Началу декабря сопутствовало общее понижение температуры воздуха окружающей среды еще на десяток градусов. В воскресенье, первый раз за зиму мороз достиг сорока, тем самым свершилось то, чем аборигены пугали студентов, приехавших с юга: «Тридцать пять – это что? Это семечки жареные. Мороз, он только с сорока начинается. Там количество сразу переходит в качество».
Все окна в общежитии целиком и полностью замёрзли толстым слоем белого льда. Никаких тропических пальм на окнах больше нет, всё покрыто коркой толщиной два сантиметра. В комнатах сутками напролет горит свет, днём – чтобы не сидеть в сумерках, а ночью – для дополнительного тепла. Шестиэтажка общежития слепо пялится на университет бельмами замороженных окон, из форточек которых свисают сетки с продуктами.
Как раз к этому воскресному утру Бармин окончательно укрепился во мнении, что ему совершенно необходимо поддержать собственное здоровье путём ежедневных забегов на средние и длинные дистанции. Причём он будет вести подробнейший дневник, сколько каждодневно пробегает километров по составленному графику. Если путём интенсивных тренировок в течение зимы и весны постепенно наращивать свой внутренний потенциал, то к маю, глядишь, можно будет замахнуться и на марафонскую дистанцию. Размышления радовали и, даже несмотря на длительные холода, носили ярко выраженную оптимистическую окраску, помогая жить и трудиться.
К тому же в родительской посылке, кроме тушёнки и сгущёнки обнаружился великолепный тренировочный костюм ярко-синего цвета, с белыми лампасами, который просто грех было не обновить в сегодняшнем забеге. Юрик зашёл в комнату к одногруппникам и первым делом разбудил спорт-
орга Марка, с которым намеревались вместе совершить в воскресенье первую пробежку.
– Сколько градусов? – сладко зевнув и щёлкнув зубами, спросил Глузман.
Юрик уже прослушал по радио прогноз погоды и постарался озвучить его как можно обыденней, приуменьшая опасность.
– Тридцать восемь.
– Я что, идиот бегать по улицам в сорокаградусный мороз? Тем более в воскресенье, когда можно весь день спокойно сидеть в общаге?
– Зачем по улицам? Добежим до университетского стадиона, дадим несколько кружочков и обратно. Интересно испробовать, можно бегать в такую погоду?
– Проверить крупозным воспалением лёгких? Увольте. А впрочем, пожалуйста, не возражаю: бегите, Шура, бегите. Мы будем посмотреть на ваше состояние, а позже, если потребуется, вызовем карету скорой помощи. Если, конечно, кареты ездят в такую погоду, но за последнее ручаться не буду. Так что желаю удачи в заполярном кроссе.
– Я с тобой побегу, только прямо сейчас, – Рифкат вывалился из койки вместе с одеялом на пол, постоял немного на карачках, ориентируясь в пространстве. – Надо подышать свежим воздухом, чтобы голова соображать начала.
– Ещё один герой-экстремал на мою голову. Одеяло не забудь с собой прихватить, а лучше матрац – теплее будет.
– Можешь поставить себе в план работы наш пробег – в честь грядущего Дня Конституции.
– О, так вы бежите в честь Конституции? – озабоченно почесал переносицу Мараня. – Так бы сразу и сказали. У меня же в плане работы спортсектора есть какое-то мероприятие для этой даты! Нет, даже такие великие цели не заставят меня покинуть стены комнаты. Самоубийством никогда в жизни не занимался, я вам не Коля Гастелло, посмертный Герой Советского Союза. Пока ещё жить хочу! Кстати о птичках, расскажу, как своим: у меня был один знакомый дома, в Черновцах, так вот он тоже в сорокаградусный мороз взял и убежал из дома… но по уважительной причине: от жены. И что? А ничего, нет его больше. Однако как мероприятие в честь Дня Советской Конституции ваш пробег обязательно оформлю, согласно горячим просьбам трудовых масс. Сколько кругов по стадиону дадите? Десять? Нет, лучше тринадцать, чтобы пять километров можно было поставить. Не люблю приписками заниматься. Мероприятие официально оформим, как полагается. Бегите, хлопчики, бегите. Чего зря стоите?
– Мурат, ты с нами?
– С ума пока не сошёл. И вы дурака не валяйте, лучше бы сходили к девчонкам, попросили у них заварки и чай вскипятили…
– Кто здесь гнусную антинародную кампанию ведет против Дня Конституции? Признавайтесь! Никаких чаев! Пусть бегут! Конституция на носу, а они чаи распивать мне тут! Я вам покажу заварку с девочками!
Под новый тренировочный костюм Юрик надел старый, шерстяной, под него ещё трико хэбэшное не забыл, на голову шапку ушанку, опустив меховые уши, завязал их тесёмочки, как делали в младшей группе детсада на прогулке. Кроме того, намотал на шею зимний шерстяной шарф тоже голубого цвета в три слоя и завязал шикарным узлом. Посмотрелся в зеркало: а что, неплохо получилось. Самое уязвимое место – ноги в резиновых вьетнамских кедах, конечно, обулся он с шерстяными вязаными носками, а всё равно несолидно для сорока градусов, однако в валенках не бегают в честь Дня Конституции, тем более когда их просто нет. В конце концов Юрик не собирается штурмовать Альпы и Чертов мост, даже на турецкий Измаил не претендует. Только до стадиона и обратно. Ну, может быть, круг почета сделает под рукоплескание снежных баб. От таких забегов здоровье будет входить в него прямо пудами. Будем тренироваться каждый день, а весной – на марафонскую дистанцию!
Когда группа спортсменов из двух человек браво спрыгнула с общежитского крыльца, этакими молодыми северными оленями легко заскользила по замёрзшему в лед снегу, Бармин неожиданно почувствовал себя совсем раздетым, будто перепутал сезон и выбежал в одних трусах на мороз. Он даже осмотрел себя удивлённо.
Мглистая серо-голубая пыль занимала всё видимое пространство от сугробов до неба. Облаков не видно, солнце розовым пятнышком плавает в густом плотном бульоне из дыма печных труб, общегородских ТЭЦ и миллиардов иголочек льда, распыленных неизвестным механизмом по всей атмосфере и больно колющих горло вместе с вдыхаемым воздухом. На него можно спокойно смотреть и даже не прищуриваться.
Пробежав семьдесят метров по проулку до проспекта Ленина, они не увидели ни одной живой души на главной магистрали города. И то: воскресенье, минус сорок один по Цельсию. Какой дурак, извините, попрется на улицу? Слева и справа потрескивали чёрными старыми, ко всему привычными брёвнами деревянные дома. Из всех труб поднимались к небу ровные столбы дыма от печей. Там завидовали, как никогда, обладателям центрального отопления: топи тут весь день, с охапками дров бегай в стайку – из стайки да только успевай уголёк вёдрами таскать. От перекалённых печных труб в такую погоду часто вспыхивают чердаки, и за одну такую морозную недельку в городе сгорает больше деревянных домов, чем за всю остальную зиму.
А центральники, наоборот, в морозы жутко завидовали тем, кто с печами живёт: захотел, да и подтопил печечку по такому времени, чтобы теплее бока греть, а тут трубы ржавые, батареи холодные – ни черта не греют, приходится калориферы самодельные устанавливать в спальне, чтобы к утру не околеть, которые электричество жрут немерено, на бешеные деньги. И вообще, того и гляди вся эта техника перемёрзнет где-нибудь или котел центральный, ой, не дай бог, взорвётся от перегрузки, не дай боже, не дай, и тогда всё, хана всему городу. Две недели городские сети, может, такие морозы и выдержат, а три – ни в коем случае, об этом все знают и считают дни не хуже дембелей до приказа.
– Что, правда десять кругов по стадиону делать будем? – поинтересовался Рифкат.
– На месте решим. Вдруг там всё снегом завалено.
– А вдруг залили, наконец, беговую дорожку льдом, – вспомнил Рифкат. – Ты хорошо на коньках стоишь?
– Не очень.
Пустынным, как таежная трасса, проспектом прибежали к университету. Кругом разлилась таежная зимняя тишина: не пролетит, заунывно подвывая, карета скорой помощи, катафалк никакой не проедет, даже милицейский газик не пронесется посередь дороги, ловя бандитов. Затаился народишко по квартирам, силы экономит, спит, свернувшись калачиком под одеялом, и потому не мрёт покуда, не болеет и даже не безобразничает. Всегда бы так.
Единственным движущимся объектом, исказившим полную недвижность арктического пейзажа, оказался невесть откуда прикативший троллейбус с замороженными окнами, на последнем протаяно каким-то горячим сердцем большое слово: «ЛЮБА». Ужасающе скрипя замороженными металлическими членами, высадил на университетской остановке двух студенток, которые, резво семеня новыми валенками, бросились через дорогу к университетской библиотеке. Основательно замотанные в пушистые бабушкины шали, они старательно прижимали ко рту и носу варежки, что все равно не спасёт от завтрашнего покраснения и шелушения кожи. Стремление к науке того стоит! Научка по воскресеньям в преддверии сессии начинает наполняться, так что места в читальном зале даже в такой мороз лучше занимать с утра.
Вбежав красивой поступью в университетские ворота, спортсмены резко сбавили скорость, перейдя на спортивную ходьбу. Мерзлый воздух уже схватил гортань и взялся за бронхи.
Деревья и кусты в роще покрылись роскошным бело-фиолетовым кристаллическим убранством, превратившим насаждения в вечноцветущие субарктические деревья неизвестных видов. Главный корпус тонул в чаще зимнего сада, многократно более роскошного, чем летний, как экскурсионный теплоход в тропической гавани из белых джунглей. О создателе университетского сада и через много лет после его (чего?) трезвонили чуть ли не в каждом номере университетской газетки. При чтении Юрик пропускал эти скучные заметки. А теперь подумал с незнакомым чувством благодарности к вроде постороннему прошлому: «Вот жил человек и создал такую красоту!».
На тропинке сказочного леса стояли два человека: маленькая старушка в кокетливой шапочке и белом пушистом платке под ней и высокий, прямой, с тростью старик в серой полковничьей папахе. Лица у них были одинаково белыми, без кровинки. Они не спеша любовались на покрытый белым прозрачным облаком сад, как японцы на цветущую сакуру. Медленно переходили с одного места на другое, меняя точки обзора.
Рифкат остановился. Проковырял в замёрзших очках дырочку, которая тут стала затягиваться белой плёнкой.
– Знаешь, что-то щёки сильно обмерзают. Кстати, ты тоже потри, у тебя кончик носа белый, – развернулся и пошёл назад.
Спускаться на Московский тракт по обледенелым ступеням восьмиметровой деревянной лесенки было опасно: запросто можно сломать ногу, если оступишься или поскользнёшься, поэтому Юрик взял картонку и съехал вниз по ледяной трассе, которую раскатала местная детвора. Внизу ощутил, что у него немеют сразу и нос, и щёки. Хорошо, что уши у шапки накрепко завязаны. Однако теперь обратно пути нет, надо добежать. Наверное, раздевалка на стадионе открыта. Там тепло, можно будет отогреться.
На стадионе Стальной Конь ремонтировал каток мокрым снегом и горячим кипятком из лейки. Мороз старику нипочем. Велосипед стоит рядом, погрузив колеса в сугроб. По заснеженному полю носился, жонглируя мячиком, одинокий человек, завзятый футболист Бобби. Юрик не стал ему кричать, не до того уже, стремглав заскочил в раздевалку, скинув перчатки, и принялся растирать потерявшее чувствительность лицо.
Ему показалось, что и в помещении страшно холодно, несмотря на пар, поднимавшийся над ведрами с горячей водой, которую нагревали кипятильниками для полива катка. Весь костюм мигом отсырел.
Пар начал быстро проникать к телу через влажную одежду, и он, сев на лавочку, смог стянуть смёрзшуюся обувку. Кеды застыли в камень, резиновая подошва абсолютно не гнулась.
Пальцы ног и ступни, оказывается, замерзли более всего, они просто окаменели, а когда начали отходить, он чуть не завыл от боли, подпрыгивая на низкой скамеечке. Мучения продолжались недолго, но за эти минуты успел попрыгать по всей скамье для раздевания, занимавшей пространство от стены до стены, и в сердцах порвать тесёмку на шапке, которая завязалась узлом и не желала поддаваться малоподвижным пальцам. Теперь две связанные в одну тугим узлом тесёмки болтались на левом ухе шапки. Разозлившись, Юрик оторвал их окончательно. Блаженное тепло проникло к телу вместе с паром от кипятильников. Боли в ногах и пальцах рук, будто под ногти загоняют иголки, окончились, он размяк и прислонился к стенке спиной.
Неужели теперь бежать обратно? Черт побери! Ему сделалось жарко. Какого черта он сюда прискакал? Сидел бы спокойно в общежитии, делал уроки, воскресенье же. А Бобби просто рехнулся: зимний футбол в сорок градусов.
Однако делать нечего, набравшись храбрости, Бармин покинул свой приют и трусцой устремился в обратный путь, помахав рукой на прощанье неутомимым Бобби и Стальному Коню, у которых в капиллярах вместо крови тек чистый антифриз. Не успел выбежать с заснеженного стадиона на дорогу, как почувствовал, что костюм его ненормально замерзает. Не он, Бармин, а именно костюм. Пропитавшись водяным паром, на морозе ткань мгновенно стала жёсткой, смерзлась, и одежда превратилась в космический скафандр, который трещал при движениях, словно жестяной короб. Не хватало ещё порвать новую вещь.
С бега перешел на шаг. Тут вдруг резко прокололись мочки обоих ушей, словно мороз выступил в роли хирурга, готовя их под ношение серёжек. Шапка без тесёмок больше не защищала, а перчатками, которыми он попытался прикрыть уши, сами были ледяными. Пришлось снять, прижать локтями к бокам, а пальцами согревать уши, тереть нос и щеки. Вот тут-то и прихватило по-настоящему руки, так что на бегу он не смог натянуть перчатки, только дул изо всех сил в кулаки, пытаясь согреть. Но тщетно. Тогда он бросился со всех ног вперёд, не обращая внимания на скрежет своей одежды.
Под ногами треснуло, будто речной лед на слабой полынье, он чуть не упал. Подошвы вьетнамских кед разломились пополам. Из них торчали наружу шерстяные носки. Юрик изумился: «В чём же я теперь на физкультуру ходить буду?»
Ждать и стоять было некогда, бежать невозможно, он кое-как запрыгал вперед, но взобраться вверх по обледенелой лестнице на сломанных подошвах оказалось делом невозможным. Когда осознал это после нескольких неудачных попыток, окончившихся падением почти с середины, то есть с высоты пяти метров, без колебания принялся расшнуровывать странно белыми пальцами, снял, отбросил в сторону и полез наверх по сугробу рядом с лестницей в одних шерстяных носках.
Все происходящее уже казалось ему нереальным бредом. Такое просто невозможно в обычной жизни. Он не чувствует рук, не чувствует ступней. Что теперь, замерзнет в университетской роще, не добежав каких-нибудь трехсот метров до спасительного общежития? Нет, так ведь не бывает? Почему не бывает? С дураками все бывает, даже невозможное возможно.
Тут его осенило: а вдруг главный корпус открыт, несмотря на воскресенье? Это последний шанс, надо пробовать спастись. На изморози каменного крыльца не значилось отпечатка ничьих ног, значит никто еще не входил внутрь. Чуть не плача от отчаяния он потянул массивную ручку огромной двери. Она страшно скрипнула, но все же открылась.
Стуча обледеневшими носками, как копытами, Юрик заскочил в неотапливаемое помещение, отворил следующие двери, а там почти сразу натолкнулся на бабку в форменном черном кителе охранницы, не сходившемся на животе, замотанную в шаль:
– Вы куда, молодой человек? – спросила она тревожно.
Он лишь прыгал по кафельному полу, не в силах говорить. Старуха перепугалась.
– Уходи, уходи давай, а то враз милицию вызовем. Или в кутузку захотел?
– Коституция… – прорвалось из смёрзшихся, потресканных губ, вместе с капельками крови.
– Чиво?
– Пробег… в честь Дня Конституции… Замерз… Можно погреюсь?
– С ума сошли! В такой мороз какая вам ещё Конституция? В такую погоду печка в сто раз важней любой Конституции. Да ты вон садись верхом на батарею, отогревайся.
Охранница вдруг выпучила глаза, закричала благим матом:
– А пошто босиком, в одних носках! Сдурел совсем али как?
– Кеды сломались. Я в общежитие бегу. Здесь немного уже осталось.
– А куда начальство ваше смотрит? Совсем с ума посходили? Какой факультет?
– Мехмат…
– А, ну эти дураки известные…
Она обернулась наверх, где уже за лестницей сидела на стуле другая старуха, тоже в чёрной форменной тужурке.
– Николаевна, налей там чаю студенту, обморозился бедняга.
Его усадили за неудобный стульчик, налили горячего чаю в стакан с подстаканником, на котором было написано: «150 лет Бородинскому сражению». Угостили пирогами с картошкой. Ноги обмотали тряпками, завязав веревочками: «В обмотках пойдешь, мы в таких обмотках всю молодость проходили и ничего, до сих пор живы-здоровы. Уши, однако, подморозил. Ишь, напухают, как пельмени, но ничего, главное – руки-ноги в порядке. Шапку тебе завяжем, шнурки вот пришьём, как новая будет. Николаевна, ты нитку в иголку можешь вставить, или тоже слепая, как я?»
Охранницы собирали его в дорогу с обстоятельностью пожилых людей, хотели даже пирогами снабдить, но он отказался. Обмотали ноги, завязали уши шапки на горле, проводили до дверей: «Ты теперь, Юрка, как фриц под Сталинградом. Да не стесняйся, с кем не бывает. А вообще в такой мороз только дураки на улицу ходят, и те по нужде. Умные-то, небось, горшком пользуются». И Юрик побежал дальше.
В родной комнате общежития, куда он уже и не чаял вернуться, над его видом тоже потешались, но Глузман на полном серьёзе поставил галочку в отчете о пробеге в честь Дня Советской Конституции. «Ты теперь гарный хлопец с такими ушами. Тебе идёт. Советские люди, они ж любят свою родную Конституцию, они ж за неё в пожар и прорубь готовы на рожон идти, – пожал Юрику сразу обе замёрзшие руки, – и ради неё готовы на любые подвиги. Партия вас не забудет, дорогие товарищи».
Юрику наплевать, кто что говорит. Он сидел на кровати в слегка заторможенном состоянии, тихонько возвращаясь к бытию, и радовался этой жизни. В комнате сумеречно, прохладно, но мухи все-таки пока не кусают – и то хорошо. И то слава богу.