Аэростат жизни Фёдора Ивановича постепенно начал терять высоту. Чтобы замедлить падение, Фёдор, как опытный аэронавт, стал скидывать балласт.
Первой жертвой явилась простата.
Проблемы с ней начались после шестидесяти. О методике её контроля он узнал случайно от старшего товарища, своего бывшего руководителя Якова Лазаревича.
Они гуляли зимним вечером на Вернадского в парке, когда Фёдор очередной раз проведывал старика.
− Федя, а ты ПСА проверяешь? – Яков поддел пушистый снег на дорожке.
− Что такое ПСА, Яков Лазаревич?
− Это онкомаркер, контролирует состояние предстательной железы. Неужели Маша тебя ещё не заставила сдать анализы?
− Чего мне анализы сдавать, у меня проблем нет, – беспечно заявил Фёдор.
− Проблемы есть у всех, в твоём возрасте исключения бывают только по счастливой случайности. На дворе давно новое тысячелетие, – Яков ткнул тростью в направление яркой вывески «2005» на бывшем Дворце пионеров, – а ты такой тёмный. Маша − отличный врач, простой анализ крови она тебе давно обязана сделать.
Дома Фёдор не сразу вспомнил. А когда вспомнил и спросил у жены, та мгновенно завелась:
− Конечно! Как же я, дура, сама не сообразила? Спасибо Якову! А ты ещё сомневаешься? Завтра же приедешь ко мне! Думать он будет… Небось, Васька бы заикнулся, сразу бы прибежал. А Якову Лазаревичу мы не доверяем.
− Причём тут это? – опешил Фёдор.
− Притом! – Мария уже села на привычного конька.
Мария Петровна, в девичестве Петрова, была женщиной крупной, красивой и энергичной. Они познакомились, когда Фёдор уже работал в Институте мировой экономики и международных отношений АН. Фёдору было за тридцать пять, а Маша только окончила Первый медицинский и начала работать.
Фёдор всё свободное от работы время посвящал больному отцу, с которым с шести лет остался после смерти матери. Они встретились на приёме у высокой рыжеволосой, строгой докторицы, которая усадила больного и тут же выгнала Фёдора в коридор:
− А вы чего тут топчитесь? Весь кабинет заняли. − Она посмотрела сначала на его огромные кисти в веснушках, потом на почти двухметровую, мощную фигуру, потом на смуглое лицо с чёрной волнистой причёской и синими глазами.
Голова Фёдора была мамина, всё остальное досталось от отца. Вместе с Машей они сразу и безоговорочно составили пару на загляденье и жили счастливо.
Она выросла среди потомственных московских врачей, была всесторонне развита и за словом в карман не лезла. Явного лидера в их семье не было, хотя Фёдор в большинстве случаев предпочитал с женой не спорить и при разногласиях соглашаться.
Мать свою, болезненную, тихую женщину он помнил плохо. Перед смертью она произнесла загадочные слова:
− Когда исполнится тебе пятнадцать, попроси отца рассказать историю нашего знакомства.
Он стал приставать к отцу с вопросами задолго до пятнадцати. Они жили вдвоём, были очень близки, и постепенно в детской голове Фёдора отпечаталось кое-что из удивительной истории, которую надлежало хранить в тайне.
Отец перед войной работал вольнонаёмным водителем в северном лагере. В зоне он встретил заключённую с крайней степенью истощения и тайно, с большим риском вывез её в апреле 1941. Им удалось удачно скрыться, он женился, и мать в суматохе начала войны получила не только новую фамилию, но и поддельное имя. Федя родился в 1942 в Москве, где с матерью они проживали в отцовой коммуналке, пока тот был на фронте.
Федя, как и просил отец, держал язык на замке и впервые доверился только Маше, когда отца уже не стало.
− А как её раньше звали? Откуда она? – спросила поражённая Маша.
− Не знаю, – виноватым шёпотом ответил Фёдор, – вроде бы, из Ленинграда…
− Балда ты, Федя! Про родную мать ничего не знаешь. Чего же ты не спросил, когда взрослым стал?
− Я спрашивал! Отец боялся за меня очень. Время, знаешь, какое было? Опасался, что проболтаюсь. Потом, при Хрущеве, он меня в спецшколу устроил с языками, потом в МГУ поступил, потом на работу в Институт наш приняли. Знаешь, какие анкеты везде? Отец однажды так и сказал мне, если, мол, будешь всё знать, в анкетах обязательно напортачишь, позже расскажу. Он ведь сам у меня не очень грамотный, моими успехами дорожил, гордился. Всю жизнь на меня положил, горбатился на нескольких работах. Так и не женился второй раз… Сам-то он совершенно бесстрашным был, а за меня все время переживал.
− Ну а после? Когда ты уже старшим научным сотрудником стал?
− Что после, Маша? Потом пошли командировки, опять эти анкеты. Тебе легко рассуждать, всё у тебя с происхождением ясно… С нашей свадьбы я настаивать серьёзно стал, и он пообещал. Но не успел.
− Ты бы мне раньше всё рассказал, уж мне-то он полностью доверял.
− Да надо было… – совсем расстроился Фёдор.
− Совсем ничего не помнишь?
− Очень мало. Мама вообще замкнутой была. Один раз я забежал в комнату, а она вполголоса поёт по нотам. Я ещё удивился. Ладно бы слова были напечатаны, а там только непонятные мне тогда значки были.
Фёдор Иванович с детства знал, что в СССР дружба народов. Он не относился с подозрением, неприязнью или неприятием к людям других национальностей, но как-то естественно считал само собой разумеющимся главенство титульной нации. Так он был воспитан отцом. На простом примере какой-нибудь нелогичной будущей женитьбы сына тот бы сказал:
− Сынок, это твой выбор, спорить не стану. Но неужели ты не мог найти себе русскую девушку?
Здесь не было никакого квасного патриотизма, родители, его новая семья − все были русскими, друзья и товарищи подобрались такими же. Если и заходили иногда разговоры об инородцах, оскорбительные анекдоты про евреев или узбеков, он их не поддерживал и юмора такого не понимал. Конечно, он не мог не видеть актёров, юмористов, музыкантов, учёных с нерусскими именами, но относился к ним только как к талантам, независимо от имён или внешности.
С женой впрямую это не обсуждалось, но чуткая Маша уловила тенденцию во взглядах мужа и не упускала случая подтрунить над Федей за его «чрезмерно патриотические» настроения.
Как-то при случае она вдруг спросила:
− Интересно, почему полукровки становятся либо ярыми сионистами, либо слишком уж русскими?
− Кого ты имеешь в виду? – не понял Фёдор.
− Тебя, кого же ещё?
− А я тут причём?
− А ты в зеркало посмотри! Ты ведь маму свою совсем не знаешь…
− Я русский!
Позже, когда они смотрели фильм Балабанова «Жмурки», и там чернокожий бандит девяностых всякий раз, когда подельники называли его эфиопом, кричал: «Я русский!», Маша припомнила Фёдору. Эти два отчаянно убедительных слова стали для неё паролем, когда она хотела доказать мужу несостоятельность его «шовинизма».
В ординаторской подруга спросила Машу:
− Чего ты всё время цепляешься к своему Фёдору Ивановичу?
Маша стояла у зеркала и чистила свои белые, ровные зубы ниткой.
− К Феде? Как я к нему цепляюсь?
− У меня язык не поворачивается такого представительного мужчину Федей называть. Последний раз за столом, например, ты не дала ему рта раскрыть, упрекала, что он русских ставит выше других народов…
− Федя тут, в общем-то, не определяет. А тебе самой разве не обидно за Цинкера, который только и может быть нашим главным, а поставили тупицу Селиверстова? Разговор ведь про это был? Федя просто влез невпопад. Тоже мне знаток истории: «В российской медицине столько знаменитых русских имен…»
− Ну, дорогая, ты забыла, чей зять Селиверстов?
− Зять, сват, брат… Это весомо, но тут главное − пятый пункт.
– Господи, Маша! Ну что тебе этот пятый пункт? Ты русская, как и все твои предки, чего ты беспокоишься за людей с пятым пунктом? Твоя здесь какая беда?
Маша посмотрела на отражение подруги, потом на себя, машинально отметила «очень даже ничего», потом лицо её стало серьёзным и даже жёстким:
− Все мои медицинские предки были русскими врачами. Прадед служил полковым врачом, со стороны матери дед был академиком, родители − профессора. И никогда, ни один из них, слышишь, никогда не смотрели сначала на национальность коллеги, а потом уже на талант медика. И уж точно для убедительности не орали «я русский!».
С первых дней работы в Институте мировой экономики завлаб Яков Лазаревич обратил на Фёдора внимание. Сочетание колоритной внешности мощного спортсмена с неожиданно серьёзным подходом к порученной работе вызывало любопытство. Фёдору внимание начальника казалось неудобным, он не хотел выделяться. Тем не менее, через несколько лет шеф стал научным руководителем диссертационной работы здоровенного, спокойного, работоспособного и скромного парня.
Когда появилась Маша, она довольно быстро познакомилась с Яковом и стала для него главным консультантом по медицинским проблемам, таким домашним врачом. В отличие от мужа, который стеснялся обсуждать с шефом личное, Маша нашла в общении с Яковом доверительный тон.
− Если бы не я, Феденька, ты бы никогда не узнал, какой на самом деле человек Яков Лазаревич.
− Какой он человек? И без тебя знаю: один из крупнейших в СССР учёных-африканистов, опубликовал более десятка книг и почти пятьсот статей…
− Чего ты бубнишь так официально и скучно? Я говорю про его судьбу, а ты книги, статьи…
− Маш, ну кто он и кто я? Что я буду в его личную жизнь лезть?
− Вот не хватает тебе душевности. Узнать, понять человека, принять участие. Неинтересно? Хотя да, чего нам всякие лазаревичи? «Я русский».
− Манюня, я тебя не луплю, поскольку уверен, ты шутишь.
− Ты меня не лупишь, потому что из врачей иногда получаются писатели. А здесь такое написать можно… Рядом интереснейшие жизни: и матери с отцом и Якова, а ты умудряешься от всего отгородиться…
Весь вечер Маша рассказывала мужу об удивительной судьбе его начальника.
В конце июня 1941 Минск, где двенадцатилетний Яша жил с родителями, был захвачен немцами. Еврейскому населению было приказано зарегистрироваться и надеть жёлтые нашивки на грудь и спину. Они были обязаны переехать в гетто и не появляться на центральных улицах. Им запретили даже здороваться с не евреями.
Осенью в гетто стали распространяться инфекции, а вслед за ними – чесотка и педикулёз. Люди умирали от голода и болезней ежедневно. Всё это время бывшая няня Яши, Мария, ежедневно тайком пробиралась в гетто и приносила еду. Однажды увидевший Марию немецкий офицер спросил:
– Ты еврейка?
– Да, – ответила Мария.
Тут Маша остановила свой рассказ и посмотрела на мужа:
− Представляешь?! Простая русская женщина, – она глянула на листок, – Мария Петровна Харецкая, заявляет фашисту, что она еврейка. Это тебе не талдычить «Я русский!». Притом совершенно безопасно…
− Матильда, – поморщился Фёдор, – можно без этой твоей лапши хоть сейчас обойтись?
− Можно, – согласилась Маша, внимательно глядя на мужа, и продолжила.
Офицер проверил документы няни и выгнал её из гетто.
Через знакомых удалось изготовить фальшивое свидетельство о рождении и вписать Яшу в паспорт няни. Так он стал Яковом Харецким, родившимся в городе Чаусы Могилёвской области.
Мать провожала Яшу, осознавая, что вряд ли когда-нибудь увидит его:
– Если выживешь, поезжай в Москву и найди там друга отца, профессора Этингера, – сказала она ему. – Прощай и не поминай лихом.
Мальчику удалось пробраться в Москву и найти знаменитого профессора медицины. Этингеры очень тепло встретили юного Яшу, поселили у себя вместе с Марией Петровной, которая всё это время оставалась с Яковом. А в 1947 году, когда стало ясно, что родители погибли, Яков Этингер усыновил его. В семье стало два Якова Этингера.
Этингер-старший был беспартийным, свободомыслящим и довольно несдержанным на язык, особенно по меркам того времени. Он не боялся высказывать своё мнение, слушал «вражеские голоса» и пересказывал знакомым содержание радиопередач. Дома горячо обсуждались международное положение, внутренняя жизнь страны и особенно еврейский вопрос – рост антисемитизма в СССР.
В 1950 молодого студента МГУ Якова арестовали прямо на улице и по стандартному обвинению в антисоветской пропаганде заключили в Лефортово. Через полгода жестоких допросов вынесли приговор: 10 лет лагерей особого режима.
Якова повезли по этапу в «столыпинском» вагоне на Колыму. Но не успел он в августе 1951-го прибыть в Береговой исправительно-трудовой лагерь, как было получено указание этапировать его обратно – на доследование.
На первом же допросе в Москве ему сообщили, что его отец вместе с профессорами Виноградовым, Вовси, Гель-штейном и другими «занимался вредительским лечением многих выдающихся советских деятелей».
– Многие из профессоров бывали у вас дома, а отец с вами был в доверительных отношениях, – сказал следователь. – Поэтому вы не могли не знать о фактах вредительского лечения. Рассказывайте!
Рассказывать Якову было нечего. Шесть месяцев продолжались изнурительные допросы, которые вели посменно несколько следователей. Расспрашивали о конкретных врачах. Было похоже, что готовится какое-то большое дело, а врачи, возможно, уже арестованы. Несмотря на все избиения, Яков обвинения категорически отвергал и так ничего и не подписал. В марте 1952 года его отправили обратно в лагерь, на этот раз в Кировскую область – «Вятлаг», лагерный пункт «Березовка».