…Хорошо помню, как дед собирал пузырьки от микстур, кои употреблял в немыслимых количествах, и сдавал в аптеку… Набирая полную их сумку, он шёл под мелодичный стеклянный перезвон, опираясь на трость, из-за чего слышались в этой музыке рождественские колокольчики Фроловской башни11. И неспроста! Каждый раз, возвращаясь из аптеки, дед манил меня к себе, и, протягивая плитку «Hämatogen des Dr. Hommel»12, прикладывал палец к губам. Родители не разрешали мне есть сладкого.
…Не знаю, как другим, а мне очень хотелось остаться переночевать у бабушки. Но даже если к приходу матери я уже спал на раскладушке у книжного шкапа, меня будили, одевали и тащили к метро, несмотря на протесты бабушки и мои собственные.
– Ребёнок должен ночевать дома! – Упрямо твердила мать, а мы с бабушкой переглядывались беспомощно, ибо понимали, что с этим ничего уж нельзя поделать.
В вагоне я неизменно засыпал, а мать трясла меня за плечи, требуя не спать, так как она не в состоянии «дотащить такую колоду» до дома.
…Мне нравилось петь, я с восторгом отдавался во власть музыки, но как только появилась возможность заниматься этим всерьёз, отец, скрипнув от возмущения зубами, процедил, что под одним кровом с ним нет и не будет места развратнику, а мне, как видно, «чего бы не делать, лишь бы ничего не делать». В ответ на моё удивление, он, всё так же зло, добавил, что в «таких местах все поголовно пьющие и гулящие».
– Иди-ка лучше в дворники. – Напоследок добавил отец. – Там работа честнее.
…Я не ем сладкого, ночую исключительно в собственной постели, алкоголь в моём доме – только на случай прихода гостей, и я давно уж не пою… Но сделало ли это меня счастливым? Любой запрет – не что иное, как отлучение от некой доли жизненных утех, и только ты сам вправе решать, чему радоваться, и печалиться о чём.
– Ну-ка, давай, спой нам!
– Не хочу.
– У.… какой ты… Помнится, в детстве ты постоянно что-то пел.
– Не могу, не в голосе. Как-нибудь потом, в другой…
В другой жизни или в другой раз?..