Сразу же после последнего звонка в медкабинет входит мама.
– Ну, привет.
– Привет. Тебе позвонили?
– Естественно.
– Извини. Чувствую себя прекрасно.
– Поэтому, должно быть, ты и потеряла сознание на уроке и оказалась тут.
– Ну, сейчас уже все хорошо.
Мама отыскивает Эми и везет нас обеих домой. Оказавшись внутри, я сразу же направляюсь к лестнице.
– Кайла, постой. Подойди, поговорим минутку. – Мама улыбается, но лишь только губами. – Горячий шоколад? – спрашивает она, и я тянусь за ней в кухню. Она молча наполняет чайник, готовит напитки. Мама не из разговорчивых, – разве только ей есть что сказать.
А сейчас явно есть. У меня тревожно сосет под ложечкой. Неужели она заметила, что я изменилась? Может, если я расскажу ей, она сможет помочь и…
Не доверяй ей.
После того как мне стерли память, мой мозг напоминал чистый лист. Для того чтобы научиться всему заново – ходить, разговаривать и справляться со своим «Лево», – мне пришлось провести в больнице девять месяцев. Потом меня определили в эту семью. Со временем я привыкла видеть в маме друга, того, на кого можно положиться, но долго ли я в действительности ее знаю? Меньше двух месяцев. Казалось, что дольше, потому что то была вся моя послебольничная жизнь, все, что я помнила.
Теперь, когда мои жизненные рамки расширились, я знаю, что к людям следует относиться не с доверием, а с подозрением.
Она ставит чашку передо мной на стол, и я обхватываю ее ладонями, грея холодные руки о горячие бока.
– Что случилось? – спрашивает мама.
– Похоже, я упала в обморок.
– Почему? Медсестра сказала, что ты не ела, однако твой ланч-бокс каким-то загадочным образом оказался пуст.
Я молчу, маленькими глотками пью шоколад, сосредоточившись на горьковато-сладком вкусе. Все, что я могла бы сказать об этом, кажется полной бессмыслицей даже мне самой. Неужели я потеряла сознание от того, что писала левой рукой? И еще этот сон, или что там было. Я мысленно вздрагиваю.
– Кайла, я знаю, как тебе сейчас тяжело. Если хочешь поговорить, я всегда готова тебя выслушать. О Бене, о чем угодно. Если не можешь уснуть, можешь будить меня в любое время – я не против.
При упоминании имени Бена на глазах у меня выступают слезы, и я часто-часто моргаю. Если бы она только знала, как мне на самом деле тяжело, если бы знала другую часть истории. Меня так и тянет рассказать ей, но как она посмотрит на меня, если узнает, что я, возможно, убила человека? К тому же, даже если она и не будет против, уж отец-то наверняка будет.
– Когда папа возвращается? – спрашиваю я. До меня вдруг доходит, что его нет уже довольно-таки долго. Он всегда много ездит по работе: устанавливает правительственные компьютеры по всей стране. Но обычно хотя бы пару дней в неделю дома бывает.
– Возможно, какое-то время мы его еще не увидим.
– Почему? – спрашиваю я, стараясь скрыть облегчение, которое испытываю в душе.
Мама встает, моет наши чашки.
– Ты выглядишь уставшей, Кайла. Почему бы тебе не вздремнуть перед ужином?
Разговор окончен.
Ночью меня осаждают путаные сны: не то я бегу, гонюсь за кем-то, не то за мной кто-то гонится. Проснувшись, должно быть, раз уже в десятый, я ударяю кулаком по подушке и тяжело вздыхаю. Потом вдруг настораживаюсь, когда до моего слуха доносится какой-то тихий звук – хруст, – идущий снаружи. Быть может, в этот раз я наконец-то проснулась уже не из-за сна?
Прокравшись к окну, я осторожно отодвигаю занавеску. Поднявшийся к ночи ветер гоняет по саду листья. Деревья как-то разом стали казаться голыми после вчерашней бури. Оранжево-красные всполохи мелькают в воздухе, кружат вокруг припарковавшейся у дома темной машины.
Дверца машины открывается, из нее выходит женщина. Длинные волнистые волосы падают на лицо. Я охаю. Неужели это возможно?
Закрывая дверцу, она отбрасывает волосы рукой, и я окончательно убеждаюсь: это миссис Никс, мама Бена.
Я с силой стискиваю край подоконника. Зачем она приехала?
Сердце молотом стучит в груди от вспышки безумной надежды: быть может, у нее есть новости о Бене! Но надежда тут же бесследно тает, когда я вижу в лунном свете ее лицо – бледное, изможденное. Если у нее и есть какие новости, они отнюдь не радостные. Я слышу, как под ногами ее хрустит гравий, потом раздается тихий стук в переднюю дверь.
Возможно, она пришла узнать, что случилось с Беном, что такого я сделала. А может, собирается рассказать маме, что я была там перед тем, как его забрали лордеры. Воспоминания болезненной вспышкой ослепляют мозг: Бен в агонии, стук в дверь, когда неожиданно вернулась его мама. Я сказала ей, что нашла его с уже сорванным «Лево» и…
Стук в дверь. Ей пришлось отпереть дверь, чтобы войти. Я сказала ей, что обнаружила его уже таким, но она не могла не понять, что я соврала. Иначе как бы дверь оказалась запертой, когда она пришла?
Ей открывают, и до меня доносится невнятное бормотание.
Мне нужно знать.
Я на цыпочках крадусь по комнате, выхожу на лестницу, потом как можно тише, по одному шажку, начинаю спускаться. Прислушиваюсь.
Слышен тихий свист чайника, приглушенные голоса на кухне. Еще шажок, еще.
Что-то касается моей ноги, и я вздрагиваю, едва не вскрикиваю, пока до меня не доходит, что это Себастиан. Он трется о ноги, мурлычет.
«Пожалуйста, тише», – мысленно молю я. Наклоняюсь, чтобы почесать его за ушами, но при этом ударяюсь локтем о высокий стол.
Замираю, затаив дыхание. Шаги приближаются! Ныряю в темный кабинет напротив.
– Это всего лишь кот, – слышу я мамин голос, затем какое-то движение, тихое «мяу». Шаги удаляются обратно в кухню, потом со щелчком закрывается дверь. Я прокрадываюсь назад в коридор, чтобы послушать.
– Сожалею насчет Бена, – говорит мама. До меня доносятся звуки отодвигаемых стульев. – Но вам не следовало приходить сюда.
– Пожалуйста, вы должны помочь.
– Не понимаю. Как именно?
– Мы испробовали все, чтобы узнать, что с ним случилось. Все. Нам ничего не говорят. Я подумала, вы могли бы… – Голос ее стихает.
У мамы есть связи. Политические. Отец ее, до того, как его убили, был премьер-министром с лордеровской стороны Коалиции. Может ли она помочь? Я жадно прислушиваюсь.
– Мне очень жаль. Я уже пыталась – ради Кайлы, – но словно в стену уткнулась. Так ничего и не выяснила.
– Я просто не знаю, куда еще обратиться. – До меня доносятся ее тихие всхлипывания. Она плачет. Мама Бена плачет.
– Послушайте меня. Ради вашей же пользы вы должны прекратить расспросы. По крайней мере пока.
Я понимаю, что это глупо и бессмысленно, но ничего не могу с собой поделать: к глазам подступают слезы, в горле встает ком.
Мама пыталась узнать, что случилось с Беном. Ради меня. Она не рассказывала мне, потому что так ничего и не узнала. Она сильно рисковала, так как расспросы обо всем том, что имеет отношение к лордерам, опасны. Смертельно опасны.
Да и мама Бена сейчас рискует не меньше!
Когда они начинают прощаться, я тихо ретируюсь в свою комнату. Облегчение от того, что мама Бена не рассказала моей, как нашла меня тогда с Беном, смешивается с печалью. Она испытывает то же, что и я: чувство потери.
Бен был их сыном больше трех лет, с тех самых пор, как его память стерли. Он рассказывал мне, что они были близки. Меня так и тянет побежать к ней, разделить с ней эту боль, но я не осмеливаюсь.
Крепко обнимаю себя руками. Бен. Шепчу его имя, но ответить он не может. Боль, словно удар кулаком в живот, заставляет согнуться. Я чувствую себя разбившейся на миллион кусочков. Раньше мне пришлось бы любой ценой пресечь в себе подобные чувства, иначе мой «Лево» тотчас же вырубил бы меня. Теперь же, когда он не работает, боль столь острая, что я хватаю ртом воздух. Как операция без наркоза: я будто чувствую где-то глубоко внутри лезвие ножа.
Бена нет. Несмотря на путаные обрывки воспоминаний, теперь мой мозг работает уже лучше. Бен исчез и больше никогда не вернется. Даже если он выжил после того, как срезал свой «Лево», лордеры ни за что бы не оставили его в живых. С воспоминаниями приходит осознание: те, кого лордеры забирают, уже не возвращаются. Это понимание столь болезненно, что хочется оттолкнуть его, спрятаться от него. Но память о Бене – это то, что я должна сохранить. Эта боль – все, что у меня от него осталось.
Его мама выходит из дверей минутой позже. Какое-то время она просто сидит в машине, сгорбившись над рулем, и лишь затем запускает двигатель. Когда она отъезжает, начинает накрапывать дождь.
После ее отъезда я настежь открываю окно, высовываюсь и протягиваю руки в ночь. Холодные капли падают на кожу вместе с горячими слезами.
Дождь. В нем есть что-то важное, что-то брезжит в сознании, потом ускользает прочь.