ГОБНАТЬ: Забавная песенка. Только интересно, почему он назвал ее «ворсистой ведьмой». Верно, у нее была жидкая борода, как у Барсучьей ведьмы.
КАТЬ: А кто сказал, что у Барсучьей ведьмы борода?
ГОБНАТЬ: Ой, ну конечно, Кать, она у нее есть. Я была с ней рядом и хорошенько рассмотрела ведьмину щеку. На ней полно длинных жидких волосков, и все они седые, будто свиные ворсинки. Как она увидела, что я их заметила, – захохотала и потерлась ими о мой лоб, так что я не сдержалась и завопила от щекотки.
КАТЬ: Жалко, что она не сунула тебе их прямо в глаз. Может, это бы тебя отучило так невежливо разглядывать людей.
ГОБНАТЬ: Да вот ей же ей, поверь мне, Кать, точно в глаз она мне их и сунула! От этого-то я и вскрикнула, а вовсе не от щекотки. Один волосок оказался здоровенный и длинный, как тонкая игла. Угодил мне в самый глаз, и, честное слово, я об этом еще долго забыть не могла. Не знаю, однако, отучит ли это меня от невежливости.
КАТЬ: Да ладно тебе, Гобнать, я ведь просто пошутила. Нету в тебе никакой невежливости и никогда не было. Зато у тебя есть то, чего у меня точно нет: терпение. Уж наверное, кабы я там была, не удержалась бы, чтоб не взглянуть на эти ворсинки. Но знаешь, Пегь, чего я никак не пойму? Что за обида была у того наперсточника на Шенну, что он стал его поносить посреди ярмарки без всякой причины.
ПЕГЬ: Как раз это Шенну и изводило. Он не мог понять, зачем так себя вести. После того Шенна часто ходил на ту же ярмарку продавать башмаки и много времени провел, наблюдая за наперсточниками и надеясь, что хорошенько рассмотрит того, кто говорил с ним в тот день, но не нашел его. Скорее всего, если б нашел, такие скверные речи обидчику даром не прошли бы.
КАТЬ: Очень жаль, что в первый раз это сошло ему с рук.
ПЕГЬ: Слишком неожиданно все это случилось для Шенны. У него не было времени даже подумать, как правильно поступить, в особенности – после, когда он взглянул на наперсточника, а тот уже вовсю занялся своими делами, без всякого интереса к Шенне. В самом деле, вскоре Шенна даже засомневался, что это вообще тот самый человек, который с ним говорил.
КАТЬ: Честное слово, можешь мне поверить, я сама так и думала, что, верно, это был не он.
ПЕГЬ: Ну, хорошенькое ли дело тогда для Шенны бить человека без всякой причины?
КАТЬ: Вот как есть твоя правда.
ПЕГЬ: Долго потом Шенна искал того человека и как раз постановил, что ежели его увидит, то сперва заведет разговор, а уж после, когда признает по речи, тот ли это самый наперсточник, что говорил ему такие слова, он это или не он, вот тогда и определится, бить его или не бить.
НОРА: Ну конечно, Пегь, неправильно было б Шенне его бить, хоть он это сказал, хоть кто другой.
ПЕГЬ: Так и есть, Нора, я и не говорю, что это правильно; я только говорю, что он решил так поступить, не важно, правильно это или нет. Но все равно, Шенне не удалось даже приметить его – ни в родном поселке, ни в окру́ге. Наперсточника и след простыл, и в конце концов Шенна выбросил этот случай из головы.
Закончивши две пары башмаков, хоть Шенна еще и не истратил кожу на первые два фунта, он пошел и взял кожи еще на два фунта, а потом и на четыре. А после взял двоих сапожников на дневную плату, а через какое-то время – еще двоих. Совсем скоро имя Шенны прославилось в родных местах качеством и дешевизной его башмаков, и к нему одному нанимались лучшие умельцы, потому что как раз он лучше всех кормил их и платил им. Именно к нему приходили самые богатые и благородные, чтобы купить башмаки, поскольку его башмаки были из наилучшего материала и ладнее прочих сработаны. Захаживали к нему бедняки, кому недоставало денег на обувку, потому что он давал им щедрые рассрочки надолго. А когда подступало время расплаты и они не платили, Шенна не был с ними жесток. Башмачники, кому не хватало денег на покупку кожи, тоже частенько заглядывали к нему и просили дать им немного взаймы, чтобы работать и зарабатывать, вместо того чтобы праздно сидеть без дела. Никто не опасался, что Шенна кому-нибудь откажет, и многие бедные сапожники, отягощенные большими семьями, остались бы без еды для ребят и без свиньи у дверей[9], если б не Шенна.
Когда Шенна шел на воскресную мессу, или на ярмарку, или на торг продавать башмаки, или в свободный день свой, многие являлись перед ним на дороге и, отведя его в сторону, говорили: «Прости, Шенна… Нашел бы я для тебя те два фунта, да мне не удалось продать свинью». Или: «Понятное дело, Шенна, совестно мне приходить к тебе с разговором, когда я из твоих денег и полпенни еще не собрал, но только сына моего свалил недуг, и тот пролежал целый день да еще двадцать, прежде чем миновала угроза, а мне на это время пришлось нанимать двух сиделок, чтоб за ним смотрели».
И так каждый жаловался ему о своем, но не бывало у Шенны для них другого ответа, кроме как «пустяки», или «такое дело булавки не стоит», или «отдашь в свое время». И, вот как есть, в свое-то время они и отдавали.
Только одному человеку Шенна отказал. Вольно ж ему в таком виде являться: в костюме из дорогой материи, плотный, крепкий, в добром здравии, отменно откормленный, руки гладкие, белые, гибкие, без единого следа работы и ремесла. И вот как он заговорил.
– Ясное дело, Шенна, – сказал он, – неловко мне и унизительно из-за того, что приходится являться сюда и просить денег у такого, как ты. Однако сто фунтов станут мне сейчас большим подспорьем, и из того, что я слышал, тебе не составит большого труда мне их дать. Ведь не каждый день такой человек, как я, будет приходить к тебе с просьбой.
– Очень жаль, но у меня для тебя нет сейчас подходящих ста фунтов.
Благородный человек замер и взглянул на Шенну. Конечно же, он никак не ожидал такого ответа. Смотрел на Шенну, будто на какую-нибудь диковинную зверушку. Шенна пристально глядел ему прямо в глаза. Люди говорили, что взгляд у Шенны становился довольно диким, стоило кому-нибудь его разозлить. И мало кому удавалось не съежиться. Благородный человек съежился. Упер взгляд в землю, а затем перевел его на дверь, и вскоре снова посмотрел на Шенну, и тогда Шенна усмехнулся.
– Ну, – сказал благородный человек, – пожалуй, и пятидесяти фунтов хватит.
– Очень жаль, – сказал Шенна, – что у меня нет для тебя подходящих пятидесяти фунтов.
Это сбило с благородного человека всю спесь.
– Дай мне десять фунтов, – сказал он.
– Не получишь, – ответил Шенна.
– Да не откажешь же ты мне в одном-единственном фунте, – сказал тот.
– И этого тебе не получить, – сказал Шенна.
– Послушай, Шенна, – сказал благородный человек. – Всякий знает, что я еды не ел и питья не пил со вчерашнего утра. Большое благодеяние сотворишь, коли дашь мне что-нибудь поесть.
Тогда глаза Шенны полыхнули тем самым взглядом, и он, вытянув руку, указал пальцем на дверь.
– Ступай своей дорогой, – сказал он, – праздный проходимец!
И тот чуть было не вылетел за дверь.
ШИЛА: Но послушай, Пегь, отчего же, интересно знать, у Шенны появился такой дурной взгляд? Уж конечно, так было не всегда.
ПЕГЬ: Вот как раз это и удивляло всех соседей.
Они почувствовали, что Шенна очень сильно изменился и разумом, и характером. Редко когда разговаривал он, только если с ним заговаривали, а не улыбался больше совсем. Он то и дело шумно вздыхал, и люди уже не помнили, когда последний раз слышали, чтобы он пел «Ведьму ворсистую». За работою в кругу мужчин от него ничего не было слышно с утра до вечера, кроме глубокого тяжкого дыхания, мерного стука молоточка да скрипа продеваемой вощеной нити. Сапожники, глядя на то, как упорно он работает, думали, что его обуяла жадность к деньгам. Но потом они стали удивляться, отчего же он так легко расстается с деньгами и ссужает людям, у которых никогда не будет возможности расплатиться, и дает им деньги без залога, без расписки. Если он не говорил, то и они не разговаривали; так ничего и не было слышно, кроме тяжкого дыхания, стука молоточков да скрипа продеваемой вощеной нити. Посмотришь на них – так можно подумать, что они работают на спор. Люди, проходя мимо этого дома, останавливались и прислушивались к звукам из мастерской. А потом, когда снова отправлялись по своим делам, говорили друг другу: «Ничего удивительного, что у Шенны водятся деньги! Никогда еще не видели мастеров, которые так усердно работают. И кормит он их хорошо, и хорошо им платит, но, хоть и так, трудиться он их заставляет, как мало кто».
Ни у работников, ни у соседей никак не выходило увязать концы с концами в этой неразберихе и решить, отчего же Шенна так тяжко трудится, чтобы заработать деньги, а после так легко с ними расстается.
Вот так и продолжалось три года. А потом – неважно, откуда взялись эти слухи, – пошли по округе вести, что Шенна собрался жениться. Стало известно, что и сватовство прошло, и день назначен. Бродяги и нищие со всей округи готовились к свадьбе. Одно лишь в этой суете было совсем странно: никак не могли люди сойтись на том, кто же невеста. Городские решили, что это дочь Диармада Седого. Диармад и сам слышал такие разговоры до того часто, что постепенно поверил каждому слову и, будьте уверены, в душе очень этому радовался. Он знал, что Шенна богат и не считает денег, а потому, конечно, думал, что ему не придется заботиться о приданом. Только одно его беспокоило: если верить людям, день свадьбы уже был назначен. До дня этого оставалась всего неделя, а Шенна так ни разу и не зашел с ним поговорить.
Наверняка, рассудил Диармад про себя, он бы и пришел, если б не разговор о приданом для Сайв. Ну хорошо. Женщина она видная, привлекательная. Тихая, рассудительная, – если, конечно, ее не злить. «Женщина лучше приданого». Сколько же мудрости было у того, кто первым это сказал. Пословицу и весь белый свет не переспорит.
Прошло еще два дня, а от Шенны все не было ни слуху ни духу. Очень удивлялся Диармад. А Сайв удивлялась в два раза больше.
– Поди, – сказала она отцу, – и поговори с этим человеком. Если он такой непонятливый, чтоб самому явиться и поговорить с тобой или со мной.
Диармад отправился в путь. Приблизившись к дому Шенны, он услышал, что работа кипит там такая, будто всему миру не хватает башмаков и никто не может их пошить, кроме Шенны и его артели.
Диармад зашел к ним.
– Бог в помощь всем вам, – сказал он.
– И тебе помогай Бог и Дева Мария, – ответил Шенна.
– Вот уж правда, Диармад, – заметил один сапожник, – ты как раз вовремя. У меня уже глаза заболели неделю всматриваться в эту тропинку и то и дело думать, что вот-вот тебя увижу.
– Забавные дела, – сказал Диармад, – а у меня не только глаза болят, но и плечи, оттого что я стою в дверях да подпираю косяк, и все гляжу, чтоб и ворона по улице не пролетела без моего ведома, а насчет каждого, кто попадается мне на глаза, я уверен, что это Шенна, покуда он не подойдет поближе.
– Это я-то? – отозвался Шенна.
– Ты самый, без сомнения, – ответил Диармад. – Разве не целых три прихода уже судачат о том, что вы с моей дочерью Сайв женитесь в следующий вторник? А не кажется ли тебе, что нам было бы правильно перемолвиться словечком, прежде чем этот вторник настанет?
– Ошибаешься, Диармад, – сказал один сапожник. – Не на твоей Сайв он собирается жениться, а на Майре Махонькой, дочери Шона Левши с Запада, и по такому поводу Шон отправился в Корк, чтоб закупить провизии и выпивки на свадьбу. И, сдается мне, все его родичи приглашены на вторник.
– Ошибаешься, Микиль, – сказал другой. – Не на Майре Махонькой собрался он жениться, а на Деве с Крепкого Холма из этих мест. Там уже и портные, и швеи три дня за работой, а как я шел нынче утром, то видел, что нищие уже собрались на свадьбу.
– Да видывал ли кто подобных вам? – сказал четвертый. – Вот был ли ты на воскресной мессе, Микиль? А кабы да, трудно было б тебе не услышать того, что у всех на устах, а именно: Шенна женится в следующий вторник на Норе с Плотинки, и именно туда идут все нищие, а не на Крепкий Холм. Спорим, Шенна сам скажет, что я прав?
Шенна глядел то на одного, то на другого. Недобрым был его взгляд, и дурные мысли читались в его глазах. Он был разгневан, но давил в себе злобу.
– Ступай домой, Диармад, – сказал он, – и будь разумен. Жениться нет у меня никакого желания, и не думаю, что будет покамест.
Опустил голову и принялся за работу. Больше никто не сказал ни слова. Диармад выскользнул наружу, собою весьма недовольный.
Он явился домой.
– Ну! – сказала Сайв.
– Вот тебе и «ну»! – ответил Диармад.
– Какие новости? – спросила Сайв.
– Странные, – промолвил Диармад. – Вся округа еще семь лет напролет будет потешаться над нами обоими – над тобой и надо мною.
– Это как же так, а? – удивилась Сайв.
– А так, что мы заслужили, – ответил Диармад, и больше ей не удалось вытрясти из него ни слова.