Глава третья
ПЕГЬ: Добро пожаловать, Кать!
КАТЬ: Долгих тебе лет, Пегь! Уж наверно я сегодня первая.
ПЕГЬ: Так и есть. Ты сегодня первей их всех, кроме разве малютки Шилы.
КАТЬ: Да как же мне быть первее Шилы, коли она и так все время с тобой.
ШИЛА: Она теперь все время раньше всех – с тех пор, как у ее сестры родился сынок.
ПЕГЬ: Помолчи, негодница. Как там Нель, Кать?
КАТЬ: У нее все очень хорошо. И с ребенком все тоже хорошо. И вот уж тебе честное слово, Пегь, это самый милый, славный, красивенький ребеночек из всех, кого ты только видела своими глазами. А я его мать.
ПЕГЬ: Ты?! Я-то думала, Нель его мать.
КАТЬ: Ой, что за вздор я несу! Ну конечно, она его мать. Но я его крестила.
ПЕГЬ: Ой-ой, Кать, милушка, какая же нужда так поступать, если он не при смерти? Разве там не было священника?
КАТЬ: Ах, Боже сохрани! Да что же я такое говорю-то! Конечно, это священник его крестил, ничего особенного. Зато я стояла рядом на крещении. Я сама и Шемас. И с чего это тебе взбрело в голову, что он при смерти, Пегь? Нету на нем никаких примет смерти, Господь его благослови! Так что не бойся.
ПЕГЬ: Так ты сперва сказала, что ты его мать, а следом – что ты его крестила, а ведь катехизис говорит, что никто, кроме священника, не может его крестить, если только он не при смерти, а священника рядом нет.
ШИЛА: Думаю, с Кать сейчас такое творится, что ее левая рука не знает, чем займется правая.
КАТЬ: Скажу тебе, Шила, ты права. У меня и вправду одна рука не знает, чем займется другая, да я и сама не знаю, чем они занимаются. Если б ты только его увидела, Шила, ты бы в нем души не чаяла! А уж как я его люблю – вот, кажется, так бы его и съела!
ГОБНАТЬ: Ох, Кать, что ж это ты такое говоришь-то? Не хотела бы я, чтобы ты во мне так души не чаяла, раз такое можешь со мной сотворить!
ПЕГЬ: Добро пожаловать, Гобнать! Не видала, Нора не подошла?
ГОБНАТЬ: Да вот же она, как раз заходит в дверь. Она уж меня просила, чтоб я ее дождалась, да только я боялась упустить даже самую малость из сказки про Шенну.
НОРА (входит): Теперь видишь, Гобнать, стоило тебе меня подождать.
ПЕГЬ: Добро пожаловать, Нора! Не бойся, ты ненамного от нее отстала. Ну, девочки, подвигайтесь ближе к огню, а то вечер зябковат. Вот так! Теперь-то, думаю, нам будет уютно.
ГОБНАТЬ: Гляди, как славно Шила примостилась возле Кать и не боится, что ее будут шпынять!
ШИЛА: Послушай, Кать, как его зовут?
КАТЬ: Эманн.
ШИЛА: И отец его Эманн, стало быть, малыш-то у нас – Эманн-младший. Эманн О Флинн-младший. Замечательное имя, Кать, поздравляю!
НОРА: И Шенну я тоже поздравляю, Пегь. Ведь он получил кошель и может им пользоваться сколько душе угодно. Но как же он расстался с тем бродягой? А может, он с ним вовсе и не расстался?
ШИЛА: Боюсь я, не по-хорошему он с ним расстался.
ПЕГЬ: Не расстался он с ним, покуда оба не дошли до дома Шенны. А едва они двинулись к деревне, Шенна снова заметил того же ребенка – с буханкой хлеба под мышкой. И выглядел тот так же, как в первый раз, когда сапожник его встретил. Посмотрел на Шенну с благодарностью, а потом пропал из виду.
Вскоре после увидал Шенна босоногую женщину – та глянула на него признательно и разжала правый кулак так, чтобы заметил он шиллинг посередке ладони, а после исчезла из виду, в точности так же, как и дитя.
Еще чуть погодя приметил Шенна, что идет перед ним по дороге бедняк, которому он отдал первый шиллинг. Бедняка Шенна видел со спины, но все равно распознал его. «Интересно, – подумал он, – сохранил ли он свой шиллинг, как женщина сберегла свой, а малыш – буханку?»
И стоило Шенне об этом подумать, как нищий повернулся к ним лицом. На глазах у него показались две большие слезы. Он протянул руки и раскрыл ладони, чтобы Шенна посмотрел, – и обе они были пусты. Едва это увидав, Шенна украдкой взглянул на Черного Человека, но, как ни глядел, не заметил у того никакого интереса. Тот и виду не подал, что заметил нищего. Когда Шенна обернулся, бедняк исчез.
Они направились дальше, и ни один не проронил ни слова. Наконец подошли к дому. Повстречался им сосед и поздоровался с Шенной:
– Бог и Мария тебе в помощь, Шенна, – сказал он. – Рано же ты сегодня возвращаешься домой из города, да к тому же в одиночестве!
– Да у меня и дел-то никаких не было, – ответил сапожник и снова покосился на Черного Человека. Тот не выказал никакого интереса к разговору, и тогда Шенна понял, что сосед его не заметил.
Они вошли в дом. Стул по-прежнему был там же, возле очага, и ничуть не сдвинулся с того места, где Шенна оставил его поутру. И мешок висел все там же, где Шенна видел его утром, когда зачерпнул оттуда последнюю горсть муки. Черный Человек взглянул и на стул, и на мешок, а после посмотрел на Шенну.
– Передвинь его, – сказал он.
Шенна подошел и положил руку на спинку стула.
– О! – воскликнул сапожник. – Он застрял!
Взялся Шенна за стул двумя руками, но его не удалось подвинуть ни туда, ни сюда.
– Ух ты, – удивился он. – Засел крепко, все равно что ручка на киянке!
– Подвинь мешок, – сказал Черный Человек.
Шенна подошел и ухватился рукой за мешок. Тот будто вмерз в стену – прочно, словно камень в глыбу льда. Шенна замер и опустил голову.
– Ну вот, – сказал он. – Вот я и влип так, как никогда раньше. Никто в мире и на целом свете не подскажет теперь, что же мне делать. Ни пять райских небес, ни девять чудес не подскажут, что делать! Как бы я ни старался, кто-нибудь все-таки зайдет и сядет сюда, как бы ни силился я его удержать! А тогда уж вся родная округа на меня ополчится. Забьют меня собственной плитой от очага без всякой пощады и жалости! А может, твоя милость, как раз ты в силах снять с них это проклятие?
– «Может, как раз я в силах снять с них это проклятие», – едко заметил Черный Человек. – После того, как кое-кто сам его наложил и проклял тех людей от всего сердца. «То-то я над ними стану потешаться!» Ну и где теперь твоя потеха?
– Потеха вышла ужасная, признаю. Но пусть и так, негоже тебе тыкать мне этим в лицо. Верно, сам ты никогда не совершал промашек. А кто же та женщина, что тебя разорила?
– Постой! Постой, Шенна! Эту промашку мы оставим в покое. Я сниму с них проклятие при условии, что ты вовек не проговоришься ни живому, ни мертвому о сделке, что заключена между мною и тобой.
– Будет тебе такое условие, с удовольствием, – согласился Шенна. – Не изволь сомневаться, у меня нет ни малейшего желания говорить об этом с кем-либо. Я-то как раз боялся, что ты сам всем разболтаешь, но если желаешь, чтоб мы оба хранили сделку в тайне, то я всем доволен.
Черный Человек подошел, склонился над стулом и большим пальцем правой руки очертил вокруг него на земле круг, и Шенна заметил, что от того места, где касался палец земляного пола, поднялся дым, будто очажный, а палец оставил на земле след, словно от раскаленной железной иглы.
Затем Шенна обернулся посмотреть на яблоню и оцепенел от страха, потому как показалось ему, будто высоко на дереве застрял мальчишка. Шенна вышел, Черный Человек – следом. На дереве Шенна никого не увидел, но заметил птицу, сидевшую на самой верхней ветке. Птица била крыльями, силясь оторваться от дерева, но не могла. Оба приблизились к дереву. Шенна взглянул на Черного Человека, а тот смотрел на птицу.
– Она застряла на дереве, твоя милость.
Черный Человек не ответил. Он подошел к дереву, наклонился и приложил большой палец правой руки к его корням. Шенна увидал, как от земли в том месте, где ее касался палец, поднялись клубы дыма. От пальца на траве под деревом остался рыжий след, словно там провели раскаленной железной иглой. Сделав свое дело, Черный Человек выпрямился. Шенна пригляделся к верхушке дерева. Птицы не было. Шенна подивился, что не заметил, как она улетала. Не слышал он и шороха крыльев, но птицы не было.
Вернулись они в дом. Черный человек подошел к мешку и провел кругом него по стене. От стены поднялся тот же дым, а от пальца остался такой же след.
Пока Черный Человек нагибался, Шенна со всем вниманием присмотрелся к его хвосту, раз выдалась такая возможность. На самом кончике хвоста увидал он большой длинный кривой коготь, а на нем – ядовитый шип, который рыскал туда-сюда, словно кончик хвоста у кота, когда тот поджидает мышь.
«Клянусь чем хочешь, дорогой ты мой, – подумал Шенна, – если у тебя где зачешется, в когтях недостатка не будет».
Не успел Шенна так подумать, Черный Человек выпрямился и вперил в него взгляд.
– Берегись того когтя, – сказал он. – Бойся, чтоб не почесал тебя так, что заболеешь. А теперь ступай да передвинь стул!
Шенна двинулся к стулу, изрядно дрожа. Осторожно коснулся рукой стула – и, едва коснулся, тот подался так же легко, как и прежде. Тронул Шенна мешок – и, едва тронул, тот свободно закачался туда-сюда на стене. Шенна взглянул на Черного Человека.
– О, твоя милость! Как же я тебе благодарен! О! О! О! Да вознаградят тебя щедро Господь Бог и его Пресвятая Матерь!
Ой, родные вы мои душеньки! Не успели эти слова сорваться с губ Шенны, Черный Человек переменился. Воздел обе руки ввысь, до самых рогов. Полыхнуло из глаз его синее пламя. Заплясали копыта. Вздыбился хвост, распрямился на нем кривой коготь, и издал Черный Человек рев, будто взбешенный лев. Начался этот рев с рыка, и рос, и набирал силу, пока не дрогнул пол, пока не дрогнул дом, пока не дрогнула гора вокруг него. Как увидал Шенна такую перемену, как услышал рев да как растет он и крепнет, и становится громче, – дом вокруг него закружился, глаза заволокло пеленой, и повалился Шенна ничком, как колода, на пол без чувств, без сознания.
ШИЛА: Ой, Пегь! Я его вижу! Ой! Ой! Ой!
ПЕГЬ: Тише, тише, Шила, моя хорошая. Что ты там видишь?
ШИЛА: Ой! Рогатый! Рогатый! Ой! Что мне делать! Что делать! Ой!
КАТЬ: Да ее же соседи услышат. Тише, Шила, тише, милушка моя!
ГОБНАТЬ: А вон мать ваша по полю идет, Пегь.
ПЕГЬ: Иди ко мне, Шила. Ко мне на ручки.
ШИЛА: Ой! Ой! Что мне делать! Что делать! Ой!
МАЙРЕ (мать Пегь и Шилы): Что это у вас тут творится? С чего ты плачешь, Шила, ягненочек мой?
ШИЛА: Ой, не знаю, мамочка. Я и вправду перепугалась и подумала, что вижу Рогатого.
МАЙРЕ: Рогатого! Ох, это кто ж такой?
ШИЛА: Ну, то есть Хвостатого, я хотела сказать.
МАЙРЕ: Хвостатого!
ШИЛА: Человек с хвостом, а на нем коготь!
МАЙРЕ: Вот уж, ей-ей, Пегь, как тебе только не стыдно! Ты ведь всех ребят в округе разбаловала своими россказнями. Ума не приложу, откуда ты набрала всей этой чепухи себе в голову и как ты все это в ней удерживаешь, а ведь тебе тринадцать лет в следующем мае! Что у вас там сейчас за сказка, Шила?
ШИЛА: «Шенна», мамочка. Только я так думаю, что он уже умер.
МАЙРЕ: Ручаюсь, что не умер, и не умрет, а коли умрет, так уж не знаю когда.
ШИЛА: Да ведь он так перепугался! Будь я на его месте, я уж давно была б мертва, как король Арт[5].
МАЙРЕ: Я-то думала, вас тут пятеро или шестеро. Где же все остальные?
ПЕГЬ: Наверное, от тебя убежали, матушка.
МАЙРЕ: Ну и напрасно. Вставай-ка, Пегь, козочка моя, и принеси нам что-нибудь поесть. Вот уж и правда чудо, как это вы сумели так перепугать малышку. Гляди, как дышит. А я-то думала, она уже заснула.
ШИЛА: Ай! Да нет же, мамочка. Мне нисколечко не хочется спать. Это все и булавки не стоит. И никто меня не пугал. Это я сама себя напугала. Если б я о нем не думала так много, он бы мне и не привиделся. А теперь я его больше и вспоминать не хочу, бродягу. Только вот мне ни в жизнь не додуматься, Пегь, отчего же он заревел таким страшным ревом?
ПЕГЬ: Еда готова, матушка. Шила, иди ко мне и дай маме поесть. Вот так!
