С получением стипендии тонус студенческой жизни сильно поднялся: по этажам разнеслись запахи борща, сваренного на настоящих костях, а не из пакетиков. В кухнях на конфорках под бдительным присмотром сладко дымятся кастрюли с киселями, местами даже компоты из сухофруктов. Жизнь бьет ключом. Глаза студенток начинают тревожно блестеть независимо от того, что последние листья давно облетели с деревьев и бабье лето вроде кончилось. Жить бы да жить! Но все портит математический анализ.
Как всегда, доцент Сахалинская заскочила в аудиторию с резвостью тринадцатилетнего шалопая, взлетела за кафедру по-юношески бодро и оглядела зал, жаждущий математических истин, со счастливым лекторским восторгом. В ту же минуту с разных мест аудитории поднялись пять человек – старосты групп, и помчались сверху вниз по ступеням навстречу преподавателю, как слаломисты, вместо лыжных палок неустрашимо вздымая огромные букеты роз. Окружив, заговорили взахлеб, наперебой:
– Дорогая наша… уважаемая… родная… Евстолия Николавна… поздравляем… да… поздравляем и желаем всего-всего… с семидесятипятилетием… с юбилеем вашей… нашей жизни… желаем от всей души… по поручению… и от лица…
Сахалинская вертела головой в разные стороны, поворачиваясь к тому, кто в данный момент громче выкрикивал. После торжественного момента она ещё пару мгновений благодарно разглядывала свой поток, после чего принялась носиться у доски молоденькой теннисисткой, а огромная аудитория следила за кусочком мела, скользящим по доске из угла в угол, как за мячом. Причём, в отличие от посетителей матча, слушателям приходилось записывать не только то, что она пишет, но желательно и то, что говорит. Из-под пера Юрика выходили рваные каракули.
– К семидесяти пяти годам, – мечтательно вздохнул Иванпопуло, уронивший ручку под стол и не полезший доставать, – я уже давно выйду на пенсию, благополучно попаду в дом престарелых, где буду кидаться в нянечек манной кашей. А тут, смотрите-ка, расцвет таланта.
Он сидел развалившись, на затылке вихры, вид заспанный. Не успел Юрик толком записать формулировку теоремы, бабушка уже её доказала, разрисовав полдоски значками интегралов, похожими на маленькие скрипичные ключи в нотной тетради знаменитого композитора, рассказала смешную историю и сама первая рассмеялась заразительным смехом, безбоязненно тряся вечерней прической баронессы, как бы приглашая всех присутствующих повеселиться вместе с нею.
– Это старческий маразм, – констатировал Марк Глузман, сидевший выше, почти над Юриком. – Уж я-то знаю, с моей бабушкой было такое. Она лет с восьмидесяти хозяйство передала тете Рите и начала за здоровьем следить да моционы выгуливать по Одессе. С утра по Дерибасовской прошвырнётся до моря и обратно. Как домой вернётся, скушает супчик с рисом, полкурочки слупит и снова на Дерибасовскую прохлаждаться. Вечером в Аркадию обязательно гулять с веером. А потом плутать начала: то на Привозе её найдут, то в Краснодаре у подруги детства. Короче, посадили под домашний арест. Она так по комнате металась, так металась… вы себе представить не можете, вот точно Евстолия Николаевна сейчас у доски, то же самое. А через три дня умерла.
– Товарищ Глузман, вы что-то не можете понять? – нацелилась на Мараню кусочком мела бабушка.
– Напротив. Мне всё абсолютно ясно, – важно произнес Глузман с интонацией профессора-диагноста областной психбольницы.
– Неужели всё? – воскликнула бабушка изумлённо. – В таком случае имеем перед собой уникальный феномен. Для данной темы это чрезвычайно большая редкость, когда студенту всё ясно с первого раза. Попрошу выйти с конспектом. Посмотрим, каким образом лекция преломилась в вашей гениальной голове и что имеется на выходе в тетради.
– Поняли, какой у неё слух? – зашептал Глузман окружающим, вставая. – А на экзамене придуряется: «Говорите громче, я плохо слышу».
– Что? Вы говорите, пожалуйста, громче, я плохо слышу.
– Знаем, знаем, как вы плохо слышите, – бубнил совсем под нос Глузман, сбегая вниз по ступенькам с конспектом.
Бабушке хватило одного взгляда:
– Товарищ Глузман, к вам надо срочно прикрепить кого-нибудь из учебно-воспитательной комиссии. Староста, передайте в деканат, пусть с ним позанимаются дополнительно, иначе… – она щёлкнула по конспекту пальцами. – Чувствуется полное непонимание… и в сессию в вашей группе опять будут потери.
– Да, и на этот раз вы точно меня потеряете, – расхныкался Глузман, возвращаясь обратно. – Девушки, все слышали? Поэтому срочно любите и уважайте, пока есть время.
Второй час бабушка проводила ещё более энергично и весело. Казалось, усталость в принципе неведома её семидесятипятилетнему организму.
– Откуда что у человека берётся? – уже без всякой зависти вздыхал Иванпопуло, глядя на бабушку и по-прежнему не конспектируя. – Тут вроде ничего не делаешь, а сидеть невозможно: голова падает, веки слипаются.
– В карты резались?
– Если бы… Просто двойной завтрак съел, теперь в сон кидает. Что там следующей парой, не знаешь? Пойти домой, что ли, да выспаться как следует?
– Профессор Пахлеаниди. Если под перекличку попадешь, всё. Люди говорят, зимнюю сессию до лета пересдавать будешь.
– Тогда надо идти, чёрт бы его вовсе побрал.
Профессор топологии Пахлеаниди явился на свою лекцию в маленькой аудитории геологического крыла главного корпуса, которую он предпочитал всем прочим, не один. В традиционную свиту входят молодой аспирант с вопросительными круглыми карими глазками и неуемным хохлом на голове и столь же юная аспирантка с лицом белым и ангельски кислым, будто отмоченным хлебным квасом. Аспиранты топологии двигались парочкой, придерживая друг друга, точно опасались, что им скажут нечто такое, отчего немудрено свалиться в глубокий обморок. Кроме них к пахлеанидьевской свите причислена женщина средних лет, с замершим раз и навсегда лицом, про которое можно подумать, что на него наступили однажды невзначай и оттого произошло полное онемение мускулов. Задачей «женщины в маске» является составление новых курсов лекций профессора Пахлеаниди, славившегося своими учебниками, то есть запись их с последующим редактированием и сдачей в набор университетскому издательству. Чтобы вместить сию святую троицу на передний ряд, прочим приходилось ужиматься до крайности, а некоторые за неимением места в мизерной аудитории, к тому же заставленной старинными шкафами с минералами, вынуждены писать свой конспект, разложив тетради на коленях.
– Ничего, – благодушно начал профессор, – в тесноте, да не в обиде.
Это был человек лет пятидесяти пяти, совершенно бухгалтерского вида, с большими залысинами и хотя в костюме из доброго сукна и без нарукавников, но локти пиджака лоснились от многолетнего шарканья по письменному столу. Говорил Пахлеаниди скрипуче-недовольным голосом, так что все, включая несчастных аспирантов, почему-то чувствовали вину за свои тайные прегрешения.
– Здесь, по крайней мере, ещё витает дух науки, а во втором корпусе его никогда не было.
Мнение весьма спорное, но никто не спешил его оспаривать, и профессор, тяжело набрав в грудь воздух, продолжил:
– Итак, будем заниматься здесь. Старосты, попрошу списки групп с отсутствующими на стол без напоминаний.
Списки уже лежали на столе. Он сделал перекличку, хмурясь, разбирая фамилии, отмечая отсутствующих с выражением, которое не предвещает им в будущем ничего хорошего.
– Грамм есть?
– Болеет.
– Разве она предоставила медицинскую справку?
– Нет ещё, – засмущалась староста.
– Тогда надо ставить, как и всем, «н», а не «б». Когда справку принесёт, тогда поставим «болеет», а пока просто «нет».
Читал он сухо, почти сердито, трескучим голосом, используя исключительно математические термины, не позволяя себе отвлечься на какую-нибудь постороннюю историю или, скажем, пошутить, не давая слушателям ни минутки на расслабление. Вследствие малых размеров аудитории дремать тоже оказалось абсолютно недопустимо. Иванпопуло сидел, упершись указательным и средним пальцем в бровь, а большим – в щёку, таким образом раздирая левый глаз, чтобы он случайно не закрылся, правому приходилось моргать за компанию. Досидел до перерыва и ушёл, но профессор заметил, что в аудитории стало не так тесно, и снова провёл перекличку, обнаруживая фамилии беглецов.
– С этими голубчиками разговор состоится отдельный, – пообещал он ехидно, – а с вами продолжим наши изыскания далее.
Однако настроение профессора из-за бегства дезертиров оказалось безнадёжно испорченным. К тому же Пахлеаниди был хроником по многим болезням, ему и без того тяжело, а тут…
– Вот мы, старшее поколение, скоро уйдём на покой, – проговорил он дребезжащим голосом, оборвав лекцию на полуслове, прикрыв глаза тонкой синеватой пленкой века и морщась, видно, от боли. – А кому передавать дело, позвольте вас спросить? Некому, абсолютно некому.
Пленка вдруг сдёрнулась с глаз долой, и те, круглые, цвета арбузной корки, беспощадно вцепились в следующее поколение, мелкое, как горох на полу. Женщина с омертвевшим лицом продолжала невозмутимо конспектировать. Аспиранты слились воедино, довольствуясь одним стулом, и возле них образовалось свободное пространство, которое не стремилась занять крайняя к ним комсорг Великанова.
– Кого я вижу перед собой? – всё ещё слабым, вроде даже подобревшим голосом произнёс профессор, раскачиваясь сухопарой фигурой. – Сколько вам лет, студенты-математики? Уже восемнадцать? Девятнадцать? Кому больше? О, двадцать? И что? Чем прославились в ваши годы? Есть у вас статьи в журналах? Победы в международных олимпиадах? Может быть, идеи имеются интересные? А ведь ничего такого нет, я вижу, и оттого мне становится обидно и печально. Урысон создал топологию в двадцать пять лет, а в двадцать семь уже утонул в Бискайском заливе, во Франции. Нет, дорогие мои, с удовольствием позвольте заметить, что вам не суждено утонуть в Бискайском заливе, но от этого никому не делается легче. Блеска радости познания в глазах не заметно, да-с! Вам не только свершить ничего не дано, но даже и порывы неведомы, вот в чем незадача!
– Ну уж! – попытался сопротивляться сын проректора Тычинкин.
– А вы слушайте, слушайте старика, вам этого никто больше не скажет. Я есмь сильнейший тополог за Уральским хребтом, да будет вам известно! И говорю прямо: если нет блеска, работать надо! А то оканчивают университет с красными дипломами, в аспирантуру поступают, а простейших вещей не знают и не понимают! – при этом Пахлеаниди воззрил на свою аспирантку, и та сделалась ещё тоньше, таких на стул с десяток уже войдет. – Да-с, милейшая, к вам обращаюсь непосредственно, просто нонсенс какой-то вы мне в отчете представили! Второкурсник такого не напишет, чего вы напридумывали!
– Не обращай внимания, – вдруг тихо, но отчётливо произнес аспирант, – у него опять язва разыгралась.
– Да, язва! – вскричал Пахлеаниди. – А кто не заработает язву, имея таких учеников? Позвольте мне тут молчать и слушать, когда с вами руководитель разговаривает!
Женщина в маске строчила по страницам невесть что. Аспирантка поднялась и молча выбралась из аудитории вон. За ней подскочил было аспирант, рука его с вытянутыми пальцами устремилась вослед исчезнувшей, но он нашёл в себе силы опуститься на прежнее место.
– Что же вы не уходите? – озорно подмигнул Пахлеаниди. – Идите, успокойте девушку. Боже, какой детский сад, с кем приходится работать!
Аспирант схватился за голову, пытаясь причесать хохол, но тот вырывался из рук и стоял непоколебимо.
– Ну… это уж я совсем не знаю что, – сказал молодой человек. – …Это как бы совсем вне рамок, – и вылетел следом из старинной аудитории с геологическими образцами прошлых эпох.
– Да. Точно, – профессор схватил список группы, по которому проводил перекличку в начале лекции, и назвал первую попавшуюся фамилию:
– Глузман.
Тот скучно посмотрел по сторонам, запустил пальцы в кучерявую шевелюру, встал:
– Да?
– Что да?
– А что Глузман?
– Дайте мне определение топологического многообразия!
– Локально евклидово пространство называется топологическим многообразием, если оно хаусдорфово и обладает счётной базой.
– Хорошо. Тогда, товарищ Глузман, знаете что? Ах, нет, пожалуй, не то, ещё нет, это же тривиально, свойства какие-нибудь назовите.
Глузман потоптался, наклонил голову, прочёл ещё две строки из книжки, лежащей на столе:
– Многообразия локально компактны – это раз, и еще метризуемы. – Он вопросительно посмотрел в сторону расклеившегося по непогоде профессора.
– Хорошо, Глузман, значит так, я вас попрошу сходить немедленно в коридор и… пригласить тех молодых людей, что нас покинули… вернуться обратно. По моей личной просьбе. Да-с. И вот ещё что… попросите у них прощения, если не пойдут. Вам всё ясно?
Глузман пожал плечами.
– Почему нет?
Тихими маленькими шажками аспиранты пробежали на своё место. Разглаживая непокорную прическу и смеясь веснушчатым лицом, Глузман продефилировал на своё. Лекция продолжилась. За окном ветер нёс снег, женщина в маске смотрела прямо в стену и отчего-то не писала. «Какая препротивная эта наука – топология, – размышлял Юрик. – Вот уж никогда бы, ни за какие коврижки с ней не связался».
Вечером в коридоре общежития третьекурсник снова нашёл его. Вырос прямо из-под земли и вернул паспорт в целости и сохранности. Напрасно Юрик переживал, как бы ему подлянку не устроили. Вернул документ. Но лицо третьекурсника теперь растерянное и просительное:
– Послушай, к сожалению, такой вариант не проходит, записать-то мы тебя записали в списочный состав, но бухгалтерия совсем оборзела, требует, чтобы ты лично пришел и получил якобы свои стройотрядовские деньги. Понимаешь?
– Когда?
– Завтра. В восемь утра я за тобой зайду и вместе сходим, там недолго, ну час от силы, может, два потребуется.
– Не получится. Завтра наша группа на картошку едет, и тоже в восемь утра. А с деканатом шутки плохи, сам знаешь, можно стипендии лишиться.
– Нет, ваша группа завтра не едет, – с непонятной уверенностью отверг возражение третьекурсник. – Я не обманываю, сходи к старосте, узнай. А я здесь подожду.
Такая осведомленность показалась Юрику подозрительной. Он сбегал наверх к старосте. И точно, та сказала, что картошку перенесли на послезавтра, а завтра учимся во вторую смену по обычному расписанию. «Скажи всем, кого увидишь», – прокричала ему вслед.
После такой новости медоточивая улыбка нового знакомого уже не казалась приятной. «Ишь ты, какой знаток выискался, – подумал Бармин. – Всё-то он знает лучше нас, всё-то ему наперёд известно. Откуда такая сверхъестественная осведомленность?»
– Слушай, – обратился довольно холодно к непонятному приятелю. – Отдать паспорт в чужие руки – это одно дело, хотя тоже не очень умное, ну да ладно, бог с ним, а вот идти с тобой неизвестно куда, тратить время на получение неизвестно каких денег – ты не находишь, что за просто так – смешно?
Лицо третьекурсника тотчас изменилось. Стало холодно-непроницаемым, как у игроков в покер.
– Сколько? – спросил он, пряча глаза.
«Интересно, сколько денег там получать? Эх, была не была, попрошу-ка я…»
– Десять рублей.
Третьекурсник быстро кивнул, достал из заднего кармана несколько бумажек, нашёл десятку и тут же вручил Бармину со снисходительной улыбкой подпольного миллионера.
– Завтра в восемь встретимся у входа в общежитие. Желательно информацию не распространять, всё должно остаться между нами.
Назавтра они вместе с третьекурсником стояли в очереди в кассу какой-то ветхозаветной конторы с непроницаемо-шпионскими лицами. Хотя очередь была небольшой, ждать пришлось долго, потому что очередников рассчитывали подолгу.
Вдруг Бармин увидел на входе в коридор замдекана Хвостова. Тот шёл с нахмуренным и почти злым лицом. Этого ещё не хватало. Пристанет сейчас: «Что вы здесь делаете, товарищи студенты? Что за деньги получаете?» Как отвечать? Что сам не знаю, какие деньги получаю? Вляпался так вляпался. На все десять рублей. И надо же ему было сюда прийти. Как нюх имеет, где очередную неприятность Бармину устроить. Весь сжавшись, Юрик замер на месте, ожидая, пройдёт Хвостов мимо или нет?
– Получай теперь ты, – шепнул третьекурсник, отваливая в сторону от кассы.
Юрик протянул паспорт в окошко.
– Бармин Юрий Артурович? – ужасающе громко спросила бухгалтерша, взглядом над очками сверяя лицо с фотографией.
– Да.
– Ишь, молодой, а хваткий, – покачала она головой. – Распишитесь здесь.
Юрик беспрекословно расписался в графе, потом на другом листе и на третьем тоже, даже не глядя на сумму. Бухгалтерша принялась кидать нераспечатанные банковские пачки денег на стол. Потом передала всю груду Бармину в окошечко: «Девять тысяч восемьсот рублей, считайте».
Сердце Юрика задребезжало от ужасной ответственности: «Ни черта себе, целая „Волга“!» Он не стал пересчитывать, а сразу понёс пачки следом за третьекурсником и положил рядом с ним на подоконник. И тут проходивший мимо низенький человек протиснулся плечом между Юриком и его деньгами, выхватил из кучи одну пачку и кинул её себе в портфель, затем другую тем же манером.
Бармин аж задохнулся от возмущения и неслыханной дерзости. Маленький такой человечишка, а наглый, как танк, карманник наверное. Только здесь этот номер не пройдет! Правой рукой Юрка вырвал у воришки портфель, куда тот наладился кидать чужие деньги, а левым локтем так турнул его, что наглец воробышком отпорхнул метра на четыре, махая крылышками, дабы сохранить равновесие и не грохнуться навзничь. Тогда только развернулся и Бармин, как в дурном сне признавая в карманнике самого замдекана, товарища Хвостова собственной персоной.
Красный от злости Хвостов поправил на шее галстук и, не вымолвив ни слова, снова замаршировал в психическую атаку к деньгам. Третьекурсник дернул Юрика за рукав: «Перестань, это наш человек». Но уже и до Юрика дошло, в чем дело. Не Хвостов их человек, а они Хвостовы. Никто не стремился разжечь скандала, всё окончилось тихо и благопристойно: пылая взором так, что искры сыпались снопами на ободранный пол захудалой конторки, Хвостов перекидал в портфель все денежные пачки, после чего гордо покинул территорию, не удостоив студентов взглядом.
Хмыкая себе под нос, убежал куда-то третьекурсник, а Бармин сразу отправился в магазин «Спорттовары», где приобрел вьетнамские кеды с твёрдыми красными подошвами за девять рублей. Точно такие были у него в школе, другими «Спорттовары» не торговали. Но чём-то новая обувь была ему неприятна. Скорее всего, слишком деревянными подошвами, а возможно, и тем, что деньги имели хвостовское происхождение, стало быть, от них следовало ждать подлянки.