Месяц спустя, когда Джим в ответ на вопросы пытался рассказать о происшедшем, он выразился так:
– Судно прошло через что-то так же легко, как змея переползает через палку.
Сравнение вышло удачное. Допрос преследовал целью выяснить фактическую сторону дела, разбиравшегося в административном суде одного восточного порта. С пылающими щеками Джим стоял за конторкой на возвышении в прохладной высокой комнате, большие пунки[2] тихо вращались над его головой, снизу на него смотрели глаза, в его сторону были повернуты лица: темные, белые, красные, внимательные, словно все эти люди, сидевшие на узких скамейках, были загипнотизированы его голосом. Голос звучал четко, и Джиму он казался жутким – он воспринимал его как единственный звук во всей Вселенной, а вопросы, которые ему задавали, резкие, тревожные и острые, вызывали у него нервную дрожь. Снаружи пламенело солнце, а здесь, в помещении, ветер, нагнетаемый пунками, заставлял ежиться, от стыда Джима бросало в жар, внимательные глаза окружающих кололи, будто иголки. Председатель суда, гладко выбритый человек с бесстрастным лицом, которое рядом с загорелыми темными лицами двоих морских асессоров[3] выглядело мертвенно-бледным, продолжал вести допрос. Сверху, из широкого окна под потолком, на судей падал свет, и их головы и плечи отчетливо выделялись в полумраке большой комнаты, аудитория которой напоминала сонмище призраков с неподвижными глазами. Судьям нужны были факты. Факты! Как будто эти факты могли объяснить все.
– Решив, что вы натолкнулись на что-либо, например, на обломок другого судна, вы по приказу капитана отправились в носовую часть проверить, не получила ли «Патна» повреждений. Вы допускали их вероятность, принимая во внимание силу удара? – спросил асессор, сидевший слева, человек с жидкой бородкой, по форме напоминавшей подкову, и выдающимися вперед скулами.
Опираясь локтями о стол, асессор сжимал свои волосатые руки и в упор смотрел на Джима задумчивыми голубыми глазами. Второй заседатель, грузный мужчина с выражением презрения на лице, сидел, откинувшись на спинку стула, и, вытянув левую руку, барабанил пальцами по блокноту. Посредине председатель в широком кресле склонил голову на плечо и скрестил руки на груди, рядом с его чернильницей стояла стеклянная вазочка с цветами.
– Поначалу не допускал, – ответил Джим. – Мне приказали никого не звать и не шуметь, чтоб не вызвать паники. Этот приказ я счел разумным. Я взял одну из ламп, висевших под тентом, и пошел на нос «Патны». Открыв люк в передний трюм, я услышал плеск. Тогда я спустил лампу, насколько позволяла веревка, и увидел, что носовое отделение наполовину залито водой. Тут я понял, что где-то ниже ватерлинии образовалась большая пробоина.
Он замолчал.
– Так… – протянул толстый асессор, с мечтательной улыбкой глядя в блокнот. Мужчина, не переставая, стучал пальцами, но прикасался к бумаге почти бесшумно.
– В тот момент я не думал об опасности. Наверное, я был взволнован: все это произошло так неожиданно! Я знал, что на судне нет другой переборки кроме той, что отделяла носовую часть от переднего трюма. Я пошел назад доложить капитану. У трапа я столкнулся со вторым механиком; он как будто был оглушен и сказал мне, что, похоже, сломал себе левую руку. Спускаясь, он поскользнулся на верхней ступеньке и упал, пока я был в носовой части. Механик воскликнул: «Боже мой! Через минуту эта гнилая переборка рухнет и проклятое корыто, словно глыба свинца, пойдет вместе с нами ко дну». Он оттолкнул меня правой рукой и, опередив, с криком взбежал по трапу. Я следовал за ним и видел, как капитан набросился на него и повалил на спину. Он его не бил, а наклонился к нему и стал сердито, но очень тихо что-то ему выговаривать. Думаю, он его спрашивал, почему он не пойдет и не остановит машины, вместо того чтобы устраивать скандал. Я слышал, как капитан крикнул: «Вставай! Беги живей!» – и выругался. Механик бросился вниз и обогнул застекленный люк, направляясь к трапу машинного отделения на левом борту. На бегу он стонал…
Джим говорил медленно, и воспоминания его были удивительно отчетливы. Если бы эти люди, требующие фактов, пожелали, он мог бы, как эхо, воспроизвести даже стоны механика. Когда улеглось возмущение, Джим пришел к выводу, что лишь скрупулезная точность рассказа поможет выявить подлинный ужас происшедшего. Факты, которые требовались судьям, были видимы, осязаемы, ощутимы, занимали место во времени и пространстве. Но помимо этого было и что-то иное, невидимое – дух, ведущий к гибели, словно злобная душа в отвратительном теле. И это Джиму хотелось установить. Событие не являлось ординарным. Каждая мелочь имела величайшее значение, и, к счастью, он запомнил все. Он желал говорить ради истины, а также ради себя самого; его слова были обдуманны, а мысль металась в сжимавшемся круге фактов, обступавших его плотной стеной, чтобы отрезать от остальных людей. Джим походил на животное, которое, очутившись за высокой изгородью и обезумев, мечется туда-сюда в поисках какой-нибудь щели, дыры, куда можно юркнуть и спастись. Эта напряженная работа мысли по временам заставляла его запинаться, хотя в целом он отвечал на вопросы четко и подробно.
– Капитан по-прежнему ходил взад-вперед по мостику, держался спокойно, но несколько раз споткнулся. Когда я заговорил с ним, он наткнулся на меня, точно слепой, и ничего толком мне не ответил. Он что-то бормотал про себя, я разобрал несколько слов: «Проклятый пар!» и «Дьявольский пар!» – в общем, что-то о паре. Я подумал…
Джима прервали новым вопросом о фактической стороне дела, и по его лицу прошла судорога боли, его охватили бесконечное уныние и усталость. Он приближался к этому, приближался и теперь, грубо оборванный, должен был отвечать предельно односложно: да или нет. Он ответил правдиво и кратко: «Да». Высокий красивый юноша с мрачными глазами, он стоял, выпрямившись, на возвышении, а душа его стонала от муки. Ему пришлось ответить еще на один вопрос по существу и снова ждать. Во рту у него пересохло, словно он наглотался пыли, и он ощутил горько-соленый вкус морской воды. Он вытер влажный лоб, провел языком по сухим губам и почувствовал, как дрожь пробегает у него по спине.
Тучный асессор опустил глаза, продолжая беззвучно барабанить по блокноту, взгляд второго асессора, переплетавшего свои загорелые пальцы, казалось, ничего не выражал; председатель слегка наклонился и приблизил бледное лицо к цветам. Ветер, нагнетаемый пунками, обвевал темнолицых туземцев в широких одеяниях и вспотевших европейцев в тиковых костюмах, облегавших их тела плотно, как кожа. Они сидели рядом на скамьях, держа на коленях круглые пробковые шляпы. Вдоль стен шныряли босоногие туземцы-констебли в длинных белых балахонах с красными поясами, в красных тюрбанах; они сновали взад-вперед, бесшумные, как призраки, и проворные, как гончие.
Взгляд Джима задержался на белом человеке, сидевшем в сторонке; лицо у него было усталое, спокойные глаза смотрели в упор. Джим ответил на очередной вопрос судей и почувствовал искушение крикнуть на весь зал: «Что толку в этих вопросах и ответах? Какой от них прок?» Но не крикнул, закусил губу и посмотрел на публику на скамьях. Он опять встретился взглядом с тем белым человеком. Глаза незнакомца, живые и ясные, не походили на мутные или остекленевшие глаза всех прочих. В его взгляде была воля, что чувствовалось сразу. В перерыве между двумя вопросами Джим в очередной раз посмотрел на белого человека и подумал: «Этот парень глядит на меня так, словно видит кого-то за моим плечом. Я где-то видел этого мужчину, может, на улице, хорошо бы поговорить с ним. Я уже много дней ни с кем не разговаривал – лишь с самим собой, словно узник в одиночной камере или странник в пустыне». Сейчас Джим отвечал на вопросы, лишенные всякого смысла, хотя и нужные следствию, и мечтал о том, что встретит человека, с которым можно поделиться самым сокровенным. Да, правдиво высказаться обо всем, а иначе зачем ему дар речи? Тот белый человек как будто понимал мучительность положения Джима. Джим снова взглянул на него и вдруг решительно отвернулся, словно навеки распрощавшись.
Не раз впоследствии в далеких уголках земли капитан Марлоу с удовольствием вспоминал о Джиме, рассказывал о нем подробно и вслух. Случалось это обычно после ужина на веранде, задрапированной неподвижной листвой и цветами, в глубоких сумерках, исколотых огненными точками сигар. В тростниковых креслах сидели молчаливые слушатели. Изредка маленькое красное пятнышко поднималось и, разгораясь, освещало пальцы вялой руки или вспыхивало красноватым блеском в задумчивых глазах, озаряло кусочек гладкого лба. Приступая к рассказу, Марлоу спокойно вытягивался в кресле и сидел совершенно неподвижно, его окрыленный дух возвращался в глубину времен, и прошлое начинало вещать его устами.