Я от недоумения похлопала на деда глазами.
– Деда, а чего ты так расстроился? Мне ее баба Феша на пожаре в руки сунула и сказала что-то невразумительное. Я и не помню даже толком ее слов. – Слегка слукавила я.
Дед сидел и недоверчиво глядел на меня. Ох, грехи мои тяжкие! Знал он меня как облупленную! С самого детства знал. Никогда у меня не получалось соврать ему. Он как будто чувствовал мое вранье. Но сейчас я решила твердо стоять на своем. Мол, ничего не знаю, ничего не ведаю. Я не я, и хата не моя. Ничего более похожего на мои чувства из народной мудрости в тот момент я больше припомнить не смогла.
Дед еще поглядел на меня немного, выискивая в моем лице что-то понятное ему одному. Потом тяжело вздохнул и уронил руки себе на колени, сразу как-то съежившись. И я только сейчас увидела, как он сдал за эти последние годы. Острая жалость тугим комком встала в горле. Я опустилась перед ним на колени, стараясь заглянуть ему в глаза.
– Деда, ты чего? Что тут такого в этой бусине? Ты ее уже видел раньше? Что-то знаешь об ЭТОМ?
Дед посмотрел на меня с какой-то неведомой мне мукой в глазах. Кряхтя, поднялся со стула.
– Пойдем-ка, внуча, ужинать. Ты сегодня целый день где-то носишься. Голодная, поди…
Я очень хорошо знала своего деда. Настаивать на немедленном ответе или задавать новые вопросы сейчас было бесполезно. Дед характер имел твердый, как кремень. Если уж молчит, то из него клещами ничего не вытянешь. Но сейчас был совсем другой случай. Я понимала, что ему нужно время, чтобы обдумать ответ, поэтому покорно поплелась с ним в большую комнату, заменявшую нам и столовую, и гостиную, и кухню.
Он было принялся сам накрывать на стол. Но руки у него дрожали. Когда он пару раз уронил ложки, а потом едва не разбил тарелку, я чуть ли не силой усадила его за стол и взялась сама хлопотать.
В нашей семье был такой негласный закон. За столом во время еды мы не говорили ни о каких делах и не обсуждали никакие проблемы. И сейчас дед не собирался нарушать это правило. Он сосредоточено смотрел в свою тарелку и неторопливо жевал. Но как бы он ни старался сделать вид, что все нормально и ничего не произошло, я-то отлично видела. Кусок не лез ему в горло. У меня как-то тоже с аппетитом разладилось. Но я усердно махала ложкой, изредка поглядывая на деда.
Наконец этот фарс под названием «семейный ужин» был окончен. Дед положил ложку в пустую тарелку. Я вскочила и засуетилась, убирая грязную посуду и накрывая стол для чая. За чаем говорить дозволялось. Поэтому, налив ему полную кружку горячего, крепкого, ароматного чая я уселась напротив и уставилась на него преданными глазами. Дед покряхтел немного, посопел, испытывая мое терпение, которого и так уже не осталось. Прокашлялся пару раз. Глянул на меня из-под лохматых бровей. К этому времени я чуть ли не плясала на стуле, как будто сидела на еже. Под его строгим взглядом я замерла, перестав елозить, и стала дышать через раз, боясь пропустить хоть одно слово.
– Это бусина принадлежала твоему отцу, – сказал он без особых вступлений.
Я, конечно, знала, что с открытым ртом сидеть за столом не принято. Но услышанное мною не оставляло мне шансов соблюсти все правила приличия. Я открыла рот и во все глаза уставилась на деда. А он, будто не замечая моего ошарашенного вида, спокойно продолжил:
– Эту бусину давно, очень давно, перед самым уходом его в армию, подарила ему одна шаманка. Он тайгу любил. Не просто любил. Он ее знал. Уходил с ружьем на несколько дней. У него всегда в кармане были коробок спичек и другой коробок с солью. Все остальное он сам мог добыть. Травам я его еще в детстве обучил. С такими знаниями в тайге не пропадешь. Однажды ушел он, видно, особенно далеко. Должен был через три дня вернуться. Прошло уже четыре, а потом и пять дней, а его все не было. Бабка твоя всполошилась. Собиралась уже в леспромхоз бежать, чтобы, значит, людей подымать Мстислава искать. Насилу я ее тогда остановил. Знал я, чуял, живой он. На седьмой день явился. Маленько помятый, ухо порванное, рука перебинтованная. А так живехонький и здоровехонький. А на шее вот эта бусина висела. Я-то к нему с разговорами цепляться не стал. Не принято у нас выспрашивать было. Если захочет, сам расскажет. Он день ходит – молчит, другой – молчит. Ну и я, понятное дело, тоже молчу. А потом, видно, невмоготу ему стало, поделиться нужно было. Пришел ко мне в мастерскую да и рассказал, что с ним случилось. Без подробностей. Так, в общих чертах. Забрел он далеко. Услышал рев медведя. Выскочил на поляну, а там медведь человека дерет. Вот Мстислав и вступился, спас молодого парнишку. А мальчишка был из племени тофоларов. Раньше их карагасами звали. Маленькое племя. Они по тайге небольшими улусами жили. Держались от цивилизации и больших поселений подальше. Парнишка сам-то идти не мог. Медведь его сильно порвал. Вот и пришлось Мстиславу тащить его на себе к их шаманке. Вот та шаманка и подарила отцу твоему в награду за спасенного парнишку эту бусину, – дед замолчал.
Я видела, как тяжело ему давались эти воспоминания. А для меня это было небывалым открытием. Потому что раньше мне про отца почти ничего и не рассказывали. Я сидела, слушала деда, затаив дыхание. А перед глазами вставали могучие кедры и ели, под пологом которых было темно и сумрачно даже в солнечный день. Молодой парень борется один на один с медведем. Рев разъяренного от ран огромного зверя стоял в моих ушах.
Я вздрогнула, как будто проснулась, от прикосновения деда Матвея. В глазах тревога и боль. Я выдохнула и с удивлением огляделась, будто впервые увидела свой дом. Дед сокрушенно покачал головой. Я схватила со стола кружку с остывшим чаем и принялась большими глотками жадно пить. Отдышавшись немного, обратилась к деду.
– Деда, а что дальше-то было?
Он все еще с тревогой в глазах продолжал смотреть на меня.
– А что было? Да ничего не было. Эту бусину через много лет углядела на его груди местная знахарка Федосия. Стала приставать к отцу твоему. Дай, да дай. Мол, эта бусина силу имеет лечебную, а ей, мол, она нужнее, потому как она людей лечит. Ну и выпросила в конце концов. Отец-то твой не очень в такие штуки верил. Бусина да бусина. А, видать, с этой бусиной он судьбу-то свою и отдал. – Дед уронил голову на руки.
Из-под его пальцев на стол упало несколько капель. А я перепугалась насмерть. За всю жизнь ни разу не видела, чтобы мой дед плакал. Я раньше вообще думала, что он плакать не умеет. Мне так хотелось кинуться к нему и обнять его. Угу… И вместе разрыдаться. Только этого нам сейчас и не доставало.
Я тихо положила ему руку на колено. И едва слышно прошептала:
– Деда, ты прости меня, дуру.
Ему хватило этого времени, чтобы взять себя в руки. Подняв на меня глаза, спросил:
– Тебя-то за что прощать?
Я замялась, не сумев сформировать свои мысли, разлетающиеся легкими воробушками.
– За то, что растревожила твою память. За бусину эту проклятущую!
Дед посмотрел на меня серьезно и заговорил совсем другим голосом. Собранным, жестким, каким всегда разговаривал, когда хотел поставить точку в споре. Скорее, даже не точку. Он говорил, как гвозди заколачивал. И его гвоздь был всегда последним в любом разговоре. После этого никому даже в голову не приходило ему возражать.
– Слушай меня, Варвара. Коли Федосия тебе сама ЭТО отдала, значит, так тому и быть. Надень и носи ее. Нам неведомо, что судьба впереди приготовила. Здесь тебе не город с его безликой суетой. Здесь каждая травинка несет свою память и свою энергию. Не пренебрегай знаками, которые тебе посланы. И запомни: во всем есть свой смысл и значение. Ничего не бывает просто так. И если мы пока этого не видим, это не значит, что этого нет. – Он меня похлопал по руке.
Я негнущимися деревяными пальцами взяла кожаный шнурок и надела бусину на шею. Потом села рядом с дедом и проговорила:
– Деда, я на работу устроилась, в леспромхоз. Мастером на лесозаготовку пока взяли. А там видно будет. В понедельник на работу выхожу.
Он крякнул, повернулся ко мне и ворчливо спросил:
– А попроще-то никакой работенки не было? Самое бабское дело по лесу с мужиками бегать. В конторе-то разве не было какой другой должности?
Я сморщила нос.
– Ты же знаешь, не люблю я в конторе сидеть, бумажки с места на место перекладывать. А потом, мне сейчас в лесу самое место. Подальше от всяких пересудов да сплетен. А к лесу я привычная, сам меня учил. Так что все хорошо будет, не волнуйся. – И я, обняв его, чмокнула в щеку. – Пойдем прогуляемся по берегу. Гляди, какой вечер хороший.
Дед посмотрел на меня с сомнением, но со скамьи поднялся, что-то бурча себе под нос по поводу, что «вот, наградил бог внучкой». Я только улыбнулась, глядя на старого ворчуна.
Вечер уже плавно перетекал в ночь. Звезды сияли ярко и холодно. Из-за острова, разделяющего основное русло с Русалочьей Заводью, слышался шум реки. От воды тянуло сыростью и прохладой, напоминающей, что осень уже не за горами. Я зябко передернула плечами, про себя пожалев, что не потрудилась накинуть кофту. Дед шел рядом со мной и глядел на реку, как будто пытаясь что-то там разглядеть. Молчание стало угнетать. Чтобы нарушить его, я задала деду вопрос.
– Скажи, а почему эта заводь называется Русалочьей?
Он посмотрел на меня с усмешкой.
– Я же тебе в детстве рассказывал. Забыла, что ль?
– Нет, не забыла. Только ведь это все сказки. Русалок не бывает.
Дед, все еще задумчиво смотрящий на реку, удивленно вскинул брови.
– А ты откуда знаешь?
Я было раскрыла рот, чтобы ответить. Но он не дал мне, продолжив говорить.
– Мы живем в этом мире и думаем, что все про него знаем. И еще, что хуже, мы думаем, что мы сами по себе, а мир сам по себе. А это все не так. Мы часть этого мира, как и он часть нас самих. Думать по-другому – глупо и вредно. А про заводь, все обычно на самом деле. Давным-давно жили в этих краях парень с девушкой. Любили друг друга. А девушку купец заезжий приметил. Задумал он взять ее в жены. Парня велел своим подручным убить, а девицу похитить. Тогда девушка прибежала к Реке, упала на колени и стала у нее защиты просить. Поднялась Мать-Река и затопила всю округу. И сгинул купец в этой разгневанной стихии. А девушка стала русалкой. И летними ночами выходила она на берег и искала своего возлюбленного среди парней. Вот и прозвали эту заводь Русалочьей.
Рассказ его отвлек от тяжелых дум, и я была этому несказанно рада. Потому что непонятно почему, но чувствовала себя в чем-то виноватой. Наконец он заметил, что я обхватила себя руками, пытаясь согреться.
– Пойдем-ка, внуча, домой. Я гляжу, ты вон замерзла совсем. – Он скинул с себя пиджак и, несмотря на мои протесты, накинул его мне на плечи.
Мы вернулись домой. Но я не пошла сразу в свою комнату. Все равно сна не было ни в одном глазу. Взяла шаль и вышла на крыльцо. Ночь уже царствовала вовсю, разговаривая и перешептываясь с тополями и со старой яблоней голосами цикад и ночных птиц, делясь с деревьями своими тайнами. А тополя чуть слышно шелестели удивленно листвой, внимая Великой Сказочнице. Я сидела, наслаждаясь ночью, слушала реку и думала об отце, которого почти не помнила. Душу заполняла какая-то щемящая тоска. То ли по ушедшему детству, то ли в предчувствии чего-то неведомого и потому пугающего.