– Черт знает что такое! – шипел Ряжский, примостившись на большом камне.
Битый час я обшаривал, осматривал, обыскивал полотно железной дороги и прилегающую к нему территорию вместе с Онофриевым и доктором, которые вызвались помогать мне, но мы ничего не нашли. В душе я понимал, что поиски бесполезны. Тело должно было находиться там, куда я привел моих спутников вначале, оно не могло перемещаться по своей воле – ни на ту сторону насыпи, ни за сто аршин от нее, ни вообще никуда. И тем не менее его не было. Не было, а значит, не было ничего: ни убийства, ни громкого дела, ни возможности оставить опостылевшее место и перебраться в губернское управление.
Так что же было это? Сон? Мираж?
– Убийство, убийство! – передразнил меня Ряжский. Он находился в ярости, иначе никогда бы не позволил себе подобного. – Ну где он, ваш труп, я спрашиваю? Нет его! Устроили тут… балаган! Сорвали людей, которые, между прочим, находятся на службе! Развели… черт знает что такое развели! – Он даже вскочил в запальчивости. – Да вы хоть соображаете, милостивый государь, в какое положение вы меня поставили? По вашей милости все, вся округа знает о том, что произошло убийство. А теперь что начнется? Курам на смех! Над нами будут смеяться, да-с, милостивый государь! Потешаться будет каждый кому не лень! И все, между прочим, из-за вас!
Я человек довольно мирный, но в то мгновение мне мучительно захотелось дать ему пощечину и вызвать на дуэль. Прадедушка, помнится, был знатный дуэлист… Доктор Соловейко смотрел на меня с сочувствием.
– Может быть, вы просто ошиблись, Аполлинарий Евграфович? – начал он. – Ну, упал с поезда пьяный, потерял сознание, а вы приняли его за мертвеца?
– Конечно! – подхватил раздраженный Ряжский. – Проспался, пришел в чувство, да и отправился себе восвояси. А мы тут мечемся, ищем несуществующего убитого… Телеграммы отправляем, между прочим! – ядовито присовокупил он. – За казенный счет!
– Петровский не был пьян, – сердито сказал я.
– Откуда вы знаете? – даже вскочил с места Григорий Никанорович. – Что, были его собутыльником?
– От него не пахло вином. – Я решил пропустить мимо ушей оскорбительное замечание исправника, хотя один только бог ведает, каких усилий мне это стоило. – И он не мог никуда уйти, поймите! У него была сломана шея!
Григорий Никанорович промычал что-то неразборчивое и, всплеснув руками, повалился обратно на камень.
– Голубчик, – мягко, но решительно промолвил доктор, – Аполлинарий Евграфович, вы же не врач. Как вы могли определить, что у него сломано?
– Если голова повернута под совершенно диким углом, не надо быть врачом, чтобы сделать соответствующие выводы, – упрямо возразил я. – Кроме того, он не дышал, и пульса у него не было. Он не мог никуда уйти.
– Однако же ушел! – крикнул Ряжский.
Доктор пожал плечами. Я видел, что он хотел бы верить мне, но сомневается.
– Если бы он ушел, кто-нибудь непременно бы его заметил, – сказал я. – И потом, у меня его паспорт. Петровскому в любом случае пришлось бы обратиться в полицию и сделать заявление о пропаже документов.
– Ага, теперь уже вы не так уверены! – воскликнул исправник азартно. – Теперь уже оказывается, что хоть у него была сломана шея и не было пульса, но он, однако же, мог уйти! И даже подать заявление в полицию! Какие необыкновенные истории вы нам рассказываете, многоуважаемый Аполлинарий Евграфович! А я вот задаю себе вопрос: уж не выдумали ли вы все это?
– Зачем же мне выдумывать? – угрюмо возразил я.
– Затем, голубчик, что вы манкируете очевидными делами и все свои усилия направляете на черт знает что!
– Позвольте, вы какие очевидные дела имеете в виду? Убийство моськи, которую из любопытства задушили ребятишки?
– И не моськи, а левретки!
– А, да подите вы к черту с вашими собаками! – вскипел я. – Поймите же наконец: я видел здесь труп. Он мог оказаться здесь, только выпав из петербургского поезда. Причем человека пытались убить, потому что у него на шее были синие следы пальцев. Его вытолкнули из поезда, и он сломал себе шею при падении. – Я взбежал по насыпи и поднял один из камней, лежащих на откосе. – Вот! Видите? Это кровь! Так что ничего я не выдумывал!
– Да, действительно похоже на кровь, – промямлил доктор, осмотрев камень. – Во всяком случае… Гм! С такой насыпи, да если его вытолкнули из едущего поезда…
– Но в таком случае где же тело? – простонал Ряжский.
Я немного поразмыслил и твердо промолвил:
– За одно я готов ручаться: сам он уйти не мог, потому что был мертв. У Петровского на мизинце было золотое кольцо. Может быть, кто-то позарился на него, снял с тела, а труп на всякий случай спрятал?
– Да зачем вашему грабителю такие сложности? – возразил Ряжский. – Дело-то простое: снял кольцо и беги… К чему еще возиться с телом, куда-то прятать его? Глупости! Ах, голубчик, голубчик, ну и втравили же вы меня в историю… – И он вновь принялся плакаться на свою горемычную начальственную судьбу.
Мне положительно сделалось скучно его слушать. И не мне одному – Онофриев откровенно зевал. Доктор закурил папиросу и предложил мне, но я отказался. Тайна пропавшего пассажира занимала меня все больше и больше. Несмотря на энергичные протесты Ряжского, я еще раз осмотрел все вокруг, но не обнаружил ничего, кроме помятой травы и изломанных лопухов.
– Вряд ли его увезли далеко, – сказал я. – Хорошо бы осмотреть весь лепехинский лес.
Но тут Григорий Никанорович поднялся с места и заявил, что с него хватит. Он уже и так достаточно наслушался сегодня всякого вздора и более не желает, чтобы ему морочили голову.
– Ради бога, доктор, извините нас. Я полагал, что дело и впрямь важное, – добавил Ряжский, не без труда садясь на взбрыкивающую лошадь. – Да стой ты смирно, черт тебя дери! На сегодня, я полагаю, довольно глупостей, господа. Возвращаемся в город.
Делать было нечего. Доктор двинулся обратно к подводе, которая поджидала нас в сотне шагов. Я хотел было уже последовать его примеру, когда заметил, что у камня, на котором сидел исправник, что-то блестит. И, наклонившись, я увидел ключ. Тот самый ключ, который лежал вчера в кармане у Петровского.
Находка вызвала множество вопросов, но я не стал торопиться с ответами на них. Просто сунул ключ в карман и зашагал вслед за доктором.
Пора было возвращаться к очевидным делам.
Второй час дня. Весь городок уже знает о случившемся, и люди втихомолку подсмеиваются над нами. Мне уже приклеен ярлык фантазера и горького пьяницы, которому мерещится невесть что. С Григория Никаноровича взятки гладки: пошел на поводу у вздорного служащего (в конце концов, он же должностное лицо и обязан принимать меры), а тут такой пассаж. Да, не отнимешь у нашего исправника умения выходить сухим из воды, которого я начисто лишен. И даже Стариков, коего мне поручено допрашивать по поводу собаки – опять чертова собака! – не стесняется высказывать мне свое презрение.
– Вот, возводят на честного человека всякую напраслину, а сами-то, сами…
– Что – сами?
– Да ничего-с. Знаем мы таковских, как вы. Видали… Небось свалился с поезда бедняга, а вы его того… И обобрали. Все честь по чести.
У меня нет сил даже злиться.
– Что ты мелешь, старый дурак… – устало говорю я.
– Вот-вот, таковы они, в университетах учились которые! Только бы и оскорблять честного человека…
– Вы сына до самоубийства довели. Считаете себя честным?
Вместо ответа Стариков принимается выть, голосить, скулить, как собака. Слезы катятся по его бугристому, красному от пьянства носу… Старик жалок и омерзителен одновременно. А я смотрю мимо него и лениво размышляю, что раз уж Стариков додумался до обвинения меня в убийстве, то не исключено, что вскоре все соседские кумушки будут судачить о том же. М-да-с… Тяжелые мне предстоят времена.
– Ладно, хватит! Довольно, милостивый государь. Лучше расскажите, где вы были вчера утром приблизительно до полудня.
Он утирает слезы. Затравленно смотрит на меня.
– Господин Марсильяк… Ваше благородие… Чтоб я… Как на духу…
– Вы были вчера в лепехинском лесу? Предупреждаю, запирательство бесполезно, вас видели…
Старый трюк, и какой дешевый… Но срабатывает безотказно.
– Ну и что, что видели… – обиженно говорит Стариков. – Я ничего такого не делал.
– А что же вы делали?
Он вытирает щеки.
– Сын… Митенька… Вчера бы у него был день рождения… Я хотел… хотел… – Голос у него предательски дрожит, прерывается. – В церкви я был, – наконец говорит подозреваемый. – Там, на кладбище, могилка его… А я его пережил…
Он закрывает лицо руками и заходится в плаче.
– Говорят про какую-то собаку… А я никого не трогал… И никакой собаки не видел… Голубчик, за что они меня так?
Милые детки, Павлуша и Николенька, чтоб вам гореть в аду с вашими забавами! И мне вместе с вами, потому что мучаю человека. Человека дрянного, опустившегося – но все-таки сотворенного по образу и подобию того, кто выше всех и который все видит…
– Значит, не вы задушили собачку?
Стариков отнимает руки от лица.
– Ваше благородие! Вечным спасением клянусь…
Что мне делать, что делать? Я же вижу, понимаю, чувствую: старик не лжет. Но если я отпущу его, исправник вновь прикажет его засадить, да еще и поручит дело кому– нибудь более сговорчивому. Выход один: идти к той даме с властным голосом, к Анне Львовне, которая заправляет в бывшем стариковском имении, и убедить ее забрать свою жалобу. При одной мысли о том, что придется разговаривать с ней, у меня становится горько во рту, и я морщусь.
– Вот что… Гхм! Илья Ефимыч…
Он смотрит на меня, и в его взоре загорается надежда. И я понимаю, что не могу ее обмануть.
– Илья Ефимыч, я должен уточнить кое-что… Вчера, когда вы были в церкви, вас сопровождал кто-нибудь?
– Нет… Я был один. Батюшка, отец Степан, меня видел…
Отец Степан, очень хорошо. Уже кое-что.
– Хорошо. Мне надо поговорить с ним, а вы пока останетесь у нас. Я распоряжусь, чтобы с вами хорошо обращались, не беспокойтесь. Думаю, вскоре все разъяснится и вы вернетесь к себе.
Он вскакивает с места.
– Аполлинарий Евграфыч… я… Да благословит вас бог!
Да, я поговорю со священником. Но самое главное – Анна Львовна. Если мне удастся ее убедить отозвать жалобу…
Нет, не удастся, я уже сейчас знаю. Кто я такой? Мелкий чиновник, да еще проштрафившийся на службе… Не получится. А что, если попробовать действовать через дочь, Елену Андреевну? Она впечатлительна, и у нее доброе сердце. К тому же она скоро выходит замуж, и, наверное, ей не захочется, чтобы в такой день страдал хоть один человек.
Решено: буду говорить с Еленой Андреевной.