Глава 3. Помидорка
Когда я, насквозь промокший, добрался до нашей с Вилли комнаты, он сделал вид, что не знаком со мной.
Я снял с себя мокрую одежду, залез под душ, но долго там не продержался – голова закружилась. Кое-как вытерся, пошёл в комнату и залез в постель. Помню, смотрел из-под одеяла на читающего Вилли и думал, что надо бы как-то попросить у него прощения, потому что виноват. В чём конкретно, я к тому моменту уже позабыл – в голове всё перемешалось, как будто мозги взболтали ложечкой. Ухватишь одну мысль, думаешь её, а она – раз – и оборвалась, перед тобой уже другая… Потом мне стало казаться, что Вилли обрастает шерстью и превращается в зверя, в огромного чёрного пса. Он скалился, рычал, а у меня не было ни защитного костюма, ни электрошокера или плети, с которыми зоотехники, вроде Савы, обычно входят к крупным животным.
Выплыл я из кошмара, когда почувствовал прохладную руку на лбу.
– Ах, глупый Ёжик, – сказала Маша ласково, – зачем же ты под дождём бегал? Просыпайся, я тебе чай с малиной сделала.
– Это я виноват, – сказал Вилли, – оставил его без куртки. Он меня дразнил.
Я открыл глаза, приподнял голову:
– Нет, я и без этого был уже мокрый с самого утра. Со мной всё в порядке, проспал только весь вечер.
Маша всё-таки заставила меня напиться чаю прямо в постели. Утверждала, что её бабушка варит особенное варенье из особенной малины, которая растёт только у них на даче и больше нигде. Моя бабушка варенье варит не хуже, но спорить про такое глупо, согласитесь. Чай, как по мне, был чересчур сладкий, но я подчинился. Вскоре пришли близнецы и принесли пирожков со шпинатом, Вилли сделал бутерброды с колбасой, сыром и огурцом. И в общем, собралось что-то вроде вечеринки вокруг постели «больного».
Анка и Ксанка рассказывали про своего доктора Павла Осина, какой он замечательный, знающий и весёлый. Он провёл почти два часа в третьем блоке, помогая Алёне с енотами, а близнецы оставались у себя за старших. У них в блоке были обычные лабораторные животные: мыши, крысы, морские свинки и кролики – никаких оборотней.
– Как там всё прошло, в третьем? – спросил у них Вилли, покраснел и покосился на меня. Я сделал вид, что ничего не замечаю.
– Павлуша сказал, что непросто. Тем более что теперь и вторая енотка под подозрением, – ответила Анка.
Ксанка добавила:
– Ещё он вашу Алёну нахваливал, какой она грамотный специалист и как всё чётко сработала. Кажется, он в неё влюблён.
Вилли смутился ещё больше.
– Ну, Алёна Алексеевна в самом деле отличный специалист, – сказал я, – разве поставят плохого доктора на блок с оборотнями?
Все со мной согласились, и разговор перешёл на другое.
– Как хотите, а вы всё-таки должны рассказать нам про вашего гризли, – сказала Маша. – Сегодня после обеда меня послали с бумагами из лаборатории на административный этаж, и я слышала, как в кабинете Медузы профессор Громов и профессор Сухотин кричали друг на друга и на неё из-за этого медведя.
– Что за ерунда? Почему именно из-за медведя? – удивился я.
– Серьёзно, так и было. Там целая толпа собралась у кабинета, и одна девочка, секретарь, рассказала мне, что за медведя Контора заплатила круглую сумму и ещё неизвестно, когда будет следующий. Поэтому все и ругаются. А ещё слышала, что он проблемный, это правда?
Я поглядел на Вилли. Тот кивнул, как бы соглашаясь с тем, что придётся всё-таки им сказать. И тогда я рассказал всё про Саву, про оборот прямо в нашем присутствии и даже про то, что мне показалось: он понимает речь.
Маша слушала очень внимательно, но, когда я про понимание речь завёл, только поморщилась.
– Даже если бы он умел распознавать слова людей, – сказала она, – он же гризли, медведь из Америки, слова были бы английские или французские.
Логично.
– И если всё так, как вы говорите, – сказала Маша довольно, – то, скорее всего, медведя отдадут нам, то есть Громову. Буйного зверя не станут отдавать для исследования зоопсихологам.
В этом тоже был резон…
– Знаешь, – ответил я, немного помолчав, – от твоей малины меня что-то снова в сон потянуло.
Я забрался под одеяло и отвернулся к стене. На самом деле спать мне не хотелось, просто расхотелось разговаривать. В лаборатории Громова изучали регенерацию, которая у оборотней происходила во много раз быстрее человеческой. Проводили разные, очень полезные для науки эксперименты, пересаживали лабораторным животным искусственные органы, например, изучали приживление: ломали кости и не давали перекидываться в аниму, чтобы срасталось у гомункула, а потом смотрели, остаются ли костные рубцы в зверином обличье и так далее. Это всё были очень важные для человечества исследования… Я вспомнил, как зарычал на меня медведь, когда я скомандовал ему «укусить». Эх, честно говоря, если совсем крепко подумать, то это и вправду скорее было похоже на реакцию на меня самого – ведь я видел его оборот – и на интонацию голоса, а не на понимание слов.
Папа часто говорит, что человечество воспринимает мир не объективно, а в силу своих представлений и эмоций. Как по мне, так это какая-то чушь, ведь когда на улице идёт дождь или светит солнце, это от меня не зависит. Но тут, с этим медведем, я был готов согласиться – возможно, мне просто хотелось, чтобы он понимал больше, чем думают остальные…
На следующий день от моей простуды остался только жестокий насморк. Уж теперь я, наученный горьким опытом, надел и дождевик, и резиновые сапоги вместо кроссовок, и вместе с самым пунктуальным на свете человеком – Вилли – мы стояли у дверей бокса ровно без пяти восемь.
– Вот увидишь, – сказал я гнусаво, вглядываясь в ещё тёмные окна, – Алёны ещё нет, а дежурный техник вообще спит.
Алёны и в самом деле не было. Зоотехник, правда, не спал, а сидел у себя в «каптёрке». Это странное слово, похожее на словечки моей бабушки, я впервые услышал именно от него. Был он гораздо старше Савы, такой же широкий в плечах, хотя и пониже ростом. Седую голову он держал чуть наклонённой вправо, присматриваясь, словно большая хищная птица. Звали его Петром Симеоновичем.
Когда мы заявились, он ещё не кормил животных, хотя те уже ждали – вон, лисы так и шныряли в анимах около двери – за мутным стекликом мелькали их быстрые тени. Техник не торопился – пил чай из большой фаянсовой кружки и нас с Вилли пригласил.
– Давайте, ребятки, – сказал он. – А то чтой-то вы раненько. Напьёмся чаю перед трудовым деньком, самое милое дело.
Он налил нам чай и придвинул пачку песочного печенья. Мы с Вилли сели на кушетку, такую же, как в боксах, но застеленную стареньким одеялом в сине-белую клетку.
Я отхлебнул и тут же обжёг нёбо и язык.
– Вот то-то, – сказал Пётр Симеонович, словно продолжая уже начатый разговор, – а доктор-то наша, наверность, придёт не скоро, умаялась вечор. Зверюшка-то вроде плёвенькая, а учудила.
– Что учудила? – спросил я.
– Меня-то не было, – ответил он, – сменщик сказывал. Алёнка к ней со шприцем, в котором яд, значится. Та уже в лихорадке, даже не реагировает, зато вторая как почуяла: принялась верещать, кусаться, в шкуру оделась. Сава её огрел, да бесполезно. Кое-как оттащили, стала доктор колоть, а та возьми да и начни перекидываться в самый тот момент: кишки, рёбры наружу, так и издохла на серёдке. Игла, говорит, там в грудине и осталась, сама по себе не зверь, не человек, а так – месиво, только ручка тоненькая, как у малой девчоночки, торчит…
Меня затошнило, чай завонял рыбьей тухлятиной. Я отодвинул кружку.
– Спасибо, – сказал и пошёл к боксам.
– А вы в Красноярске с Савой работали? – спросил Вилли за моей спиной.
– Точно так, в Красноярске.
– Я потому догадался, – пояснил Вилли, – что у вас на кружке написано «Красноярск».
– И верно, ловкий ты какой! – восхитился Пётр Симеонович. – Работали вместе в охотхозяйстве, в отстойнике, то исть в дисциплинаторе – так по-правильному. Я вообще со зверьём с малых лет…
Я больше не слушал, пошёл мимо дверей боксов, вглядываясь в их стекликовую зелень. Видно через них было плохо, потому что внутри горел только приглушённый свет, но я не столько силился что-то разглядеть, сколько стоял то у одного, то у другого, прислоняясь горячим лбом к прохладной рифлёной поверхности.
Вчерашние мутные мысли ко мне вернулись. Так-то понятно, что животные чувствуют эмоции, и енотки могли понять что-то по настроению Алёны, но могло быть и так, что она, или доктор Осин, или Сава сказали что-то вслух, ведь никто из них ради животных не стал бы осторожничать…
Я дошёл до бокса с гризли и постоял у двери.
В это время щёлкнул тумблер, и у зверей зажёгся яркий дневной свет.
– Подъём, – скомандовал Пётр Симеонович на весь блок, – мыться и завтракать!
Я поглядел в бокс медведя и ахнул.
– Пётр Симеонович, Пётр Симеонович, а почему гризли зафиксирован? – бросился я к зоотехнику. – Алёна Алексеевна ещё вчера велела его освободить.
– Так ли? Сава, видать, позабыл мне доложить. Но это мы сейчас. Исправим, не волнуйси.
Пётр Симеонович подхватил электрошокер и открыл дверь.
– Ты не входи, – скомандовал мне через плечо так строго, будто и не он вовсе.
Я остановился у входа.
Пётр Симеонович подошёл к зверю, который был растянут на кушетке точно так, как мы оставили его вчера. Мало того что без малейшего движения тело наверняка затекло, ремни фиксаторов мешали ему перекинуться в аниму. Известно, что оборотни принимают гомункулярную форму только рядом с человеком, и всем им просто необходимо хотя бы на несколько часов в сутки переходить в аниму и отдыхать.
Пётр Симеонович оглядел зверя со странной ухмылкой, потом нажал кнопку, и фиксаторы разом отстегнулись с громким щелчком.
– Давай-ка, – сказал Пётр Симеонович и пихнул медведя выключенным шокером в бок. – Свободен.
Тот тяжело перевалился с кушетки на пол, встал на четвереньки. Конечности у него подрагивали, видно было, что застоявшаяся кровь, снова наполняющая сосуды, причиняет боль.
Пётр Симеонович ногой подвинул медведю миску с водой, и тот принялся жадно лакать, время от времени переводя дух.
– Ничего, отойдёшь, – сказал Пётр Симеонович, – и не такое, небось, видывал. Ишь, рёбра-то поломаты. Сейчас доктор придёт, так ты не смей её пугать, она душа-человек, ты к ней с добром, и она к тебе. Понял меня? То-то, смотри. Пойдём-ка, парень, – обратился он ко мне без паузы, так что я вздрогнул от неожиданности.
Он вышел и нажал кнопку замка. Но пока дверь закрывалась, я успел увидеть, как гризли поднял голову от миски с водой и посмотрел на меня, чуть опустив нижнюю губу, как делают медведи, угрожая. Взгляд его глубоких глаз был полон ненависти.
Вместе с Петром Симеоновичем мы убирали в боксах и выдавали зверям положенный завтрак, когда пришла Алёна. От вчерашней озабоченности не осталось и следа – она держалась по-прежнему чуть-чуть насмешливо.
– Ну, мальчики, сегодня вас ждёт много бумажной работы. Нужно перенести данные о здоровье животных из компьютерной системы в бумажные карты.
– Это странно, – заметил Вилли, – зачем нужно дублировать информацию на бумажных носителях? Прошлый век какой-то.
– Точно, Вильямс, – согласилась Алёна. – Когда-нибудь от бумажных карт совсем откажутся, но не сегодня. Терпеть не могу бумажную работу, поэтому и перекладываю её на вас, – засмеялась она.
Делать было нечего, Алёна отвела нас в свой кабинет, такой же чистенький и беленький, как и она сама, достала из шкафа и плюхнула на небольшой столик у окна стопку папок разной степени потёртости, включила рабочий ноутбук и ушла проводить осмотр.
Вилли брезгливо потрогал верхнюю, особенно засаленную папку.
– Предлагаю метод разделения обязанностей, – сказал он. – Я диктую информацию, а ты пишешь. Так будет быстрее.
Я не стал спорить, так как всё ещё чувствовал себя немного виноватым перед Вилли, да и пыльные папки, исписанные, уставленные штемпелями карты и справки меня не пугали – наш дом был полон старых книг и документов, иногда потрясающе интересных.
Я взял первую. Это была карта пожилого чёрного медведя. Его гомункул, когда мы его осматривали, выглядел очень плохо: одышливый, лысый и беззубый старикашка. Я пробежал глазами по убористо исписанным строчкам.
– Ты знаешь, что у чёрного медведя есть кличка – Помидорка? – спросил я Вилли.
– Забавная, – ответил тот, открывая файл с данными. – Давай пиши.
– Нет, ты погоди, это же интересно! Он бывший цирковой медведь, представляешь…
Я углубился в чтение карты и замолчал, потому что из записей следовало, что зверь не такой уж и старый, а клыки ему удалили в цирке, на всякий случай. Для безопасности.
– Ёжик, давай работать, – Вилли вывел меня из задумчивости. – Если ты будешь каждую карту изучать по часу, мы до вечера провозимся.
Это была идея! В самом деле, мне вдруг показалось это важным – прочитать все карты. Разве не должен хороший ветеринар полностью узнать историю болезни, то есть анамнез? Но Вилли, конечно, рвётся на практике помогать Алёне, а не над компьютером чахнуть, это понятно.
– Знаешь, – предложил я ему, – я могу сам всё внести. Я серьёзно. Ты иди к Алёне, ей наверняка помощь потребуется, тем более что…
Я не знал, как тут осторожно сформулировать, чтобы снова Вилли не обидеть, но это и не понадобилось – он с радостной улыбкой подхватился, дружески хлопнул меня по плечу и выскочил из кабинета.
Оставшись один, я пересел за стол, достал из рюкзака чистую тетрадку в клеточку, намереваясь сделать кое-какие выписки для себя, если понадобится, и погрузился в чтение.
К обеду я узнал о наших подопечных довольно много.
Лисы оказались привезёнными из Средней Азии, какой-то богатый умник решил, что они принесут ему удачу, ведь их считают духами. А они отказались есть, пить и начали медленно умирать, и тут ему хватило ума продать их. Так они меняли владельцев, падая в цене и, видимо, стремительно теряя вес и товарный вид, пока не оказались в Конторе.
Чёрный медведь, как я и сказал Вилли, был цирковым.
У кроликов вместо карты в папку была вложена одна на двоих справка об отсутствии инфекций. И я, немного подумав, подклеил её на вырванный из тетради листок, на котором написал «Кролик 1» и «Кролик 2», и занёс туда данные осмотра Алёны Алексеевны.
А вот еноты были дикие, семья, выловленная где-то в Карелии…
Чёрный лабрадор – москвич по кличке Чарли, остался без хозяйки, а родственники не захотели содержать пета.
В карте гризли не значилось клички.
На самом верху первого листа, выведенная синей шариковой ручкой, была указана дата заведения документа – двадцать третье ноября две тысячи десятого. Десять лет назад!
И он не был выловлен в Йеллоустоне или на Аляске. Его сдали в дисциплинатор в Ванкувере как вышедшее из подчинения домашнее животное. Странно, что хозяин не сообщил кличку…
Дальше на первой странице шли записи о размере, весе и состоянии здоровья при поступлении, особые приметы гомункулярной формы и прочие обычные сведения. И только в самом низу не слишком разборчиво стояла пометка принимавшего ветеринара: «чрезмерная агрессивность».
И дальше до самого конца всё было исписано мелким почерком по-английски, так что я никак не мог разобрать подробности. Но там стояло целых три штампа о выбраковке! Три штампа, почти точно таких, какой Алёна поставила в карту погибшей енотки. И всё-таки медведь был жив и как-то добрался в Москву.
До обеда я так и не успел толком ничего понять, лазил в интернет, путался в терминах, даже вспотел от усердия. По всему выходило, что прямо сразу после заведения карты гризли напал на человека, охранника, сильно его поранил, был отбракован, но по непонятной причине не убит, а передан в Институт специальной ветеринарии при Университете Британской Колумбии. Все записи об этом, так же как о втором и третьем штампе о ликвидации, были подписаны доктором Л. Доббсом.
К нам медведя привезли из Копенгагенского зоовида, и тамошние записи, гораздо более отчётливые, говорили, что характер у него очень изменился, зверь стал спокойным и податливым к пищевой стимуляции. Однако они всё-таки продали его в Москву…
– Ты всё сидишь? – Алёна Алексеевна заглянула в кабинет. – Уже и обед просвистел, Ёжик. Что ты там копаешься? Иди лучше посмотри, какое у нас тут чудо завелось!
Я с трудом заставил себя оторваться. Мама считает, что у меня чересчур богатое воображение, – так и тут мне привиделась какая-то детективная история, какой-то загадочный поворот в судьбе жестокого зверя, который вдруг стал ручным. Но Алёна ждала, поэтому я закрыл папку с картой гризли и пошёл за ней.