Костров (4)
Костров ощущал себя белкой в колесе рутинной канцелярской работы. Платежки, отчеты, реестры… Вопросы питания и зарплаты, отчетность, поступления по хозяйственной части. Утром принять бракеражную комиссию. Днем сгонять в банк – у школы не было своего бухгалтера. В промежутках утвердить меню, отшлепать печати на принесенных секретаршей документах. Вечером встреча с предпринимателем. Лебезить, чуть ли не клянчить.
Школа держалась на спонсорах. Тухватуллин помогал материально, снабжал краской и пиломатериалами, купил маты и татами в спортзал. Члены попечительного совета подарили комплект теннисных столов. Но ведь с каждым предварительно надо было договориться, подлизать.
Костров устало откинулся на спинку кресла.
Окна в директорской были распахнуты. В воздухе парили пылинки. Позолоченный герб блестел над ореховым столом.
Как там у классика? «Завидую тебе, орел двуглавый, ты можешь сам с собой поговорить…»
Перед директором лежал ворох распечаток. Электронная почта ломилась от писем. Из ГУОН, от фирм – поставщиков услуг, от издательств.
Он прихлебнул кофе, поморщился: остыл, пока разбирался с разгневанной мамашей. Дитятко толкнули в туалете.
Полистал бумаги.
«Предлагаем апробировать учебную литературу…»
В мусорную корзину!
«Утилизируем батарейки…»
В мусор!
«Согласно распоряжению, в школе должны быть элементы разрушения…»
Костров помассировал глазные яблоки, вчитался:
«…должны быть: элементы разрушенной кирпичной стены, траншея, ров…»
Он скользнул взглядом по папкам в шкафу, по сейфу и почетным грамотам районного управления образования.
Вся школа была сплошным элементом разрушения. С директором во главе. Крыша протекала. Стыки плит потемнели над кабинетом биологии. Родительский комитет скинулся на еврорубероид, который оказался самоклеящимся, а значит, надо выравнивать поверхность битумом.
И разве только это?
Первый класс набирали буквально по крохам, обхаживали родителей, сулили счастье. Набрали в итоге тринадцать малышей – в два раза меньше, чем во второй школе.
Комиссия желала видеть рвы и траншеи, но у Кострова элементарно не было военрука. Не отказался бы он и от системного инженера и дворника.
А физика! Физику вела Мария Львовна Боброва, она же Бобриха, высшая квалифицированная категория, ветеран труда. Но Бобрихе шестьдесят девять – над ней дети потешаются, дисциплина нулевая. Всюду таскает Библию, не ровен час впадет в маразм и вместо закона Архимеда станет преподавать семиклассникам Закон Божий.
Завуч критикует новенькую, Крамер, мол, не соблюдает дистанцию, хочет в классе сойти за свою. А на Крамер надобно молиться, что горбатится за копейки.
В директорскую без стука вошла завхоз, энергичная, боевая тетка.
– Свет моих очей, – сказал Костров, – я вас уже боюсь.
– Правильно делаете.
– Что еще?
– Крыша.
– Да знаю я…
– Не знаете. Крыша в оранжерее прохудилась.
Костров закатил глаза к потолку.
– Что я сделал? Убивал людей в прошлой жизни?
– Игнатьич залепил куском линолеума. Но дожди пойдут – все на пальмы. Не нужно будет поливать.
– Хорошо. – Костров чиркнул в ежедневнике. – Я проконтролирую.
Капитальный ремонт заложили в бюджет на двадцатый год, но профинансируют ли?
– Завтра, – сказала завхоз, – встреча депутатов с населением. В актовый зал требуются дополнительные стулья.
– Организуйте.
Не успела завхоз уйти, появился очередной гость – Мачтакова, сухопарая, остриженная ежиком женщина в спортивном костюме, с болтающимся на шее свистком.
– Вита Георгиевна? Если по поводу денег – денег нет. Но вы держитесь.
Физрук прикрыла дверь, заглушая голоса из приемной:
– Я не про деньги.
Костров сцепил пальцы замком, вопросительно изогнул бровь.
– Вы давно с Тилем разговаривали? – спросила Мачтакова.
– С Сан Санычем? – Костров порылся в памяти, разгребая отчеты и бланки. В последние дни он видел трудовика мельком, на педсовете. – Давненько. А что?
– Да чудной он какой-то. Я сегодня проходила мимо его кабинета. Слышу, дети его зовут и хихикают. Заглядываю, он сидит за столом, как будто спит с открытыми глазами. Дети ему кричат, а он не реагирует.
– М-да. – Костров подкрутил ус.
– В понедельник Тиль зашел в спортзал. И тоже будто спал на ходу. Девочки в баскетбол играют, а он стоит посредине площадки. В него врезаются, оббегают его, а он стоит. Я ему: Сань, ты чего-то хотел? Он повернулся и ушел.
– Вит Георгиевна, – Костров встал, поправляя галстук, – вы – умница, что ко мне обратились. Пускай это между нами останется.
– Само собой. Я все понимаю.
– Вот и славно. Кстати. По поводу плавания я договорился со второй школой. Будут дети ходить в их бассейн.
– Здорово. Спасибо вам.
– Подготовьте необходимые справки.
«Тиль-Тиль-Тиль, – шагая по западному крылу, Костров звенел фамилией трудовика, словно колокольчиком. – Не хватало нам тебя потерять».
Саша Тиль – кремень. Скала. В доме должен быть мужик – таким мужиком, авторитетом для подростков, в школе был Сан Саныч. И директор мог всегда на него положиться.
Только несколько человек знали, что в две тысячи тринадцатом у Тиля случился нервный приступ. Тридцативосьмилетний учитель овдовел. Жена, умница и красавица, умерла от перитонита. На похоронах присутствовал весь коллектив, и Тиль, казалось, держался молодцом. Но спустя неделю вахтерша обнаружила его в туалете – двухметровый мужчина забился под раковину и скулил, царапая лицо ногтями. Благо детей в школе почти не было.
Тамара побежала за Костровым. Кое-как великана депортировали в директорскую, поили валерьянкой. Костров отправил учителя на больничный, но ежедневно заскакивал после работы. Тиль не пил водку, не плакал, а просто лежал на кровати, теребя шарф жены, принюхиваясь к ткани.
Они с Костровым разговаривали о разном. О судьбе. О смерти. О Боге.
Через пять или шесть дней трудовик сказал, что шарф больше не пахнет. Встал с кровати и превратился в прежнего Тиля. Сильного и выносливого.
Или не превратился?
Костров сошел по ступенькам в подвал. Больничного цвета стены, гирлянда лампочек. Кабинет трудов, дальше – подсобка, электрощитовая комната, тир. За углом – желтая дверь.
Странное чувство пробудилось в Кострове. Тревога? Пожалуй, да. Он подумал о помещении под ногами. Темнота, трубы и паутина. И Нечестивый Лик на бетоне.
Лик, перекочевавший в его сны.
Воспоминания о ночном кошмаре окислили слюну во рту.
«Чушь, – подумал Костров, – те потеки на стене давно высохли. Случайно соединившиеся линии – херь собачья – испарились».
В кабинете Тиля пахло стружкой и маслом. Пыль оседала на верстаки, на тиски. Тиль, широкоплечий, курчавый, в синем фартуке и клетчатой рубашке, стоял у стенда с инструментами: ножовками, топориками и молотками.
– Привет, Сань.
Тиль не ответил. Костров кивнул на перебинтованную левую кисть:
– А что с рукой?
– Стамеской поранился.
– Ого. В больнице был?
– Там царапина.
Костров заглянул в глаза учителя. Но увидел не пустоту, испугавшую его шесть лет назад. Не тоску и душевную боль. А… воодушевление?
– Саня, у тебя все хорошо?
– Великолепно. – Тиль наконец оторвался от созерцания инструментов и посмотрел на Кострова. Он улыбался. Костров облегченно выдохнул. – Ты даже не представляешь, – сказал Тиль, – что нас ждет.
– Поделишься?
– Не сейчас. – Толстый палец запечатал губы. – Тсс.
– Это сюрприз? Что-то личное?
– Скоро.
Глаза Тиля сверкали.
– Может, на рыбалку? – предложил Костров. – В субботу отпрошусь у Любы.
– Я занят, друг. Дел по горло.
– Тогда в другой раз?
Тиль молчал, улыбаясь.
«Словно мальчишка, распаковывающий подарок», – подумал заинтригованный Костров.