Через сорок восемь часов меня выписывают из больницы. Калеб находится со мной, пока я ожидаю выписки. Он держит Эстеллу, и я почти ревную, но он постоянно касается меня – его ладонь дотрагивается до моего предплечья, его большой палец чертит круги на тыльной стороне моей ладони, его губы касаются моего виска.
В палату приходили мать Калеба и его отчим. Они пробыли здесь час, по очереди держа ребенка, а затем ушли, чтобы пообедать со своими друзьями. Я испытала облегчение, когда они ушли. Мне становится не по себе от людей, стоящих у меня над душой, когда у меня течет из грудей.
Калебу они подарили бутылку односолодового шотландского виски «Бруклэддич», ребенку свинью-копилку от Тиффани, а мне спортивный костюм от «Гуччи». Несмотря на высокомерие, у матери Калеба отличный вкус. Я щупаю материал, из которого сделан этот костюм, пока жду, когда меня доставят на инвалидном кресле на первый этаж.
– Поверить не могу, что мы это сделали, – говорит Калеб в тысячный раз, глядя на ребенка. – Мы сделали это.
Вообще-то это сделала я. Мужчинам удобно заявлять, что они являются авторами этих маленьких созданий, хотя они только испытали оргазм и собрали детскую кроватку. Он игриво дергает меня за волосы, и я изображаю улыбку. Я не могу долго злиться на него, ведь он совершенен.
– У нее рыжие волосы, – говорит он, словно хочет уверить меня в том, что это и правда мой ребенок. Да, она рыжая, так что ей придется несладко. Рыжим вообще нелегко жить.
– Что? Этот пушок? Это не волосы, – дразню его я.
Он принес с собой плюшевое лавандовое одеяло. Я понятия не имею, откуда он его взял, ведь большая часть наших детских вещей либо зеленого, либо белого цвета. Я смотрю, как он заворачивает ее в это одеяло так, как его учили медсестры.
– Ты звонил в агентство по поводу найма няни? – робко спрашиваю я. Это больная тема, как и грудное вскармливание, которое Калеб всячески поддерживает и которое совершенно не улыбается мне. Наш компромисс состоит в том, чтобы несколько месяцев я пользовалась молокоотсосом, а затем вставила в грудь импланты.
Он хмурится. Я не знаю, отчего – от того, что я сказала, или от того, что у него возникли проблемы с этим одеялом.
– Мы не станем нанимать няню, Леа. Мне это не нравится. – Калеб вечно имеет свои собственные идеи по поводу того, как все должно быть. Можно подумать, что его воспитала сама чертова Бетти Крокер[1].
– Ты же сама говорила, что не станешь опять выходить на работу.
– Мои подруги… – начинаю я, но он обрывает меня.
– Мне все равно, что эти пустые глупые курицы делают со своими детьми. Ты мать Эстеллы, и воспитывать ее будешь ты, а не чужой человек.
Я прикусываю губу, чтобы не заплакать. По выражению его лица ясно, что мне не выиграть эту битву. Следовало понимать, что такой человек, как Калеб Дрейк, защищает свое, оскалив зубы и не давая никому прикоснуться к тому, что принадлежит ему.
– Я ничего не знаю о младенцах. Я просто думала, что смогу иметь рядом кого-нибудь, кто будет мне помогать… – Я хватаюсь за свою последнюю соломинку… надуваю губы. Обычно это помогает.
– Мы с этим разберемся, – преспокойно говорит он. – Большинство родителей с грудными детьми не имеют возможности нанять няню – они разбираются с этим сами. И мы тоже так сделаем.
Он закончил пеленать Эстеллу в одеяло и отдает ее мне, а вошедшая медсестра выкатывает меня к машине. Я сижу с закрытыми глазами, боясь посмотреть на ребенка.
Когда Калеб подгоняет к выходу мой новый кроссовер из тех, что предназначены для мамаш с маленькими детьми, мы обнаруживаем, что пристегнуть к автолюльке запеленатого ребенка невозможно. Я бы сразу потеряла терпение, когда что-то идет не по-моему. Но Калеб только смеется и говорит ей, какой он глупый, раскутывая ее. Она крепко спит, но он не перестает болтать с ней. Это глупо, когда взрослый мужчина ведет себя так. Пристегнув ее, он помогает мне сесть в машину и, прежде чем закрыть дверь, легко целует в губы. Я закрываю глаза и наслаждаюсь его вниманием. Мне достается так мало таких поцелуев, которые давали бы мне ощущение связи с ним. Он вечно где-то в другом месте… с кем другим. Если этот ребенок сможет сблизить нас, то, может быть, я все-таки не ошиблась, сделав то, что сделала.
Я впервые сижу в своей новой машине, которую Калеб сегодня утром забрал из автосалона. Все мои подруги имеют менее дорогие кроссоверы, а мне достался самый лучший. Но у меня такое чувство, будто это тюрьма стоимостью в девяносто тысяч долларов, хотя поначалу я и радовалась этой машине. Калеб показывает мне, что в ней к чему, пока мы едем. Я прислушиваюсь к звукам его голоса, но не к словам. И продолжаю думать о том, что находится на заднем сиденье.
Дома Калеб отстегивает Эстеллу от автолюльки и осторожно укладывает в новую кроватку. Он уже называет ее Стеллой. Я лежу на своем любимом диване в нашей просторной гостиной и переключаю телевизионные каналы. Он приносит мне электрический молокоотсос, и я морщусь.
– Ей надо есть, и если ты не хочешь делать это традиционным способом…
Я беру молокоотсос и принимаюсь за работу.
Я ощущаю себя коровой, которую доят, пока эта машина гудит и урчит. Это несправедливо. Женщина носит ребенка в себе сорок изнурительных недель, и все это только затем, чтобы потом ей приходилось присоединяться к этой машине и кормить его. Похоже, Калеб получает удовольствие, когда я испытываю неудобства. У него странное чувство юмора. Он вечно дразнится и отпускает остроты, на которые я часто не могу найти ответ, но сейчас, видя, что он смотрит на меня с этой легкой улыбкой на губах, я смеюсь.
– Леа Смит, – говорит он. – Молодая мать.
Я закатываю глаза. Ему нравятся эти слова, а у меня от них учащается сердцебиение. Когда я заканчиваю, в обеих бутылочках оказывается большое количество водянистого молока. Я ожидаю, что остальное Калеб сделает сам, но он приносит орущую Эстеллу и вручает ее мне. Я держу ее на руках всего третий раз и стараюсь выглядеть естественно, чтобы произвести на него впечатление, и кажется, это работает, поскольку, протягивая мне бутылочку, он улыбается и касается моего лица.
Может быть, это и есть ключ – может быть, мне надо делать вид, будто я в восторге от материнства. Может быть, он хочет видеть во мне именно это. Я смотрю на нее, пока она сосет из своей бутылочки. Ее глаза закрыты, и она издает мерзкие звуки, как будто ее морят голодом. Это не так уж страшно. Я немного расслабляюсь и всматриваюсь в ее лицо, ища сходство с собой. Калеб был прав, она, судя по всему, и впрямь будет рыжей. В остальном она больше похожа на него – у нее полные идеальной формы губы и чудный маленький носик. Она наверняка вырастет красоткой.
– Ты же помнишь, что в понедельник мне надо отправиться в деловую поездку? – спрашивает он, усевшись напротив меня.
Я резко вскидываю голову и не пытаюсь скрыть охватившую меня панику, не пытаюсь не дать ей отразиться на моем лице. Калеб часто улетает в командировки, но я думала, что он возьмет несколько недель отпуска, чтобы дать мне возможность освоиться.
– Ты не можешь оставить меня.
Он моргает, глядя на меня, и отпивает что-то из небольшого бокала для коньяка.
– Я не хочу оставлять ее, Леа. Но в эту командировку больше никто не может поехать. Я уже пытался найти кого-нибудь, кто заменил бы меня, но из этого ничего не вышло. – Он наклоняется ко мне и целует мою ладонь. – Ты справишься. В понедельник прилетит твоя мать. Она поможет тебе. Меня не будет всего три дня.
От этой новости мне хочется завыть. Моя мать обожает хаос и конфликты, к тому же по самовлюбленности ей нет равных. Даже один-единственный день, проведенный в ее обществе, тянется как неделя. Калеб видит выражение моего лица и хмурится.
– Она старается, Леа, она хотела прилететь. Просто будь снисходительна к ней.
Я прикусываю губу, чтобы не сказать какую-нибудь гадость. Во мне есть склонность к злобе, которую Калеб находит неприятной, так что, когда он рядом, я сдерживаю ее. Когда же его рядом нет, я ругаюсь, как сапожник, и швыряю на пол все, что попадается по руку.
– Как долго она собирается оставаться здесь? – ворчу я.
– Помоги ей отрыгнуть…
– Что? – Я так расстроена тем, что к нам явится моя мать, что не замечаю, как Эстелла почти давится молоком, пузырящимся на ее розовых губках.
– Как это? Я не умею.
Он подходит, берет ее у меня и прижимает к своей груди. Затем начинает похлопывать по спинке, производя короткие глухие хлопки.
– Она пробудет здесь неделю.
Я переворачиваюсь и утыкаюсь лицом в подушку, выпячивая попку вверх. Он шлепает меня по ней и смеется.
– Это будет не так уж и плохо.
Я стискиваю зубы.
– Ага.
Я чувствую, как диван прогибается, когда он садится рядом со мной. Смотрю на него сквозь завесу своих рыжих волос. Одной рукой он придерживает ребенка, а другой убирает пряди с моего лица и откидывает на спину.
– Посмотри на меня, – говорит он.
Я поворачиваюсь к нему и одним глазом, не закрытым волосами, смотрю на него, стараясь делать это так, чтобы не видеть комок, прижатый к его груди.
– Ты в порядке?
Я сглатываю.
– Ага.
Он поджимает губы и кивает.
– Ага и не-а. Я когда-нибудь говорил тебе, что ты говоришь «ага» и «не-а» только тогда, когда чувствуешь себя уязвимой?
Я издаю стон.
– Не пытайся использовать в отношении меня психоанализ, бойскаут.
Он смеется, толкает меня, и я падаю на спину. Я обожаю, когда он играет со мной. Раньше это происходило куда чаще, но в последнее время…
– Все будет хорошо, Рыжик. Если я тебе понадоблюсь, то я сяду на самолет и вернусь домой.
Я улыбаюсь и киваю.
Но он ошибается. Все не будет хорошо. Последний раз я видела свою мать, когда была на седьмом месяце беременности. Она прилетела на мою вечеринку по случаю рождения ребенка и, пока мы ехали туда, только и делала, что жаловалась на то, какое ужасное место выбрали мои подруги.
– Это кафе-кондитерская, мама, – а не бар.
На вечеринке она ни с кем не разговаривала и сидела в углу обиженная, потому что никто не объявил, что она мать будущей матери. Она едва не подралась с владельцем кафе-кондитерской, потому что в нем не подавали бразильский органический мед. С тех пор я отказывалась видеться с ней.
Калеб – всегда великодушный, всегда чуткий – призывает меня не обращать внимания на ее недостатки и помочь ей понять, как стать для меня лучшей матерью. Я обожаю это в нем, но я давно убедилась, что пытаться быть похожей не него мне не под силу.
Обычно я притворяюсь, будто понимаю, куда он направляет меня, а затем поступаю по-своему, что, как правило, влечет за собой нечто вроде пассивной агрессии. Так что теперь я полностью соглашаюсь с ним, обещаю сделать над собой усилие в общении со своей матерью и поднимаюсь на второй этаж, подальше от него и от этого крикливого младенца. Мне хочется выкурить сигарету, хочется так сильно, что это убивает меня. Я захожу в ванную и раздеваюсь. Затем долго и пристально смотрю на себя в зеркало. Слава богу, мой живот уменьшился. Мне надо сбросить еще несколько фунтов, и я приду в свою нормальную форму. Теперь мне требуется только одно – чтобы моя жизнь вошла в нормальное русло.