Два года спустя.
Мне нужна была работа. Срочно. Любая, главное – социально одобряемая, приличная и общественно значимая. И дело было совершенно не в деньгах. Требовалось доказать мою устойчивую, прочную социальную позицию и позитивную и благонадежную роль в обществе. И все это для того, чтобы доказать свою эмоциональную стабильность, а также способность адекватно существовать в нормальном обществе, так как я отказалась проходить «лечение по программе восстановления личности после сильного эмоционального потрясения». Иначе меня ждали эмоциональные взыскания в качестве принудительного лечения в «Клинике Эмоционального Восстановления». Из которой я могла выйти очень и очень нескоро, поскольку и так полтора года водила за нос специалистов по биопсихологии, пока они не выдали заключение, что психологическое лечение не дало результатов. А я не понимала, зачем мне нужно лечение, со мной все было в порядке. Я слышала, как в мой адрес звучали слова «эмоциональная холодность», «изменение личности», «эмпатическая невосприимчивость» и многие другие, малопонятные мне термины. У каждого в жизни бывают неблагоприятные события, стрессы, они на нас влияют, но мы живем дальше. Покрываемся панцирем, обрастаем доспехами, обезболиваем свои рецепторы. Включаемся как можем в режим сохранения энергии и продолжаем свой путь. Я считала, что восстановилась полностью, хоть и несколько изменилась. Может, повзрослела. Стала опытнее, вынула из кожи осколки розовых очков, залечила шрамы. Но ведь этот путь проходит каждый человек, разве нет?
Когда шестнадцать месяцев назад я перевелась из небольшого прибрежного города Северного Округа в центральный филиал моего университета в одном из самых больших городов Юго-западного Округа, чтобы доучиться и получить диплом по молекулярной биологии, меня встретили не слишком вежливо. Так как в первый же день я схлестнулась в столовом кампусе с дочкой ректора, возомнившей себя местной звездой. Но так уж случилось, что я, оглушенная совсем недавно пережитой болью, просто не реагировала на людей вокруг так, как этого от меня ждали. «Неадекватная», «замороженная», «невменяемая», «бревно» – самые мягкие прозвища, которыми меня пытались наделить, но не получилось, так как меня ничто в тот момент не задевало. А людям ведь так неинтересно, без отдачи. Моей единственной реакцией был просто холодно-отстранённый взгляд на любого идиота, пытавшегося меня задеть. За ним было тепло и безопасно. Я действительно ничего не чувствовала. А вот остальные чувствовали себя не в своей тарелке. Когда на меня в столовой вывернули поднос с едой – я просто взяла другой. Когда на общей физической подготовке мне примагнитили кроссовки к железному тренажеру, я улыбнулась и спокойно пошла в медкапсулу, залечивать ушибы. Когда на меня свалили всю самую грязную работу в оранжерее, я просто надела перчатки и выскоблила все до блеска. Какая разница, что делать? Любой труд важен. Поэтому, через некоторое время от меня отстали. И даже зауважали.
И вот опять, все сначала. Ну далась им всем моя эмоциональность! Я устала доказывать, что у меня все хорошо. Я просто пережила все самое плохое в своей жизни и пошла дальше, так как не видела смысла останавливаться и смаковать больные воспоминания. В кабинете биопсихолога я сидела уже полчаса и не могла взять в толк, что от меня требовалось. Усталая женщина, профессионально изображавшая дружелюбие и личную заинтересованность во мне, некрасиво пучила прозрачно голубые глаза и фальшиво улыбалась. Кстати, фальшь я всегда чувствовала хорошо.
– Итак, Тирис, посмотрите на голограмму. Что вы чувствуете?
На голограмме маленький розовощекий мальчуган играл с неуклюжим пузатым щенком и заливался смехом. Потрясающая в своей наигранности и приторности иллюзия счастья. Но у меня была своя формула счастья, и она называлась – искренность и покой. Ложь я ненавидела. В любом ее проявлении. И бесконечно оберегала свою душу от любых на нее посягательств. Голограмма являлась сгенерированным продуктом искусственного интеллекта, поэтому, глядя на нее, нормальному человеку, как мне казалось, нельзя было ничего почувствовать. А придумывать мне не хотелось. Что я и озвучила. Но, видимо, неубедительно.
– Но какие чувства вызывает у вас эта картина? Что вы ощущаете? – с придыханием произнесла женщина, имя которой я так и не смогла запомнить, еще больше округлила глаза, положила руку на грудь, видимо именно в этом месте нужно было что-то почувствовать, и терпеливо ждала ответа.
– Простите, как вас?
– Марчел, можете звать меня Марчел… – женщина натужно заулыбалась.
– Марчел, я чувствую, что устала. Можно мне уйти?
–Тирис, вы проваливаете тест за тестом. Уже несколько недель я совершенно не могу никак проникнуть в вашу душу, понять, что вы чувствуете, понимаете, я не могу помочь вам…
– Зачем? Проникать? Помогать? У вас нет других дел? Что я чувствую? Что вам совершенно не нравится то, что вы сидите здесь со мной, что вас раздражает ваша работа. Вы ведь тоже хотите домой, вас там кто-нибудь ждет?
Видимо, я зацепила нечто болезненное, и Марчел действительно никто дома не ждал, так как женщина вспыхнула и мгновенно стряхнула с лица искусственное дружелюбие, проявив раздражение напополам со злостью и усталостью. Так-то лучше. Честнее.
– Я буду вынуждена отправить отчет в курирующий вас филиал Клиники Эмоционального Восстановления. Возможно, вам потребуется стационарное лечение. Вы по-прежнему не хотите поговорить о том, что вас беспокоит?
– Меня ничего не беспокоит. И будь вы профессионалом своего дела, давно бы почувствовали это, – последние слова я произнесла, скопировав ее принужденно-доброжелательное выражение лица, сделав бровки домиком и приложив руку к груди.
– Сеанс окончен! – Марчел вскочила со стула и пулей вылетела из кабинета, покрывшись красными пятнами.
А что я такого сказала? Правду? И почему на нее все обижаются?