Илья
В последнее время я открыл для себя очень залипательную вещь – смотреть на небо. Поначалу звучит бредово, согласен. Но вы просто попробуйте прямо сейчас выйти на улицу или на балкон и вглядеться в этот бесконечно глубокий ультрамарин. Попробуйте смотреть в него так долго, чтобы в глазах начало рябить. До тёмных пятен, расплывающихся перед суженым зрачком, до слёз из глаз. Для чего? Потому что просто красиво. И невероятно. Ведь того, что мы зовём небом на самом беле не существует. Нет этой необъятной синевы. Максимум, есть облака, да и то вы их не увидите, если приблизитесь вплотную. Всё это – лишь результат нашего восприятия, как и многие значимые вещи в нашей жизни.
Нет, я не укурок, если что. Хотя иногда жалею, что не имею возможности забыться таким образом. Но мне моё общественное положение не позволяет. А ещё отец. Если он узнает, то опять посадит меня под замок. И тогда я уже точно сойду с ума. Хотя порой мне кажется, что крыша моя давно дала течь. От этого и все мои попытки уцепиться за ускользающую реальность.
Дело в том, что чуть более года назад, после выпускных экзаменов со мной произошло кое-что… неприятное. Да, кажется, именно таким словом охарактеризовал случившееся отец, когда представлял меня психоаналитику. При этом выражение лица у него было, как будто я на его Порше въехал в сигнальный столбик. То есть, не то чтобы очень страшно, но немного хлопотно. Я тогда был не в себе и плохо понимал, что к чему. И в какой-то момент мне начало казаться, что тот человек и всё, что с ним связано, на самом деле существовало лишь у меня в голове. Будто я сам себе придумал те травматичные события и уверовал в них.
К моему невезению, психоаналитик мой оказался невероятно жадным до отцовских денег. И вместо того, чтобы помочь мне пережить последствия травмы, он занимался культивацией моих страхов и сомнений. Он назначал сеанс за сеансом, продолжая доить отца, пока тому не надоело, и он не сорвался на мне. Его раздражала не столько сама трата денег, сколько тот факт, что его сын болен и находится на длительном лечении. Причём будь у меня физическая травма, он бы так не стремался. Он бы подрядил ко мне лучших врачей и сестёр. Самые лучшие сиделки со внешностью моделей выносили бы за мной утки. Потому что физическое увечье – это просто и понятно. Всегда можно оценить результат, а ещё точно сказать, когда наступает выздоровление. Проблемы же с психикой в глазах отца приравнивались к сумасшествию. А в его идеальной семье не может быть ментально нездоровых людей, на то она и идеальная.
После пары скандалов с разницей в неделю я понял, что надо что-то предпринять. Я не чувствовал улучшений, но признаться отцу в этом не мог. Честно говоря, мне просто хотелось, чтобы меня перестали прессовать и оставили в покое. Я и так без конца возвращался в воспоминаниях в тёмный сырой подвал. Мне снились кошмары. Иногда по ночам я чувствовал, что меня как будто кто-то душит. Каждое нервное переживание в настоящем, будь то стыд или страх, заставляло меня проживать заново те моменты из прошлого. И чтобы хоть как-то остановить это, я притворился, что мне стало лучше.
Первое время было непросто, но я научился копировать эмоции окружающих меня людей. Когда вокруг смеялись, я тоже смеялся. Когда надо было удивляться или умиляться, я делал это, зеркаля реакцию других. Постепенно я научился выглядеть нормальным. Мне даже удалось решить проблему со сном – я стал тайком таскать у Вероники, моей мачехи, снотворное, подменяя его на БАДы. Первое время, я думал, что меня раскусят и отправят куда-нибудь в частную клинику или пансионат. Но всем, включая, психоаналитика, оказалось настолько глубоко пофиг, что даже несмотря на некоторые мои странности, проявляющиеся иногда, все поверили в моё чудесное возвращение к нормальной жизни.
На некоторое время меня оставили в покое, предоставив самому себе. Тогда я запирался в комнате, включал на компе прохождение какой-нибудь игры без комментариев и заваливался спать. Иногда я мог проспать целый день до самого вечера, а потом закинуться таблеточкой и снова лечь. Порой Вероника настороженно начинала расспрашивать меня о том, что было тем летом, о том, как я чувствую себя сейчас. Но я был натренирован с улыбкой уходить от подобных вопросов, так что она, в конце концов, отставала. Она, в целом, жила, не ища и не создавая себе трудностей. Так что подтверждение с моей стороны факта, что всё в порядке, снимало с неё ответственность. Порой мне хотелось рассказать ей правду. Я всё ещё помнил, какой заботливой она была с собственным сыном. Казалось, откройся я ей, то она и за меня встанет грудью. Но потом я ловил себя на мысли, что она находится у отца на полном обеспечении. Если бы Вероника взялась помогать мне, как бы мы ни пытались это скрыть, рано или поздно отец узнал бы об этом. И одному только Богу известно, чем бы всё закончилось.
– Думаю, тебе пора начинать готовиться к поступлению в университет, – говорит мне отец за ужином.
Я с трудом выныриваю из своих размышлений о неестественно зелёном цвете пасты. В панике смотрю на Веронику, всем видом показывая, что не расслышал, что он сказал. Та в лёгкой прострации опускает вилку, уже поднесённую ко рту и повторяет:
– В университет?
– Ну да, – кивает отец. – Он ведь и так год пропустил. Сколько ещё ему прохлаждаться?