Все мы называемся русскими. Но в нашей крови столько намешано, что найти чистокровного русского очень трудно. Разве что где-то в Архангельской губернии, да и то, возможно, будет примесь варягов.
В крови Андрея была замешана такая гремучая смесь, что сам чёрт ногу сломит. По материнской линии в нём была польская кровь. После последнего польского восстания шляхтичи Рудачинские были высланы на Кавказ. Оказачились и осели в станице Терской под Моздоком. Прадед Андрея Ефтей был застрелен во время погони: угнали чеченцы станичный табун, и во время перестрелки попала шальная пуля в прадеда. Слава богу, успел казак сына сделать. Нарекли Григорием. Так появился один из дедов Андрея.
Второй дед – Емельян – был коренным терским казаком. Отец его, Федосей, умыкнул чеченку Ассет, которую крестили и нарекли Анастасией. Сам дед Емельян мужчина был высокий, крепкий, видный. Здоровья и силы неимоверной: сгибал пятаки, подковы разгибал. Висли бабы на нём гроздьями. Подвыпив, дед слегка куражился:
– Что я! Вот дед был казак, отец – сын казачий, а я так – хрен собачий!
И пошла кочевать по роду дедова поговорка.
Воевали оба. Но по-разному сложилась военная судьба дедов. Емельян отвоевал и Финскую, и Отечественную. Дошёл до Кёнигсберга, был тяжело ранен. Иконостас орденов и медалей. На просьбу внука рассказать о войне только отмахивался, говоря:
– Вой на – это кровь, говно, грязь.
Бывая с дедом в бане, внук трогал дедов шрам и спрашивал:
– Где ты поцарапался?
Дед отвечал, что это его немецкая кошка поцарапала.
Дед Григорий представлял из себя и обликом, и поведением бравого солдата Швейка[5], только на советский манер. Швейку был поставлен диагноз «полный идиотизм». Под этот диагноз попал и дед Григорий. Жениться он не хотел, так прабабка плетью загнала его под венец. Женили его на батрачке Анне (будущей бабушке Нюре). Родила она двух дочерей – Надежду и Нину.
А как дед Григорий выжил в этой войне, одному богу известно. Служил он связистом, был ранен и под Керченской переправой попал в плен. Вот что он рассказывал:
– Подошли, значит, к проливу. Тут-то мне в ногу пуля попала. С самолётов немецких стреляли, бомбили. Их уйма налетала. На суше тела лежат. В море рыба глушёная вперемешку с трупами. Катера, корабли винтами рубят трупы – море бурое от крови. Самые бойкие и хваткие на катер загрузились и поплыли. А меня отпихнули, я на берегу остался. Около разбитой машины сижу. Тут снова самолёты налетели, давай бомбы кидать. Бомба в катер попала. Крик страшенный поднялся. Катер горит, море горит, вопль дикий стоит над бухтой. А в скором времени и немцы подошли. Тяжелораненых расстреливают, у мёртвых зубы золотые ногами выбивают, в сидорах[6] солдатских роются – всё делают не спеша, основательно. Не пропускают ни одного убитого, в карманы лезут. Хозяйственный, видно, народ. А я сижу около машины и плачу. Себя жалко, погибших жалко, девок своих жалко…
Видно, тогда и произошло что-то с психикой деда. Дед продолжал:
– Подошёл немец, ткнул в спину прикладом, буркнул «вэк» – иди, значит, и махнул рукой в сторону огромной толпы.
О лагере дед почти ничего не рассказывал. Говорил только:
– Голодали страшно и умирали сотнями.
Как он выжил в этой преисподней – чудо. Видно, спасли его детские молитвы дочерей. Как говорила мать, молили за папаньку каждый день деву Марию.
Все семьи хлебнули горя полной горстью. Погибшие были в каждой семье. Семья Рудачинских попала под оккупацию, немцы ворвались в старый Малгобек. Бабушка Нюра только и успела угнать и спрятать в лесу корову. Впоследствии, благодаря этой корове, выжили дети шести семей. Оккупация продолжалась три месяца. Немцы повыгоняли жителей из домов. В хате Рудачинских поселились четыре офицера, а семья приютилась в погребе. С бабушкой и сёстрами жил двоюродный брат Алексей. Бабушка обстирывала немцев, и за это ей перепадали крохи для детей. Один из офицеров заподозрил Алексея в краже хлеба. Поставил подростка к клёну и расстрелял. Неделю хоронить не давали.
Но хуже немцев были румыны. Бабушка называла их казнью египетской. После войны бабы, ругаясь между собой, обзывали друг друга румынками. Не шлюхами подзаборными, а именно румынками. Тащило это наказанье Божье буквально всё подряд. Нельзя было даже детский горшок на плетень повесить – упрут.
Немцы так называемых союзников презирали, те платили немцам той же монетой. Как-то, упившись до поросячьего визга, румыны устроили с немцами перестрелку. Были погибшие с обеих сторон. Впоследствии немцы перестреляли остаток «вшивой» команды. Немцы, как пришли внезапно, так же внезапно и исчезли, будто кошмарный сон. Наверное, испугались повторения Сталинграда. Отошли, оставив Малгобек, а потом откатились и от предгорий Кавказа.
Станица Вознесеновская, или просто Вознесеновка, под оккупацию не попала и её ужасов не переживала. Но фронт проходил в двух километрах от станицы – и бомбёжки, и обстрелы её не миновали. Федя (будущий отец Андрея) с сестрой сидели в подвале, пережидая очередную бомбёжку, а в соседнем погребе, под войсамолётов, их мать Маруся рожала им брата. В станице мало что осталось целого: жили в землянках, в погребах, в несгоревших сараях.
Я пишу об этом для того, чтобы наши внуки помнили и передавали своим детям и внукам историю о том, что пережили их предки. Как сражались и поднимали страну из руин. Я хочу, чтобы внуки гордились своими дедами, чтобы помнили, что они РУССКИЕ!
Дед Григорий вернулся из плена, временами чудил. В сорок шестом за деда взялся НКВД, долго тягали на допросы. На допросах дед хихикал идиотским смешком, говоря начальнику НКВД Батыжеву:
– Не пугай! Я на всю жизнь напуганный! – и опять хихикал, доводя Батыжева до бешенства. Тот бил деда, приговаривая:
– Сознавайся, предал Родину? – а в ответ слышал идиотский смех. Плюнув на деда, НКВДшник сказал:
– Мой балбес учится вместе с твоей дочкой Надькой. Мой двоечник, а твоя отличница. Если я тебя посажу, ишака карабахского, то Надька перестанет ходить в школу. Моему не у кого будет списывать и его выгонят из школы. Шайтан ненормальный, иди домой и благодари свою дочку!
Через день, вернувшись домой, дед бухнулся на колени и заявил:
– Надька меня от тюрьмы спасла.
Дед Емельян, отлежав в госпитале, демобилизовался и в станицу прибыл бравым старшиной. Сорок шестой год – талоны, нехватка продуктов. В этот год умер его малолетний сын. Дед, ещё не отошедший после ранения, не смог его спасти. Двое других выжили. В этом же году на экраны вышел фильм «Кубанские казаки». Всю жизнь, когда показывали этот фильм, Емельян матюкался и уходил во двор курить.
Поставили Емельяна на должность начальника пожарной команды и заодно председателя ДОСААФ. Стал осваивать новую для него работу. Машин не было. Под пожарные машины переоборудовали три «Студебекера», поставленные по ленд-лизу.
В Малгобекском районе на первом месте стояла нефть. Нефтедобыча велась качалками. Около буровых копались котлованы, куда сливалась нефть. Об экологии и речи не шло. В котлованах гибла масса перелётных птиц. Нефть блестит. Птицы, с высоты, принимали её за воду, садились, и стая полностью погибала. Нефть, добытая в ЧИАССР[7], очень ценилась. Она шла на производство авиационного топлива. Вот немцы и рвались к кавказской нефти, но ни литра не взяли. Перед отступлением наши успели так заглушить скважины, что немцы только нюхали запах нефти. Их спецы ничего не смогли сделать.
При пожарном депо содержалась конюшня. Качалки находились в таких местах, в которые по этому бездорожью мог добраться только конный. Вот дед и не вылезал из седла, объезжая с инспекцией буровые, насосные, качалки. Потихоньку жизнь налаживалась, появилась техника, но конюшня при депо сохранялась – казаки без коней не могли, вот и сохранили. Когда внуку Андрею исполнилось четыре года, дед посадил его на коня. Год для Андрея был знаменательным. До четырёх лет мальчик не разговаривал. Знакомые советовали матери показать сына врачам, но та отмахивалась, мол, придёт время и заговорит, но он молчал. Не уследили за ребёнком – шарахнуло его током от розетки, и малец заговорил, да так, что отец потом повторял слова Райкина: «пить, курить, говорить начал одновременно». И помнить Андрей начал с этого момента. Великая вещь – электричество!
Андрей любил деда Емельяна до безумия. Забрать его из Вознесеновки от деда с бабкой удавалось с трудом. Он убегал, прятался от родителей – его ловили и увозили в Малгобек. На следующий выходной ехали к родителям матери. Насколько Андрей любил одного деда, настолько же не любил другого.
Иногда Емельян приезжал к сватам, жалел сваху и отчитывал Григория за бесхозяйственность, нерасторопность и безразличие к жизни. Садясь на мотоцикл, говорил свахе:
– Терпи, Нюра. Судьба у тебя такая. – И добавлял: —Малахольный, что с него возьмёшь.
В Вознесеновке, между пожарным депо и клубом, стояла баня. После обеда по субботам там парились и мылись мужики. В тёплое время, после бани, под деревьями обосновывались мужские компании по три-четыре человека: выпивали, закусывали. Их мирную идиллию нарушала одна парочка: старая ишачка и баран. Жила эта пара у старой самогонщицы Матрёны. Никто и не знал, сколько бабке лет, настолько стара была Матрёна. Поговаривали, что родилась она ещё при царе Александре III. Насколько стара была бабка, настолько же были стары и животные. Всё бы ничего, но кто приучил животных к спиртному – это тайна, покрытая мраком. Подходила парочка только к компаниям, пившим вино. Мужики заливали в пасть животным немного вина, и пара отправлялась к другой компании. Если же кто-нибудь жадничал, в дело вступала ишачка – кусалась, как собака. Обойдя по кругу все компании, парочка удалялась к бабке. Так повторялось каждую неделю. Все привыкли к этому ритуалу. Но в одну из суббот парочка не появилась. Сунулись мужики к бабке, а та холодная лежит. Вызвали милицию. Потом в станице долго судачили о том, что подушка Матрёны была набита купюрами и что нашла милиция даже царские червонцы.
Время шло своим чередом. Вышел дед Емельян на пенсию, занялся пчёлами. Рос и внук, помогал деду. У деда на пасеке, на кожаном ремне, висел огромный медный чайник. Подойдёт дед к чайнику, хлебнёт из носика и дальше работает. Глядя на деда, и внук сунулся к чайнику, хлебнул. Орал малец так, что дед говорил, будто внука в станице слышали. Залезла в носик чайника пчела воды попить, а тут внук обезьянничает, деду подражает! Язык у Андрея распух, изо рта вывалился. Схватил дед внука в охапку и семь километров до станицы бежал. Дед говорил, что в молодости так не бегал. Ничего, зажил язык.
А пацану неймётся. Во дворе стояла печь – скотине варили. Топили её початками, сушняком из леса. После войны по окрестностям много чего валялось. Вот и таскал Андрей из леса хворост, а заодно и то, что земля из себя выталкивала. В один из походов нашёл крупнокалиберный патрон. Сунулся в карман – нет спичек. Спрятал патрон и домой. Во дворе печка горит, потрескивает. Недолго думая, Андрюха сунул патрон в печку. Долго ждать не пришлось. Жахнуло так, что полпечки развалило, кружки от печи через забор перекинуло. Угли раскидало по всему двору. Бегает пацан с ведром, угли заливает. За этим занятием застукали его, доложили Емельяну. Дед долго церемониться не стал. Спустил с внука штаны и высек, приговаривая:
– Терпи, казак, атаманом будешь!
Закончив процедуру, дед сказал:
– Это я тебя не сёк, а так – по заднице гладил. Меня пороли так, что уссыкался. Во как пороли! Давай, иди, собирай кирпичи. Будем новую печку класть.
Учил дед работать, приговаривая:
– Многому меня научили. Главное – желание работать. Работа ещё никого не испортила.
Научил дед внука многому: плотничать, скотину забивать, за пчёлами ухаживать, сети вязать, слесарить. Учил его чтению и арифметике. Об Емельяне Федосеевиче Мартыненко можно писать бесконечно. Дед прожил трудную, но славную жизнь. На похороны Емельяна собралась вся станица. После его смерти Андрей узнал, что дед – кавалер всех степеней ордена Славы, ордена Красной Звезды и медали «За отвагу». Теперь Андрей, сам ставший дедом, говорит тост деда Емельяна:
– Чтобы казацкому роду не было переводу!