Сигнал будильника, который я не додумался с вечера отключить, ударил по левому виску агрессивной звуковой волной. Меня нельзя назвать соней, но утро всегда было и остается для меня самой тяжелой частью суток. В хрупкие предрассветные часы, единственное, на что способен человеческий мозг, это активировать части, ответственные за раздражительность и жалость к себе. Если возможно когда-либо чувствовать себя большим говном, так это в пробке или после тяжелого наркоза. Хотя и эти моменты иногда можно чем-то скрасить: подглядыванием за привлекательной особой, сосредоточенно подкрашивающейся в соседней машине, или счастливыми глазами на взволнованном лице близкого человека, сидящего на краю твоей больничной койки.
Я вспомнил, как сломал оба запястья, когда мне было восемь. Тогда у меня и моего лучшего друга Вовки появилось новое любимое занятие: прыгать с раскаченной до предела качели и соревноваться, кто дальше допрыгнет. Я, само собой, всегда побеждал. Самый мой дальний прыжок, на котором наша практика в сем «виде спорта» навсегда прекратилась, обернулся мне двумя открытыми переломами, парочкой операций и кучей дружеских пожеланий одноклассников, зафиксированных на гипсе. После падения я ненадолго потерял сознание. Открыв глаза, я увидел лицо Вовки, попытался пошевелить рукой и истошно заорал на весь двор. Наша семья тогда жила на первом этаже и Ксюша, болтавшая с подругой на кухне, молниеносно среагировала на отчаянный крик своего младшего братца, который невозможно было ни с чем спутать: травмировался в детстве я часто, так что ор у меня был персональный и давно отработанный.
Не помню, как мы добрались до больницы, не помню подготовку к наркозу. Все, что я помню, это глаза отца. Первое, что я увидел, придя в себя: два встревоженных голубых глаза. Папа преподавал в университете психологию и антропологию. Когда Ксюша позвонила на кафедру, у него как раз шла пара со студентами выпускного курса. Серьезная лекция перед тяжелыми государственными экзаменами. Отец был самым ответственным человеком из тех, кого я знал. Но забота о его студентах не шла ни в какое сравнение с его перманентной заботой о его семье. Узнав о том, что сын в очередной раз попал в беду, он, не раздумывая, собрал все материалы в чемоданчик и помчался в больницу.
Когда его не стало, у меня будто почва из-под ног ушла. Я осознал, что теперь я абсолютно одинок. Во всей вселенной. Мне было девятнадцать. Да, у меня были мама, Ксю, друзья. Но уход отца открыл для меня простую истину: мы приходим в этот мир и уходим из него одинаково: совсем одни. Но пока был жив отец, я всегда знал, что у моего маленького королевства есть сильная и надежная армия, которая никому не позволит его разрушить. А теперь у ворот никто не стоял.
Я жил с этим страшным ощущением тотального одиночества и уязвимости до той минуты, пока я первый раз не увидел Егорку. Его рождение вернуло мне ощущение земной тверди под ногами. И не потому, что малыш стал тем, кто защитит меня. Теперь я стал той самой маленькой армией для его царства. И я был готов на все, чтобы оно крепко стояло, процветало, и было основательно защищено со всех сторон самыми сильными солдатами и самыми прочными стенами. Это мой долг, дело моей жизни, мое предназначение.
Запланированный просмотр фильмов, которые я, видимо, никогда и не посмотрю, я решил отложить до вечера. Нужно было навести порядок в квартире и разобраться с документами. Предстоящая поездка целиком занимала все мои мысли. Я решил порыскать в гугле, чтобы заранее расписать нашу с Егоркой культурную программу в Нью-Йорке. Его кроме Центрального парка, похоже, ничего не волновало. А вот меня влекло в музей Гуггенхайма[5], в Бруклин, на Стэйтон Айленд. Я хотел побывать везде. Моя давняя детская мечта вот-вот должна была сбыться, и я загадочно улыбался в монитор, внимательно рассматривая фотографии и читая короткие ознакомительные статьи о достопримечательностях Большого Яблока.
День в интернете пролетел ужасающе быстро. Очнулся я около четырех часов дня, сидя за столом, заставленным чашками из-под кофе. Я даже не помнил, как варил себе этот самый кофе.
Нужно было срочно что-нибудь съесть. Лень сегодня торжествовала. Я нашел в быстром наборе номер любимой пиццерии. Вежливая девушка на том конце провода назвала меня по имени отчеству. Я даже слегка смутился. Вроде бы не так уж и часто я позволяю себе заказывать еду на дом. Я заказал маргариту на тонком тесте, кальмаров в кляре, какой-то салат по акции и светлое пиво. Повторив мой заказ, девушка вновь назвала меня по имени. Я поблагодарил ее, сбросил звонок и заметил, что смущенно улыбаюсь, как пацаненок. Да, Вадик. Кому-то тут срочно нужна женщина. Я снял халат, громко включил «роллингов» и пошел в душ. Да-да, бабушки! Негодуйте! В этой квартире есть молодость и жизнь, так и знайте!
Удивительно приподнятое настроение мое граничило с безумием. Но, не могу сказать, что это меня не радовало. Лучше уж так, чем мой бесконечный несвоевременный экзистенциальный кризис и «скажите, что я здесь забыл».
Я еще не разбирал пакеты с подарками. Помимо маленьких ценных презентов, имелся еще огромный коричневый бумажный пакет со всякими полезными штуковинами типа гелей для душа, шампуней и нового постельного белья. Кстати, о нем: сестра-демонесса, видимо, решила меня грязно подколоть, и подарила мне комплект черного шелкового постельного белья с красными наволочками. Когда я открыл коробку, сверху лежала маленькая нейтральная открыточка, внутри которой огромными красными буквами было написано ксюшиным подчерком: «устрой уже свою личную жизнь, мудачек». Я невольно рассмеялся. Да и стоило заметить, что, при всей своей чрезмерной пафосности, качество у белья было отменное.
Я прихватил новые туалетные принадлежности и пошел в душ где-то на середине «She’s a rainbow»[6].
Решив уже было немного пофантазировать об ананасовой брюнетке, я зачем-то немедленно убедил себя, что мне уже далеко не четырнадцать. Вместо этого я начал старательно продумывать наш с Егором маршрут на первые пару дней. Моя подруга по университету, Лида Миллер, обещала показать кучу интересных мест, о которых мало чего написано в интернете. Как она сказала «чисто Нью-Йорк для своих». Меня сообщение на фейсбуке с таким содержанием хоть и рассмешило, но и обнадежило. Не хотелось мне, чтобы наша поездка была заурядной. Хотелось чего-то особенного. В глубине моей души жил довольно жалкий тип. Ему не терпелось хоть немного восторжествовать в стиле: «ну нет у меня жены и детей, дурачье, зато у меня есть чудесный племянник, и мы здорово отдохнули в Нью-Йорке и видели такое, о чем вы даже и не слышали».
В душе я провел минут эдак сорок. Чистюля чертов. Как раз должны были привезти еду.
Когда я зашел в гостиную, звонил телефон. Будучи в полной уверенности, что звонит курьер с моей «маргаритой», я взял трубку. Звонил Игорь. Ксюша с Егором ехали из контактного зоопарка. Отказали тормоза.
Я не помню, как я доехал до больницы. По телефону Игорь толком ничего мне не объяснил. Сам он был в ступоре. Бормотал что-то несвязное.
В приемном отделении не было никого, кроме Игоря. Я подошел к нему и сел рядом на жесткую металлическую скамейку. Он даже не поднял глаз. Так и сидел бездвижно, уставившись в стертые и поблекшие от времени тусклые ромбы плитки на полу.
Молчание было нарушено только через сорок минут. Я знал это с точностью, потому что мне не оставалось ничего, кроме как пялиться в круглые черные часы на грязно-белой стене.
Слова пронзили спертый воздух, пахнущий хлоркой и нашатырем. Словно лед дал трещину и пошел по швам на замершей спящей реке.
– Она в реанимации, – сказал Игорь бесцветным голосом, – прогноз неутешительный, но надежда есть. Ребра все переломаны. Органы повреждены. Крови много потеряла. Мама в палате отдыхает после переливания.
– Ага.
Все что я смог сказать. Игорь не отреагировал. Игорь не вспылил. Игорь не ударил меня. Не закричал. Ему было плевать. Плевать, что я скажу. Плевать, есть ли вообще кто-то в этой гребанной больнице.
Молчание снова повисло в отделении влажной и тяжелой простыней.
Мне было страшно. Меня тошнило. Наконец я все же собрал все свои возможные силы и задал этот страшный вопрос.
– Что с Егором?
Игорь молчал. После долгой паузы он замотал головой из стороны в сторону и со всей силы топнул ногой. Так, что лопнули бахилы и треснула старая коричневая плитка. Этот большой человек стиснул руки в замке под коленями, уткнулся в них и начал беззвучно качаться. Спустя минуту он замер, словно памятник. Он рыдал. То были самые страшные и безутешные рыдания, которые не под силу было бы изобразить ни одному актеру. Беззвучные, бездвижные, завораживающие мужские рыдания. Слезы отца, потерявшего своего сына.
Так ведь не бывает. Я пока еще ничего не понимал.
Прошло одиннадцать минут. Игорь поднял голову. Глаза его словно ослепли. Он уставился в пустоту.
– Я не дал ей машину, понимаешь, – все тем же неживым голосом сказал он, – сказал ей: езжайте на такси. А сам уехал в магазин снастей для рыбалки, понимаешь. Понимаешь, – еще раз повторил он.
– Она пообещала не брать свою машину, которую у меня все руки не доходили отогнать в сервис. Пообещала, а я, идиот, поверил, понимаешь?
Я не понимал. Ничего не понимал. Я будто окаменел изнутри. Я не мог пошевелиться, особенно пошевелить языком. Все внутри меня будто бы начинало индеветь на молекулярном уровне, от пальцев ног до кончиков волос.
Через полчаса меня пустили к маме. Она не могла говорить. Может от бессилия после переливания крови. Может от того, что слова заставили бы ее почувствовать, что все это происходит на самом деле, и разорвали бы ее на части. Она будто постарела лет на десять лет за эти несколько часов. Бескровные губы застыли, словно нарисованные. Она подвинулась и освободила место на кушетке для меня. Я лег рядом с ней, уткнувшись лицом ей в плечо и задремал.
Я не плакал. Я все еще ничего не понимал.
К вечеру врачи отметили в состоянии Ксюши положительную динамику. Около десяти она пришла в себя и позвала меня. Игорь не пошел. Он сидел. В той же позе, что и несколько часов назад. С открытыми пустыми глазами.
Она лежала на кушетке и была такой маленькой и бледной, что у меня перехватило дыхание.
На лице ее не было ни царапины. Только нижняя губа слева чуть треснула и припухла. Но я чувствовал, что там, под этим тонким белым больничным пододеяльником, моя сестра была похожа на Ленинград в сорок третьем. Ноги подкосились, закружилась голова, и в горле встал огромный, сухой ком.
Я подошел к кушетке и посмотрел на нее. Волосы, раскиданные по тонкой подушке, стали какими-то очень темными.
Я легонько прикоснулся к одной из прядей. Ксюша медленно открыла глаза, посмотрела на меня и грустно улыбнулась.
– Нравится, мудачек, – хрипло и тихо, но так нежно прошептала она, – это я сегодня утром в салоне была. Решила сменить имидж.
Она тихонько, слабо рассмеялась и закашлялась.
– Не говори ничего, не надо, – осторожно сказал я, так и не отведя руки от ее волос, – ты должна беречь силы, чтобы скорее поправиться.
Она горько усмехнулась.
– Ты знаешь, его ведь больше нет, – каким-то чужим голосом сказала она, – и меня нет.
Я стиснул ее руку. Дышать становилось все сложнее.
– Он любил тебя даже больше, чем меня и Игоря. Ты для него ближе всех.
Ксюша замолчала. Я стиснул ее руку сильнее и опустился на колени перед кушеткой.
– Ты открыл его подарок?
Я опустил глаза.
– Эх ты… Обязательно открой. Он так старался тебе угодить. Утром мне сегодня все уши прожужжал: а Вадик посмотрел подарок?
Ксюша снова замолчала.
У меня загудело в голове. К телу я не прислушивался. Сейчас у меня его не было.
– Уходи, пожалуйста, прошу тебя, – тихо и очень ласково сказала Ксюша, – не хочу, чтобы ты все это видел. С тебя хватит.
Я попытался было возразить, но она как-то неожиданно высвободила слабую ручку из моих тисков и нажала на кнопку вызова медсестры. Потом вернула руку обратно.
– Смерть – дерьмо, – с каким-то странным удовлетворением выдала она, – причем настоящее дерьмо, не собачье, а твое собственное. Умирая, мы снова становимся детьми. Есть в этом какая-то особая поэзия.
– Ты не умрешь, – сказал я и еще сильнее сжал ее руку.
– А ты оторвешь мне руку, – сказала она, улыбаясь.
– Я умру. Все умрут. Иначе бы мир превратился в китайский рынок.
Она закрыла глаза. Я увидел, как из-под коротких темных ресниц потекли два тонких, прозрачных ручейка. Она улыбалась.
– Мне пора к нему.
Я протестовал, я убеждал. А она сопротивлялась в своем непоколебимом холодном смирении.
– Прощай, мудачек. Береги себя. Я знаю, что ты будешь счастлив. Без вариантов – вдруг очень бодро сказала она. Я не хотел уходить. И ни в коем случае не хотел прощаться.
Пришел врач. Я поцеловал сестру в холодную щеку и пообещал прийти утром.
– Подарок, – прошептала она. Белая дверь захлопнулась у меня под носом.
Арефьев так и сидел в коридоре в неизменной позе.
Я подошел к нему. Он резко встал и неожиданно очень крепко обнял меня. Я похлопал его по спине два раза. Он так и не посмотрел на меня. Вышла мама, взяла Игоря за руку и повела его к Ксюше в палату.
Я вышел на улицу без куртки. Мороз свирепствовал, но мне было наплевать.
Я с трудом нашел свою машину на маленькой пустой парковке. В салоне было промозгло и темно. Я включил печку и пошарил в бардачке. Неизменная пачка сигарет лежала на том же месте, где была оставлена, словно дожидаясь своего звездного часа. В ней не хватало двух сигарет. Со времен расставания с одной из моих неудачных женщин. Точнее, неудачным для всех них был я.
Я выкурил две сигареты, стряхивая пепел себе на ботинки.
Неожиданно я вдруг интуитивно начал шарить на заднем сидении машины. На ощупь, в темноте. Да. Он был здесь. Я так боялся, что потерял подарок Егора, не найдя его в том бумажном пакете. Я знал, что при встрече он обязательно спросит меня. И что бы я тогда ответил? Я не мог обидеть самого важного для меня человека. «Откроешь его, когда я уйду».
Маленькая коробочка цвета темного шоколада открывалась не как обычно, а сбоку. Я потянул за выглядывающую наружу тесемку. Навстречу мне выбился на удивление яркий свет от маленьких фонарей. А внутри были мы.
Он вылепил из застывающего пластилина центральный парк и озеро. А рядом стояли мы. Егор в своей красной шапчонке с помпоном. Одной рукой в варежке фигурка указывала на озеро, другая рука, будто призывая посмотреть, тянула меня за рукав. Я был без шапки. Я чуть согнул колени и смотрел в сторону указывающей руки красного шапчонка. Мы были вместе. Мы были счастливы.
Ксюша умерла в три двадцать два. Я умер десять часов назад. Я потерял смысл жизни на заднем сидении голубого кроссовера.