далее «должны быть организованы занятия для формирования профессиональной научной методики ‹…› от сгибания стеклянных трубок до составления таблиц»[82], при этом лишь многократное (здесь и далее выделено автором. – А.Н.) проделывание разных работ принесет стабильный положительный результат. Чаянов с иронией, но серьезно предупреждал российского учащегося о важности преодоления нашей национальной слабости «и так сойдет»:

Особый род научного профессионализма – умение «излагать, обсуждать, полемизировать и аргументировать». Для достижения этой цели Чаянов предлагал широкое проведение протосеминаров под руководством тьюторов и ассистентов, где основная работа всех учащихся и учителей должна заключаться в организации обыкновенного спора, диалога по элементарным, а следовательно, основополагающим вопросам науки.

Но настоящий интеллектуал благороден не только профессионализмом, но и нравственным научным кругозором. И вот здесь на формирование юного питомца науки должны оказать свое великое воздействие жрецы прометеева огня – выдающиеся ученые. Вводные курсы лекций первоклассных ученых, являющихся в то же время первоклассными ораторами, «должны раскрыть перед первокурсниками грандиозную картину человеческого знания, познакомить с жизнью науки, тяжким мучительным процессом ее созидания, с праздниками творческого вдохновения, с этикой науки»[84].

Все эти первые, подготовительные ступени высшей школы должны вести к главному – к миру свободного творческого общения жильцов высшей школы. Речь здесь идет о способности, возможности личного, частного общения с творцами науки, ибо «…профессор отнюдь не должен возноситься на недоступный Олимп кафедры»[85]. Для Чаянова образцом созидания отношений между учителем и учеником был Алексей Федорович Фортунатов, который в своей научно-педагогической деятельности успешно возвел в основополагающий принцип способность в свободном интеллектуальном общении достигнуть новых горизонтов науки. Этот принцип чрезвычайно важен для неформального круга известных ученых:

Этот момент высшей школы, безусловно, является самым дорогим и плодотворным для всех ее участников. В связи с этим Чаянов и в шутку и всерьез мечтал о реализации идеи «закрытых школ, монастырей – замкнутых общин мастеров науки и учеников». В его утопической крестьянской России несколько десятков школ-монастырей высшей школы вносят существенный вклад в научное и культурное развитие страны, преемственность ее интеллекта и нравственности. Так, подмосковное Архангельское «…принадлежало „Братству святого Флора и Лавра“, своеобразному светскому монастырю, братья коего вербовались среди талантливых юношей и девушек, выдвинувшихся в искусствах и науках.

В анфиладе комнат старого дворца в липовых аллеях парка, освещенных былыми посещениями Пушкина и блистательной, галантной жизнью Бориса Николаевича Юсупова ‹…› шумела юная толпа посетителей Прометеева огня творчества, делившая труды с радостями жизни.

Братство владело двумя десятками огромных и чудесных имений, разбросанных по России и Азии, снабженных библиотеками, лабораториями, картинными галереями, и, насколько можно было понять, являлось одной из наиболее мощных творческих сил страны»[88].

Теперь мы знаем, что мечты Чаянова нашли определенное воплощение в науке и культуре XX века. И в наше время академические и университетские городки во многих странах мира стремятся явиться лабораториями – хранителями и рассадниками интеллектуального созидания. Не случайно Герман Гессе посвятил идее школы-монастыря человеческого духа свой волшебный роман «Игра в бисер».

Но Чаянов никогда не был только чистым эстетом академической школы, он полагал, что в реальности «дух, психология лабораторной корпорации – заключительное звено высшего образования – не многим может быть дано»[89] и это, в конечном счете, не главное, ведь немногие могут быть учеными! Главное же заключается в том, что все ученики высшей школы должны стать гражданами своей страны, то есть постичь познания мировой культуры, овладеть профессиональными навыками, воспитать в себе нравственный закон. В реальной жизни России питомцы высшей школы, в массе своей прибывшие из провинции, после пяти лет учебы уходили в жизнь, часто снова в провинциальную глушь, тая в себе тот прометеев огонь, который неугасимо пылает в храме науки, – огонь культуры и мастерства, но как было осветить и обогреть им миллионы крестьянских семей родины?

Этой великой задаче Чаянов, конечно, отдал времени и сил несравненно больше, чем всем своим литературно-публицистическим этюдам на школьно-монастырские темы. Здесь от Чаянова – профессора университетских аудиторий мы обращаемся к Чаянову – агроному – лектору крестьянских собраний.

Лекторы-агрономы как миссионеры народного просвещения

Главной задачей народного просвещения начала XX века в России Чаянов полагал пробуждение в крестьянстве через тысячи бесед, лекций, сотни крестьянских курсов, народные дома, библиотеки, собрания кооперативов, деревенский театр, остальные элементы культуры пробуждение социальной энергии, то есть творческого труда крестьянства.

А главным оружием агронома-просветителя в пробуждении крестьянской творческой энергии являются слово, живая речь, беседа.

Именно поэтому Чаянов специально останавливался на вопросах педагогических методов лектора в народной аудитории:

В этой любопытной цитате заключается важная характеристика соотношения науки и искусства в чаяновском мировоззрении. Он часто подчеркивал примат чутья, импровизации, инстинкта художника в труде крестьянина и ученого, но ведь важен и обратный процесс – расчет и систематизация приемов в искусстве мастера, а расчет и систематизация – дело науки.

Чаянов отмечал необходимость охвата четырех основных абстрактных элементов в выступлении лектора перед народной аудиторией:

1) расширить умственный горизонт слушателей и ввести в него новые представления;

2) создать в уме слушателей ряд новых понятий и организовать весь накопленный ими опыт;

3) поставить перед слушателем ряд вопросов;

4) дать эмоциональный толчок и тем пробудить их самодеятельность.

Но все это абстрактные элементы абстрактной лекции. В конкретной ситуации наш лектор-агроном и перед ним взрослые, полуграмотные, а то и совсем необразованные люди – крестьяне. Весьма специфическая аудитория. «Психологический облик сорокалетнего крестьянина Тульской или Ярославской губернии, как объекта педагогического воздействия, значительно отличается от семилетнего американского школяра, и, несомненно, что педагогические проблемы, удачно примененные к последнему, не гарантируют нам успеха в применении к первому»[91]. Поэтому на специфике «педагогического материала» Чаянов останавливался особо.

Понимая крестьянское мировоззрение – постигая крестьянскую аудиторию

Тип традиционного крестьянского мышления, подчеркивал Чаянов, носит сугубо эмпирический характер – «закат красный, значит, завтра будет ветер», «пришел Юрьев день, значит, надо выгонять скот»[92]. В сознании крестьянина два эмпирических представления связаны в постоянную зависимость, часто логически абсолютно необъяснимую, а исторически уходящую в непознаваемые времена: «У нас считают, что пахать на Святой грешно»[93], – вот так. Мировоззрение многовековой крестьянской жизни – система традиционных житейских навыков – разъединенных утверждений, представляет собой негибкую механику с точки зрения логического рассудка. Чаянова интересовал вопрос, а как быть с рядом понятий и представлений, «резко противоречащих современной науке и этике. К ним, например, относится известное представление о колеснице Ильи Пророка, порождающей громы небесные»[94].

Чаянов рекомендовал относиться осторожно, с максимально возможным тактом к системе мышления великовозрастных слушателей агрономической школы. Во-первых, опровергая один нелепый аргумент, агроном-преподаватель рискует получить связку еще более запутанных народных утверждений, для ответа на которые уже от самого лектора потребуются обширные точные познания, которых у него может и не быть. А во-вторых, признавался простодушный романтик Чаянов:

Так все же как конкретно воздействовать лектору на мировоззрение аудитории? Чаянов рекомендует проникновение в крестьянское сознание по нескольким последовательным направлениям.

Во-первых, следует определить в аудитории уже имеющиеся элементы знаний, на которых возможно строить дальнейшее изложение материала.

Крестьянин похож на студента с точностью до наоборот. В студенческой аудитории полно общих, отвлеченных идей, но отсутствует практический опыт. В крестьянстве – обилие представлений практической жизни, но беда с отвлеченными понятиями. Лекция в виде ряда симпозиумов, опирающихся на общие положения, естественна для студентов, но бесполезна для крестьян. Наоборот, разбор конкретных примеров с последующим индуктивным подходом к доказываемому общему положению – верный путь к пониманию в крестьянской среде.

Далее необходимо обратить внимание на состав аудитории. Как правило, она состоит из старых крестьян, «заматерелых в быту трехполья», учеников земской школы и бывалых в городах промышленников: «людей грамотных и безграмотных, читающих ежедневно газеты и никогда не читающих ни одной печатной строчки и проч.»[97] В такой непростой ситуации Чаянов рекомендует постараться выделить некоторый тип «среднего слушателя» и в расчете прежде всего на него вести объяснение в аудитории. Еще лучше, если возможно, рассортировать слушателей по степени их подготовленности и заниматься отдельно с каждой группой.

Отрицавший универсальные рецепты в сфере экономики, и в педагогике Чаянов придерживается аналогичного отрицания. Но различные элементы рецептов он знает в совершенстве и предлагает составить из них собственную комбинацию каждому лектору-агроному.

Формальные ступени, концентрический метод, мера гармонии

Так, «первый, наиболее испытанный и надежный метод в общении с крестьянской аудиторией, метод „формальных ступеней преподавания“» был обоснован классиком педагогической науки немецким ученым И.Ф. Гербартом (1776-1841)[98]. Схема лекции по Гербарту распадается на пять ступеней: 1) подготовление; 2) изложение; 3) сравнение; 4) обобщение; 5) приложение.

Чаянов подчеркивал, как преимущество использования данного метода среди крестьян – его индуктивный характер. От приготовления аудитории на известных примерах к изложению и сравнению с введением новых понятий, далее к обобщению – оптимуму лекции с последующими необходимыми разъяснениями в приложении.

Второй, противоположный системе Гербарта метод – чисто дедуктивный. Если, отмечал Чаянов, мы читаем курс кооперации по Гербарту, то в начале лекции мы излагаем всем известные нужды крестьянского хозяйства, затем сравниваем различные способы их удовлетворения, обобщаем данное удовлетворение в объяснении принципа работы кооперативного предприятия с необходимыми примечаниями. По дедуктивному методу в начале лекции мы выдвигаем некоторое отвлеченное положение, например «солидарность», «сотрудничество», как важнейшую основу человеческого общества, а далее показываем, что эти отвлеченные идеи и в крестьянском хозяйстве имеют место, особо наглядно проявляясь в работе кооперативных форм сельских предприятий. Все же, полагал Чаянов, индуктивный метод предпочтительней дедуктивного. Крестьяне – не студенты: абстрактные основания лекций для них непривычны.

Следующий метод – способ исторического изложения предметов, то есть способ, при котором содержание изучаемого предмета излагается как описание истории предмета. Чаянов отмечал, что этот метод имеет большое познавательное значение, с интересом усваивается слушателями и курс кооперации можно читать начиная с рочдельских пионеров времен Роберта Оуэна с последующим раскрытием тем исторического развития международного кооперативного движения. Но к недостаткам исторического метода относится его малое внимание к конкретным нуждам в кооперации именно данной деревни, где читается лекция, а кроме того, исторический метод значительно отличается от логического изложения, а основы логики прививать крестьянам необходимо.

Четвертый метод – метод отрицания (В не есть А, но также и не есть С и т. д.). Применительно к курсу кооперации его использование сводится к следующему объяснению: «отличие кооператива от принудительных союзов государства и местного самоуправления. Отличие кооператива, как союза, в котором каждый член сохраняет хозяйственную индивидуальность, от коммунистической общины. Отличие кооператива от других, свободно организуемых хозяйственных союзов, как-то: товарищества на паях, акционерной компании и т. д.»[99]

Здесь нужные понятия образуются от отбора и расчленения других понятий, это весьма наглядно, но при невнятности метода, рассеяности аудитории могут появиться противоположные итоги: «…из положения „В не есть А“ частица „не“ выпадает, и положение переходит в память как „В есть А“»[100].

Наконец, последний, особый, самый простой и надежный метод – догматический. Метод механического внедрения понятий и идей в головы слушателей. «Прямое утверждение, высказанное с достаточной убежденностью и многократно повторенное, часто достигает большего результата, чем сложная система доводов и доказательств»[101]. При этом Чаянов ссылается на поговорку Наполеона: «Повторение есть наилучшее доказательство». Чаянов констатировал, что народная аудитория легко поддается на подобные методы обучения. И ведь именно на этом методе основана вся сила демагогических трюков и кратких политических лозунгов. Чаянов, между прочим, призывал не стесняться почаще использовать и это столь мощное педагогическое оружие, внедряя азы кооперации подобным пропагандистским способом.

Так какой же из пяти разнообразных методов наилучший? Так же как в экономике сочетание разнообразных институциональных форм дает, как правило, лучший результат, так и в педагогике умение скомбинировать все вышеуказанные методы в одну оптимальную систему приведет к максимальному педагогическому эффекту.

Так же как есть вертикальная интеграция трудовых усилий в сельском хозяйстве, так есть концентрический метод преподавания в педагогике, синтезирующий отдельные методы. И сам Чаянов разработал и применял именно этот метод еще в 1913 году на старообрядческих сельскохозяйственных курсах при Рогожском кладбище. Вот как выглядит его курс кооперации из трех концентров различных методов (кооперация методов!):

I концентр. Общее изложение основ кооперации по индуктивному методу.

II концентр. Более подробное изложение основных принципов кооперативного движения по историческому методу.

III концентр. Детальное описание организационных форм различных видов кооперации по дедуктивному методу изложения.

«Наиболее важным моментом в построении курса по концентрическому методу является необходимость давать в каждом концентре иное освещение и иную группировку материалу…»[102] – по этому же принципу и в педагогике экономист Чаянов стремился достичь высшего искусства системного подхода – выявление многомерности изучаемой системы через кооперацию самих научных методов.

Но одними методами логики изложения предмета искусство лектора не ограничивается. Ученый разрабатывал также систему инсценировки лекции, в которой должны сочетаться цитаты, аналогии, картины, таблицы, плакаты, листовки, афиши.

И главное – в самой организации лекции должно быть еще одно непременное сочетание (ума и сердца):

Однако и здесь Чаянов предупреждал о соразмерности: «Всегда следует иметь чувство меры и избегать излишнего пафоса и крикливости»[104]. Кроме того, нужна мера и в тщательности подготовки к занятию:

От Чаянова – педагога к Чаянову – искусствоведу

Насколько наследие педагога Чаянова является востребованным спустя почти 100 лет, в наши дни всеобщей массовой грамотности, находящейся под контролем прагматически ориентированного, шумно разрекламированного бизнес-креативно-бюрократично ориентированного университетского образования по образцу глобально интеллектуального мегамаркета? Не осталась ли классическая и сентиментальная образовательно-исследовательская модель храма науки Чаянова в милом и наивном прошлом земско-советских мечтаний о гуманистически бескорыстном совершенствовании лучших сторон всех страт человеческой природы?

Сегодня многое и стремительно меняется в науке, образовании, жизни. Тем не менее совершенствование естественной человеческой любознательности, передача знания от более опытного к менее опытному исследователю, формирование широты кругозора, дисциплинирование исследовательского мышления, наконец, искусство интеллектуального открытия остаются извечными доминантами человеческого познания, теми самыми искрами прометеева огня, сохранению и приумножению которых столько сил, таланта, изобретательности посвятил Александр Васильевич Чаянов.

Особенно были бы полезны современное переоткрытие научно-педагогических работ А.В. Чаянова и их новая жизнь именно в аграрной сфере. Не секрет, что современные сельскохозяйственные вузы России давно утратили свое интеллектуальное мировое лидерство, характерное для них в начале XX века, и теперь нуждаются в значительной реорганизации[106], возрождающей собственное славное, но позабытое педагогическое наследие. Кроме того, ушли в прошлое чаяновские институты земской и советской агрономии, консультировавшие крестьян, но ведь в значительной степени на смену им в современной России создана сеть консультационных сельскохозяйственных центров, работающих с семейными фермерскими и личными подсобными хозяйствами[107].

Этим новым образовательным институтам, также сейчас испытывающим многочисленные трудности становления и развития, безусловно, будет полезен громадный аналитический опыт педагогическо-исследовательских ошибок, открытий, достижений организационно-производственной школы Чаянова.

Отметим далее, что одна из важнейших особенностей педагогики Чаянова заключалась в развитии процессов обучения как синтеза науки и искусства. Ведь он был не только выдающимся ученым, но и замечательным искусствоведом, последовательно стремившимся в собственной интеллектуальной жизни органично сочетать науку и искусство. С юности студент-аграрник Чаянов занимался в классах живописи у К. Юона, писал стихи, консультируясь у В. Брюсова, являлся активным участником художественных выставок, концертов в Москве и России в начале XX века. Чаянов написал несколько собственных художественных произведений – повестей в стилистике фантастических сказок Э.Т. Гофмана и В.Ф. Одоевского, произведений, высоко оцененных Михаилом Булгаковым и в определенной степени повлиявших на его замысел написания романа «Мастер и Маргарита».

Очарованность искусствами очевидна даже в личной жизни ученого. Его первая жена, Елена Григорьева, преподавала ритмику и музыку, а вторая жена, Ольга Гуревич, была искусствоведом – историком театра. Наконец, Чаянов был страстным и компетентным коллекционером произведений живописи, гравюры, скульптуры. Его личная коллекция западноевропейской гравюры считалась одной из лучших в Москве 1920-х годов.

При этом он никогда не оставался лишь высокообразованным интеллектуалом в сфере изящных искусств и высококлассным коллекционером художественных произведений. Нет, Чаянов был настоящим активистом искусства и культуры в самом позитивно деятельностном значении этого слова. Он придавал огромное значение развитию общества, его политической и экономической жизни, прежде всего через перспективы широкого и глубокого развития искусства и культуры. Именно поэтому, например, как экономический и политический деятель российского кооперативного движения Чаянов в годы Октябрьской революции и Гражданской войны предпринял большие усилия по привлечению кооперативных организаций к участию в сохранении и развитии музейных коллекций произведений искусств России. Он лично участвовал в организации и оформлении различных кооперативных художественных выставок, выступал с лекциями по истории искусства и культуры Москвы. Его перу принадлежит ряд научных и публицистических работ, посвященных анализу значения и влияния искусства на развитие истории и современности российского и западноевропейского общества. Не случайно в его повести «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» вожди этой вымышленной страны заявляют о себе: «Мы – люди искусства!»[108]

Чаяновские исследования значения искусства для развития москвы

Чаянов как коренной москвич, искренне любящий свой город, много и достаточно профессионально занимался его историей. В нашем распоряжении имеется вводная лекция к несохранившемуся чаяновскому курсу по истории Москвы. Это замечательный образец чаяновской визуальной исторической социологии, когда ученый, демонстрируя репродукции старинных московских карт, планов, схем, рисунков и гравюр, мастерски реконструирует историю русской столицы.

В этом тексте Чаянов, не удержавшись от бесстрастного тона академического ученого, в одном из лекционных абзацев патетически заявляет: «Когда начинаешь серьезно изучать Москву и знакомиться с пройденными ее этапами, приходится установить здесь наличие величайшей культуры, углубленных проявлений человеческого духа, поднимавшегося до неизмеримых высот, приходится признать Москву одним из величайших городов по своему глубочайшему содержанию, с которым можно равнять только другие мировые города, как Рим и Париж. Москва не является европейским городом, но в то же время нельзя признать ее азиатской столицей. Она, стоящая на грани двух цивилизаций, претворила в себе достижения этих культур и явила что-то, что совершенно не укладывается в рамки, пригодные для других городов мира»[109].

Такое заявление может быть истолковано в пользу версии влияния идей евразийства на социологию Чаянова, впрочем, сам ученый не соглашался с мнением, что его воззрения относятся к евразийству[110]. Его историко-философская позиция в понимании значения Москвы как важнейшего центра формирования российской культуры не поддается однозначному приписыванию к какой-либо политической и культурной идеологии. Примером этого могут служить его другие искусствоведческие работы, посвященные исследованию собирания произведений искусства в Москве.

Так, в своей статье «Московские собрания картин сто лет назад», посвященной краткому расцвету великолепных коллекций западноевропейской живописи, собранных российской аристократией в конце XVIII – начале XIX века, Чаянов не только с точностью историка описывает и определяет перечни всех основных московских коллекций художественных произведений, упоминая среди них особо значимые шедевры и имена их создателей, но и размышляет над самим духом времени и особенностями формирования личностей собирателей художественных сокровищ.

Что касается духа времени, то Чаянов подчеркивает, что российская аристократия (а именно она в то время только и обладала необходимыми культурными и экономическими ресурсами для серьезного художественного собирательства в России) далеко не сразу открыла для себя величие и очарование классического европейского изобразительного искусства. Не без иронии Чаянов, упоминая записки путешествующих аристократов начала XVIII века – Б. П. Шереметева, П.А. Толстого, А. А. Матвеева, Б.И. Куракина, отмечает, что «…их больше интересует слон, который стреляет из мушкатанта и многие другие делает забавы, стекло зажигательное, трубка зрительная, лошадь, которая имела гриву одиннадцать сажень длины, анатомия, здания, корабли и прочие подобные диковины»[111].

Лишь во второй половине XVIII века, начиная с Н. А. Демидова, среди русских аристократов просыпается вкус и стремление к собирательству именно классической живописи и скульптуры. На путях этого собирательства им чрезвычайно благоприятствовали события Французской революции: «Кровавые волны социальной бури разметали во все стороны художественные сокровища, скопленные во Франции в течение ряда веков, и очень многие из них попали в далекую Москву, частью прямо из Парижа, частью пройдя через длинную цепь посредников, обильно наводнивших нашу столицу»[112].

Впрочем, недавно столь стремительно образовавшиеся блистательные коллекции искусств вновь оказались в эпицентре социальных катаклизмов в результате вторжения наполеоновских армий в Москву. Чаянов констатирует:

Однако многие художественные сокровища все же удалось спрятать и сохранить во время событий 1812 года. И, как отмечает Чаянов, аристократический бум в коллекционировании художественных произведений продолжался вплоть до 1820-х годов. На нескольких последующих страницах своей статьи он дает краткие сочные характеристики московских собирателей картин, перечисляет списки их коллекций, упоминает цены на некоторые из произведений искусства.

Чаянов не уделяет особого внимания причинам затухания и даже упадка московского аристократического коллекционирования живописи в последующие десятилетия XIX века, а лишь элегически признает:

В заключение своей статьи, опубликованной в лето революционного 1917 года, он поднимает вопрос о чрезвычайно скромном собрании картин западноевропейской живописи в Москве даже в главной коллекции Румянцевского музея (нынешний ГМИИ им. А. С. Пушкина), находящейся на уровне лишь коллекций провинциальных музеев Европы.

Вновь поминая славные времена московских аристократовколлекционеров, Чаянов, обращаясь к современникам, утверждает:

Пятью годами позже Чаянов пишет статью, в которой отправляется на несколько веков раньше в изучение особенностей собирательства в Москве еще допетровского периода.

И вновь, как и в предыдущей статье, он отмечает роковое значение социальных катаклизмов в судьбе московского собирательства: «Бесчисленные пожары и кровавые нашествия не раз безжалостно стирали с лица земли дивные иконы, книги с драгоценными миниатюрами и «немецкие» куншты и парсуны, и они вновь собирались в деревянных стенах старой Москвы»[116].

Чаянов относит к первым своеобразным описям московских собраний описи великокняжеских завещаний московских князей XIV–XV веков, кажущиеся весьма скромными по меркам последующих исторических времен. Например, он приводит опись казны по духовному завещанию знаменитого своей скупостью и рачительностью князя Ивана Калиты, в которой упоминалось свыше 50 предметов – золотых цепей, поясов, шапок, чаш, блюд, ожерелий, колец, коробочек и т. п. По сравнению с этой описью духовные завещания нескольких последующих потомков князя вплоть до Ивана Третьего выглядят значительно скромнее, насчитывая не более двух десятков предметов.

Чаянов приходит к выводу: «Только с возвышением Москвы богатство постепенно начинает расти, и казна из посуды и одежды начинает перерождаться в собрание сокровищ»[117]. Уже вполне самостоятельными и выдающимися коллекционерами произведений искусства тех времен становятся Иван III и Иван IV.

В XVII веке в результате постепенного экономического и культурного сближения с Западом в Московское царство проникают западноевропейские картины и гравюры, в Москве начинают жить и работать иностранные художники, картографы, граверы.

Чаянов уделяет большое внимание описи имущества князей Василия и Алексея Голицыных в их большом московском доме в Белом городе, сделанной в ходе политического расследования «Розыскных дел о Федоре Шакловитом и его сообщниках». Он подчеркивает, что хоромы знаменитого фаворита царевны Софьи Василия Васильевича Голицына украшала выдающаяся коллекция многообразных произведений русского и западноевропейского искусства. Это иллюстрирует, что к началу петровских преобразований не только в царских дворцах, но и в домах московской знати возрастает дух собирательства, который, впрочем, как отмечает Чаянов в завершение своей статьи, и замирает на длительное время в результате очередного (внутреннего) социального кризиса – переноса столицы на берега Невы.

Кооперация как институт нового собирания искусства в советской России

В период между публикацией вышеназванных двух искусствоведческих работ в разгар Гражданской войны Чаяновым была написана статья «Кооперация и художественная культура России».

В этой статье он ставит вопрос о новых типах собирателей произведений искусства в революционной России и задачах, стоящих перед ними: «Теперь цари и дворянство унесены рекой времен, русское купечество надолго обессилило, и на наши собственные плечи, плечи русской трудовой демократии, падает обязанность не только принять наследие их трудов, но и продолжать их культурное дело»[118].

Чаянов уже упоминал, какое значение имела Французская революция в судьбе коллекций произведений искусства, разбросав их из Франции по всему свету. Теперь он с тревогой описывает аналогичные процессы, происходящие в его собственной стране, и задается вопросом, что в этих условиях должна делать новая демократическая Россия:

И Чаянов как один из идеологов и руководителей демократического кооперативного движения страны рассказывает, сколько уже сделано и сколько еще предстоит сделать для спасения и даже преумножения произведений художественной культуры в России. Так, московское потребительское общество «Кооперация», Московский народный банк, Центральный рабочий кооператив, ряд местных кооперативных союзов и объединений своими большими и малыми вкладами образовали специальный фонд для Кооперативного комитета по охране художественных сокровищ.

В этот комитет, возглавленный Игорем Грабарем, вошли такие ведущие художники и искусствоведы, как П. Муратов, Н. Романов, А. Эфрос, П. Эттингер, Б. Виппер и ряд других видных деятелей искусства. С самого начала своей работы комитет добился существенных успехов, например передал Румянцевскому музею истинно национальное сокровище – альбом Ушаковой с рисунками и записями Александра Сергеевича Пушкина, и спас от расхищения и передал в дар Румянцевскому музею и Третьяковке произведения Венецианова, Иванова, Дольчи, Кипренского, Пиранези, Рекко, Хондиуса, Борисова-Мусатова, Дюжардена и многих других европейских художников старой школы.

Чаянов подчеркивал, что это лишь первые шаги кооперативного искусствоведческого движения, что запланированы новые ассигнования в поддержку сохранения и развития искусства во многих кооперативных центрах, потому что «Демократической России не могут быть чужды интересы „благого просвещения“ начертанного на фронтоне Румянцевского музея»[120].

Современного читателя чаяновских искусствоведческих работ может удивить, как часто их автор связывал свои надежды с развитием и сохранением культуры прежде всего от имени демократической России не только в 1917-м, но и в последующие годы, в то время как повсюду быстро настали и все продолжали укрепляться порядки однопартийной советской диктатуры.

Здесь надо отметить, что, несмотря на все авторитарные эксцессы советского строя, даже в условиях Гражданской войны в стране был возможен определенный социокультурный плюрализм мнений и действий. Например, любимое детище Чаянова – демократическую кооперацию – большевики огосударствляли и ставили под свой контроль не сразу, а в несколько этапов вплоть до конца 1920-х годов.

Несмотря на жестокую советскую цензуру, в 1920 году в Москве все же была опубликована утопия Чаянова остросатирической направленности по отношению к теории и практике советского коммунизма. И вообще до конца 1920-х годов в частных и даже государственных издательствах Советской России печаталось достаточно много произведений если и не антисоветских, то отнюдь не советских.

Наконец, многомиллионное крестьянство, пусть и недемократическое в современном понимании, но все же со значительной автономией своего общинного строя и новой кооперацией, также до сталинской коллективизации оставалось гигантским резервуаром потенциального развития демократии снизу.

Перейдем теперь к обозрению двух обширных чаяновских текстов, посвященных старинной западноевропейской гравюре. Отметим, что гравюру, этот на первый взгляд достаточно экзотический для народных масс вид искусства, Чаянов тем не менее рассматривал как надежного спутника распространения высокой культуры именно в провинциальной сельско-городской России.

Искусство собирательства гравюр – народным массам!

Обратимся, например, к чаяновской рукописи, создававшейся в тюремном заключении в начале 1930-х годов, – «История гравюры. Выписки, заметки и схемы»[121]. С горечью признав, что ее (как, впрочем, и множество других текстов) автор не смог завершить именно из-за обрушившихся на него политических репрессий, мы обнаруживаем в историко-искусствоведческих размышлениях Чаянова постоянное утверждение уникальности гравюры как феномена на стыке элитарной и эгалитарной культур. Ведь, с одной стороны, старинная западноевропейская гравюра – это довольно молодое детище мировой культуры, возникшее в позднее Средневековье с изобретением бумаги и книгопечатания. С другой стороны, первые гравюры создавались из оригинального симбиоза печатного распространения как низменных (запрещаемых) игральных карт, так и возвышенных (почитаемых) образов святых. Наконец, изначально печатные гравюры оказывались достаточно дешевым и именно поэтому по своим временам весьма демократичным видом искусства по сравнению с рукописными книжными миниатюрами и живописными картинами.

Можно сказать, что в России народный лубок в значительной степени был «младшим братом» своей «старшей сестры» – демократической европейской гравюры.

В чаяновской рукописи сохранился достаточно обширный и подробный план, состоящий из 27 пунктов – предполагаемых глав книги. Наряду с собственно искусствоведческими подробными перечнями техник, стилей, образов, тем гравировального искусства, упоминанием множества имен выдающихся и малоизвестных широкой публике художников-граверов Чаянов большое внимание в своем плане уделил и социальным характеристикам эволюции западноевропейской гравюры. В значительной степени уже не только как искусствовед, но и как историк-экономист он собирался проследить развитие и распространение гравюры в связи с эволюцией социальных и рыночных структур европейского общества позднего Средневековья, эпохи Возрождения и начала Нового времени. Очень жаль, что такой замечательный и обширный план остался лишь в публикуемых набросках различной степени готовности, которые, впрочем, даже в таком виде вызовут безусловный интерес у современного читателя.

Вполне законченное и совершенное произведение представляет собой другая работа Чаянова – брошюра «Старая западная гравюра. Краткое руководство для музейной работы»[122] с предисловием крупнейшего отечественного специалиста по гравюре Н.И. Романова, впервые опубликованная в 1926 году.

Во «Введении» к ней автор формулирует свое искусствоведческое и обществоведческое кредо, связанное с распространением художественного воспитания народных масс на образцах истинных произведений искусства. При этом Чаянов отмечает, что наиболее легко эта задача решается в случае распространения классической литературы. Советский Госиздат, восприняв и развив традиции дореволюционных «Нивы» и «Универсальной библиотеки», через густую библиотечную сеть сделал действительно доступной хорошую книгу. Хуже, но не безнадежно, полагает ученый, дела обстоят с музыкой:

Ведь кроме москвичей, ленинградцев и киевлян, утверждает Чаянов, остальные советские граждане не в состоянии получить представление о великих произведениях живописи и скульптуры. Он настаивает, что для художественной культуры необходимо восприятие именно подлинника, и его любое художественное издание, даже самое качественное, лишь подобно голосу певца на граммофонной пластинке.

Поэтому Советскому Союзу предстоит неслыханно трудное дело – создание густой сети местных художественных музеев. При этом Чаянов замечает:

В этих условиях Чаянов предлагает соединить в местных музеях небольшое число старых западных картин с систематическими собраниями западной гравюры. При бедности не только культурной, но и финансовой для местных музеев это более оптимальный вариант пополнения их коллекций. Здесь на помощь Чаянову – искусствоведу приходит Чаянов – экономист:

Все остальные главы этой брошюры содержат замечательно доходчивые и иллюстративно увлекательные рекомендации по темам: техника гравюры и ее краткая история; морфология гравюры; школы и мастера гравюры (Италия, Германия, Нидерланды, Франция, Англия); библиография, музеи, экспертиза; техника коллекционирования гравюры. Предпоследняя глава посвящена рынку, ценам и методам собирательства гравюр. В ней, на наш взгляд, интересны с точки зрения социологии ошибки следующие рассуждения Чаянова:

В искусствоведческих работах Чаянова, безусловно, заключены важные элементы социологического междисциплинарного анализа истории и экономики, искусства и культуры, релятивизма и абсолютизма. Чаяновский анализ эволюции типов собирателей произведений изящного искусства, постановка вопроса о влиянии социальных кризисов на пути собирательства, размышления над проблемами элитарности и эгалитаризма в искусстве, образования в культурном развитии, его социальные идеи трансформации общества через развитие культуры и искусства являются интересными и актуальными также и в наше время.

Чтобы лучше понять проницательность и наивность экономических и культурологических релятивистских утопических и прагматических конструкций Чаянова, мы предлагаем сравнить и сопоставить их с идеями (не релятивистскими, а абсолютистскими) его знаменитых современников – Александра Богданова и Андрея Платонова. В своих утопиях, принципиально античаяновских, они также поднимали вопросы, волновавшие ученого, о противоречиях города и села, центра и периферии, культуры и экономики, капитализма и иных социальных систем, революции и реакции, элит и масс, наконец, личности и общества.